«Больше всех боль и тяжесть депортации испытали наши матери»
Насилие, война, боль и слезы – не место всему этому в детских воспоминаниях… Но стереть их из памяти никак не получается… Как-то особо ярко помню, как мы с мамой и старшей сестрой, прижавшись к окну, наблюдали за немцами, входящими в Симферополь со стороны стадиона. Мы были испуганы. Наш дом находился на самой красивой улице в центре города – на Пушкинской. В тот же день всю нашу семью переселили в другую квартиру, а в моем родном доме сделали полевую кухню для солдат. Остатки пищи повара раздавали детям и старикам, которые жили в нашем дворе.
Перед тем, как немцы вошли в город, советские войска, отступая, облили керосином все запасы пшеницы в городских хранилищах. Этот слух, как набат, пронесся по всему городу. Мирное население – всех женщин, стариков и детей – оставили без хлеба.
Чтобы не умереть с голоду, мы просеивали пропитавшуюся керосином пшеницу, замачивали ее и пропускали через мясорубку. В итоге получалось тесто. Наверное, вкус такого хлеба знаком всем моим ровесникам…
Мой отец, Амза Алиев (1902 г. рождения) ушел в армию из города Керчи, где он работал заместителем директора в Рыбтресте. С первых дней войны он был комиссаром и в 1942 году в возрасте 40 лет погиб, защищая Родину. Нас осталось трое: моя мама ШефикаШемьи-Заде (1904 г.р.), сестра Ленуре Алиева (1930 г.р.) и я, Идилия Алиева, 1934 г.р.
Двор у нас был многонациональный, по соседству жили русские, украинцы, греки, евреи, крымские татары, караимы. Жили мы дружно, и я не припомню, чтобы соседи между собой ругались. Дворик у нас был чистый, а сейчас его не узнать.
Утром 18 мая 1944 года в дом ворвались офицер и два солдата красной армии, возвращения которых мы так ждали… Солдат сказал маме, что нас переселяют, но куда именно не объяснил. Времени на сборы практически не дали. Помню, как мама растерялась и стала плакать, она взяла какой-то чехол и хотела заполнить его одеждой. Но одному солдату, молодому парню, это не понравилось. Он сказал: «Куда набираешь столько? Вы 500 километров пойдете пешком». В результате мешок с одеждой мы не взяли, ограничившись только тем, что было надето на нас. Так как продуктовых запасов у нашей семьи не было, мама взяла лишь бидончик с супом.
Мы вышли на улицу, шел дождь. Под конвоем нас провели к открытой грузовой машине. Вскоре мы оказались на железнодорожном вокзале.
Картина, которая открылась передо мной на вокзале, стоит перед глазами и сейчас. Мне было десять лет, я была до смерти напугана. На перроне стоял товарный состав, люди были повсюду, тысячи людей. Леденящие душу крики, вопли испуганных женщин, потерявших детей и родственников… Их плач время от времени прерывали крики конвоиров. Вскоре всю эту обезумевшую толпу стали заталкивать в вагоны.
Мы ехали около трех недель. Вагон наш был первым от паровоза. Можно представить, какими мы были закопченными. Кушать давали редко, в основном это был пшенный суп с протухшей рыбой. Причем рыбу в суп клали целиком, с головой и кишками. Дырка в полу вагона выполняла функцию туалета, а рядом с ней мы ели и спали. Поезд часто останавливался в степях Казахстана. И каждый раз никто не знал, сколько он простоит. Старики стеснялись ходить по нужде и терпели, ожидая, пока состав остановится. Однажды в пути 70-летняя пожилая женщина слезла с нашего вагона, чтобы сходить в туалет, но поезд тронулся слишком быстро, и эта бабушка осталась одна в бесконечной холодной степи…
Конечным пунктом нашего пути оказался Узбекистан. Нас привезли на станцию Шахрихан Андижанской области. Мы прошли санпропускник, потом нас посадили на телеги с огромными колесами и снова куда-то повезли. Вскоре мы оказались в каком-то кишлаке, где первым пристанищем для нас стал коровник. Небольшой сарай, который мы разделили с коровой, был очень тесным. Каждый раз, когда корова махала хвостом, мы оказывались под душем ее фекалий и пота. Сейчас даже не верится, что это было с нами…
На следующее утро всех крымских татар погнали на прополку хлопчатника. Вокруг нас словно коршуны кружили на лошадях конвоиры с плетками в руках. На поле стояла изнуряющая жара, питьевой воды не было, а из еды можно было найти лишь недозревший тутовник, который мы запивали мутной водой из арыков. Люди стали болеть малярией, кишечными заболеваниями, теряли сознание от голода, многие умерли.
Вскоре мы переехали в другой кишлак, в котором умер мой дядя ЭнверШемьи-Заде. Он был инвалидом по зрению, ему было всего лишь 36 лет… Всю ночь он кричал от жуткой боли. Как выяснилось потом, это был приступ аппендицита. Утром крики утихли, он закрыл глаза и умер. Мы погрузили его на санки, вывезли подальше от дома, на сколько хватило сил, и кое-как закопали. Тот год был, наверное, самым снежным за всю мою жизнь… Всю ночь мы слышали мерзкий вой шакалов, доносившийся с той стороны, где мы захоронили дядю.
В ту зиму мы ели только мелкую мороженую морковь, которую наша мама каким-то чудом добывала из-под снега в заброшенных огородах. Сегодня трудно представить себе, как нам удалось выжить в таких условиях. Мне кажется, нас спасла надежда.
Потом всем семьям депортированных начали выдавать «помощь» в размере 5 тысяч рублей, которая, как выяснилось позже, на самом деле была кредитом. Мама каждый день проходила пешком 2 км до райцентра Чинабад, чтобы выстоять большую очередь и получить эти деньги. В стужу, полураздетая, она стояла в бесконечной очереди с утра до вечера. Но до нас эта очередь так и не дошла… А те, кому все-таки удалось получить этот кредит, едва смогли расплатиться: когда пришло время возвращать деньги, произошла денежная реформа, и отдавать приходилось огромные суммы.
Я была ребенком и не до конца понимала происходящее, но с годами начинаешь осознавать всю глубину пережитого. У моих ровесников не было детства. Но больше всех боль и тяжесть депортации испытали наши матери. Каким несчастным оказалось это поколение! Они смотрели в глаза своих голодных детей, не в силах что-либо изменить. Они хоронили своих детей и родных, умерших от мучительного голода и холода. Они, полураздетые, голодные, замученные, не могли ничего сделать… Молодые женщины, красавицы, без мужей, с маленькими детьми на руках впрягались в любую работу, чтобы в чужом краю как-то выжить, как-то спастись.
Годы шли. Люди наивно думали, что произошла какая-то ошибка, и их скоро вернут назад, на родину. Это «скоро» продлилось полвека…
За 50 лет депортации наш народ подвергся ассимиляции, и сейчас этот процесс продолжается. Язык на грани исчезновения, так как мы не имели возможности изучать его на протяжении полувека. Как могли так жестоко обойтись с нами?!
Я протестую против того, что в 1937 году собрали весь цвет нации, сгноили в тюрьмах и лагерях сотни людей. Я протестую против того, что в 1944 году нас, детей, наших матерей и стариков в одночасье варварски выбросили из наших домов, лишив детей детства, матерей – их молодости, а стариков – покоя, не дав взамен ничего.
Я протестую против того, что до сих пор мой народ не реабилитирован, и никто, как это принято в цивилизованных странах, не извинился перед ним за содеянное зло.
Я протестую против того, что в Украине и в Крыму власти не принимают меры для того, чтобы многострадальный мой народ полностью мог вернуться на свою исконную Родину и благоустроиться.
Я не хочу, чтобы на меня и моих детей смотрели как на приезжих чужаков второго сорта. Мы вернулись к себе домой! Геноцид – только так можно назвать все это! Жаль, что нет более емкого слова, которое могло бы передать всю глубину тягот и лишений, испытанных нами.
Подготовила Айше Юнусова
