ГОД ИЗГНАНИЯ

13.05.201310:47

На смену промозглой зимней ночи пришло сиротливое зябкое утро. Серое и безрадостное оно крадучись шагало по неприветливой земле. Густые, темные тучи, роняя скупые слезы дождя, неподвижно повисли над землей.

За толщей своей они прятали огненные лучи невидимого отсюда солнца. Вчера выпал снег, а сегодня бесцветные капли дождя смыли снежинки, вылизали землю, как корова лижет рассыпанную перед ней соль. Слякоть. Грязь.

В такой день хорошо сидеть в теплом доме, пить маленькими глотками душистый черный кофе, вспоминать о приветливом лете, о встречах с подругами и родными… Да и мало ли о чем хорошем и приятном можно вспоминать в свободные часы хмурого утра. В юности Арзы мечтала… Нет, не о далеких краях и сказочных принцах, а о простом незатейливом и доступном счастье. Пройдут немногие годы. Она выйдет замуж, и вместе с мужем они построят просторный светлый дом. Лет через пятнадцать она родит пятерых сыновей и трех дочерей, и они все вместе в такой как сегодня день, пасмурный и студеный, соберутся вместе и дальше все будет прекрасно. Троих мальчишек шумных и непоседливых родила Арзы и двух дочек – тихих и ласковых. Не успела больше. Началась война. Потянулись тоскливые дни и часы ожидания. Бекира взяли в армию. Через месяц Арзы получила конверт-треугольник. Она развернула его и прочла: «Ваш муж погиб в боях за свободу и независимость нашей Родины».

Вскоре пришли немцы, а потом был четверг, 18 мая 1944 года. Изгнание. Младший сын умер в вагоне. Арзы долго не разрешала хоронить его, но в Казахстане, на каком-то маленьком полустанке, когда труп ребенка распух и почернел, отдала сына старенькой казашке. Она обещала схоронить ребенка по мусульманскому обычаю. Соседка по вагону, молоденькая мама двухмесячной дочки, робко утешала плачущую Арзы. Но кто утешит мать в минуту вечного прощания с сыном?! Кто и что заменит ей ребенка, беспомощного и кроткого, малого и теплого. Свинцово тяжкие слезы умирающего от ран войны, но легче пушинки они, рядом с материнской слезой, когда она, мать, навсегда расстается с кровинкой своей, ею рожденной и вскормленной. Сын плакал по ночам, звал ее, а теперь его нет и не будет никогда. Такое страшное и непонятное живым слово «никогда»!

В его бездомной пропасти погребены любовь и надежда, счастье и горе, страх и ненависть. Это была первая потеря, но не последняя. Дочери не дожили до осени, а в след за ними ушел сын Джелял. Три года назад их было семеро, а теперь осталось двое – она и Расим. Отец Арзы умер в Крыму, перед войной, а маму она зарыла здесь на прошлой неделе. Долго копала Арзы неглубокую яму – рыть глубже не доставало сил – и с трудом опустила в ее холодную пасть высохшее от голода тело мамы.

Зачем жить дальше? Для кого? Для сына. А если и он? “Нет! Нет! Нет! Лучше она. Там темно и холодно. Но там она забудет о своем горе”. Забудет? А может, и мертвые помнят и страдают?

Пора, давно пора вставать. Но в ушах звенят колокольчики: Дин-Дон! Дил-Дон! и только умолкнут они, гремит набат: Бум! Бум! Бум! и сквозь стальной грохот набата прорывается назойливый и неотвязный комариный писк. Он-то зачем привязался к ней? А может это плачут они. Милые девочки. Ох, да они же голодные. Я встану, покормлю их, сменю пеленки… Покормлю? Но кого? Их нет, и я не увижу никогда. Опять это ненавистное слово: НИКОГДА! Но хоть когда-то она их увидит? Когда-нибудь покормит опять. Покормит? А чем? Покормить бы Расима, а уж сама она…

Выходи, – голос грубый и властный. Куда выходить? Зачем? А Расим? Со вчерашнего дня он не встает. Всю ночь сынок метался в жару и только под утро забылся и заснул. Арзы вздохнула. Длинная толстая игла глубоко впилась в лопатку. Острие ее уколола краешек сердца, изнутри поцарапало ребро и уперлось в левую грудь.

Выходи! На перепись! А-а-а! Сегодня их всех, молодых и старых, больных и здоровых погонят на регистрацию в районный центр за двенадцать километров от дома. Назад придут поздно вечером. А через месяц ссыльных снова поднимут чуть свет, а то и затемно и поплетутся они по длинной дороге, чтобы в конце пути назвать себя и вернуться домой. Домой? А где же он, дом, просторный и светлый, мечта ее юности? Этот хлев, в нем раньше держали скотину, сегодня ее дом, а голая земля, вытоптанная копытами коров – ее постель. Окон нет. Свет падает сквозь щели прохудившейся крыши. Неплотно пригнанная дверь щедро пропускает изморозь и скупо – свет. Неуютно и сиротливо жить здесь и скотине. А людям можно и нужно. Лучшего нет. Спасибо хоть не под открытым небом. И это дом Арзы, дом, где кроме горя она не видела ничего. Здесь она потеряла сына, на этом унавоженном, вонючем полу, едва покрытом грязными тряпками умирали ее дочери – Эдие и Нурие. Бедная крошка Нурие. Лучистая девочка моя! Тебе-то за что выпала такая смерть? Ты была тихая и ласковая, и в последнюю минуту не жаловалась, никого не укоряла и старалась, как умела, не огорчить маму. И только глаза умирающей дочурки, с горьким недоумением и печалью смотрели в лицо Арзы. Ей так хотелось встать, побегать, поиграть с подружками и посмеяться звонко и весело, а она уходила из нашего мира, не успев наглядеться на него. Кому помешала она? За что наказана? Какое зло принесли людям исхудалые, прозрачные ручонки Нурие, чтоб вот так безжалостно убить ее, убить голодом, холодом и болью. И почему же вы, женщины, не спасли крошку Нурие? Не накормили ее голодную, не согрели озябшую, не защитили от болезней? Мужчины грубы и равнодушны, они не изведали родовых мук, не испытали сладостной радости, когда дите бьется под сердцем и не к ним тянется оно впервые увидев свет, а к вам, женщинам, дарящим жизнь своим малышам. И вы не заступались за нее, отвернулись от светлого солнечного луча, помогли угаснуть ему. И только потому, что весь народ, крымских татар, обвинили в несовершенных ими преступлениях. И вы поверили людям лживым и бесчестным, а поверив, равнодушно смотрели, как в муках гибнут ссыльные. Проснитесь, люди, стряхните с себя, как дурной и нелепый сон, веру в тех, кто учит убивать наших детей, очнитесь и вспомните, что все мы – дети семьи человеческой, рожденные не для неправедной мести, а ради любви и сострадания к братьям и сестрам своим».

– Да выходи же! – нетерпеливо и злобно потребовал тот же голос. Арзы приоткрыла дверь.

– Расим болеет, – держась за грудь, чуть слышно выдохнула она. – Можно я останусь, Иркин? Боюсь… маленький он: ребенок.

– Ребенок? – тонко, по-бабьи взвизгнул Иркин. – А кто в Крыму раненых сжигал?! Не вы?!

– Расим солдат сжигал? Раненых? – ужаснулась Арзы. – Подумай, что говоришь.

– Не он, так отец его, – не унимался Иркин.

– Моего мужа Бекира, а он отец Расима, убили на фронте, – Арзы всхлипнула. – Одна я, как былинка сухая.

– Ну так брат твоего Бекира сжигал. Или дядя… Или кто другой, – не унимался Иркин.

– Ты видел убитых? – вздохнула Арзы. Голос ее окреп и налился гневом. – Видел? Говори!

– Видел, не видел, не тебе спрашивать. Собирайся и вылетай живо!

– Пожалей сына… У тебя у самого пятеро.

– Вот потому-то и не пожалею. Тебя пожалею, а завтра мои дети без отца останутся. Кто их накормит? Ты? Забыла, в какое время живем? Узнают, что я тебя оставил, меня в тюрьму или на фронт угонят и…, – Иркин запнулся… – Что это я болтаю?.. Ступай… Там ваши, крымские ждут. Из-за тебя под дождем мокнут. С детьми.

– Расим не дойдет, – прошелестел голос Арзы.

– Не дойдет, дотащишь! – отрезал Иркин.

– Он останется, – Арзы упрямо сжала губы.

– Нет. Поведем силой! А если останется, – Иркин вздохнул, – в комендатуре запишут его беглецом, а потом заберут в милицию, и больше ты его не увидишь!

– Ему девять лет, – по щекам Арзы поползли слезы.

– Не важно сколько. Главное сбежал.

– Скажи им, что он болен, – попросила Арзы, не спуская глаз с Иркина.

– Я не табиб, – Иркин взмахнул руками. – Ему и то не велено лечить вас. Комендант говорил: “Дышит крымский – здоров, не дышит – в яму его. А больных крымских нет, не было и не будет”.

– Но Расим не может ходить, а я его не донесу.

– Ваши помогут, – Иркин досадливо поморщился.

– У них дети… Им самим тяжело.

– Некогда мне с тобой, – Иркин повернулся к Арзы спиной.

– Встань, Расим. Пойдем маленький, – упрашивала Арзы сына.

– Больно мама… Я посплю… Холодно… Боюсь… – бессвязно шептал ребенок, пытаясь освободиться из теплых объятий матери.

Колючая боль в горле мешала ему говорить. Перед глазами мелькали разноцветные искры: красные, желтые, зеленые. Руки обмякли, непослушные ноги едва держались, воздушно легкое и непомерно тяжелое детское тельце. Тонкий, как пергамент, животик ребенка сжимала сторукая боль. Она на короткий миг слабела, но тут же снова хватала безжалостными лапами обреченное тело и сгибало его пополам. “Он же не дойдет до комендатуры. Упадет. Может оставить сегодня? Как быть?” Мысли матери метались в поисках выхода и не находили его. Арзы прижала к груди горячее лицо сына. На щеках Расима горел лихорадочный румянец. Помутневшие глаза смотрели на мать с укором. Зачем мама подняла его? Разве мама не видит, как ему тяжело стоять?

“Оставить? Завтра отнимут сыночка”. Страх одиночества впал в душу. Но не это главное. “Что ждет его? Пусть так. Пусть он забудет меня, но лишь бы жил”. Она готова идти в комендатуру босиком и, если прикажут, встанет на колени перед комендантом, на глазах у всех сорвет с себя лохмотья, пусть смотрят ненасытные на опозоренное и святое тело матери, пусть смеются и надругаются над ней, лишь бы жил Расим, кровинка сердца ее, горькая слеза материнская. И пока он с ней, она оградит его от бед, не отдаст самой смерти. Наивная, вечная вера матери. Все они верят, что дети проводят их в последний путь, а они сами не увидят детей мертвыми. Таков закон, закон жизни, матери уходят, дети остаются. Но в тот год извечный закон был нарушен. Нежные и беззащитные дети не сумели выстоять против лавины болезней, рожденных голодом и грязью.

В год изгнания все смешалось: дети ежечасно уходили из жизни, а матери и отцы рыли им могилы. “Пойду, – решила Арзы, – а то будет хуже”. Человек всегда боится худшего. И даже когда судьба и люди обездолили его, отняли Родину, близких и дом, лишили хлеба и тепла, теперь-то ему нечего терять, он продолжает чего-то бояться, а чего – не понимает и сам. Даже перед встречей со смертью, в нас еще теплится надежда на лучшее. Она-то и движет даже приговоренных к казни, принуждает его копать могилу себе, хотя он твердо знает: исполнит он волю палачей или не подчинится им, его все равно уничтожат. Арзы потеряла не все и не всех. У нее остался Расим. Спасти его. Но как? Так и не решившись ослушаться приказа властей, Арзы поддерживая сына за плечи, вышла из хлева и вскоре влилась в толпу ссыльных.

Зябко ежились подростки, угрюмо, исподлобья глядели старики, нетерпеливо топтались на месте молодые девушки и парни, низко опустили головы старухи, шепча молитвы запавшими губами, надрывно кричали грудные младенцы, хныкали, держась за одежду своих матерей, их старшие братья, недавно научившиеся ходить, изредка перебрасывались словами, мужчины и женщины успокаивали малышей и громко требовали, чтобы им разрешили идти. Наконец, разрешение было дано, и толпа двинулась в неблизкий путь.

Справа от Арзы шла Алиме. Она прижимала к груди восьмимесячного сына. Едва успевая за матерью, торопливо шагала ее шестилетняя дочь Эльмаз, держа за руку меньшего брата Джемиля, ему вчера исполнилось три года. Своего мужа, Решата, Алиме схоронила нынешним летом. На передовой, во время атаки, Решат наткнулся на мину. Осколками ему раздробило обе руки. В госпитале началась гангрена, и руки ампутировали почти до плеч. За три дня до изгнания. Решат вернулся домой. Изуродованного в бою солдата вместе со всем народом погнали на ссылку. Ему говорили, что бьется он за свободу Родины, а когда Решат отдал свою кровь и здоровье отчизне, то благодарные правители наградили его изгнанием с земли его отцов и предков.

Слева от Арзы, бережно кутая годовалого сына Исмета шел высокий широкоплечий Фазыл, а впереди ковыляла, опираясь на клюку, бабушка Эмине, чуть поодаль, тяжело, не по-детски вздыхая, шагал Асан, пятилетний внук Эмине. Мудрые правители и его обвинили в измене и занесли в список предателей, таких же, как покойный безрукий Решат: убитый в дороге отец и пока еще живая бабушка.

Густая, липкая грязь прилипала к подошвам истрепанных, дырявых ботинок. Сила покидала Арзы. В душу закралось отчаяние. Теперь она была твердо уверена, что не донесет Расима, а сам он дойти не сумеет. Шаг… еще шаг… еще… Подкосились ноги. Земля волчком закружилась перед глазами. Арзы задыхалась. Сквозь слезы, слившись с холодными каплями дождя, она смутно различала фигуры людей, идущих впереди. Земля взгорбилась, вздымая волны, точь-в-точь как Черное море в часы бури, и розовый туман окутал ее. Кто-то подхватил Арзы, кто-то взял на руки Расима, чьи-то милосердные руки подняли ее с земли. Сознание возвращалось постепенно, по частям. Придя в себя, Арзы затравленно оглянулась, отыскивая глазами Расима.

– Он у меня. Я понесу Расима, – успокоил ее Фазыл.

– Спасибо, я сама, – Арзы потянулась к сыну.

– Ты не донесешь, – Фазыл мягко отстранил Арзы, – а я выдержу. Свой на руках, и твой не помешает.

Арзы плохо помнила, как она дошла до комендатуры. Она шла, толком не понимая, куда и зачем идти. Дважды она порывалась взять сына, но Фазыл молча качал головой – “не отдам” – и продолжал нести ребенка.

В комендатуре изгнанников загнали в огороженный дувалом двор. Часа два они ждали коменданта. Они ждали, а комендант, посмеиваясь, смотрел из окна своего кабинета на толпу, продолжая играть в шашки со своим помощником, играл ожесточенно и самозабвенно, не забывая плутовать и после каждого выигрыша, раскатисто хохотал и приговаривал: “Раздолбил я тебя, почище чем наши фрицев. В другой раз изничтожу, как Советская власть крымчаков”, – и, расставляя шашки, добавлял: “Стоят крымские под дождем. Мокнут. Авось сдохнут какие. Покедова крымчаки мрут, мы с тобой тут прокантуемся. Перестанут крымские дохнуть – обоих нас на фронт упекут. Поблажек им давать никаких нельзя. Узнают – загремим на передовую, а то и в штрафник. Ну ходи, твой ход”.

Игра продолжалась. А ссыльные по-прежнему толпились во дворе комендатуры. Пошел снег. Холод пронизывал прикрытые ветошью тела измученных людей. Бессмысленное ожидание обозлило всех. Поднялся ропот, сперва негромкий, возмущались вполголоса, но с каждой минутой крик нарастал. Наконец, в дверях появился комендант, коренастый, чисто выбритый старшина лет тридцати…

– Ша! – гаркнул комендант, – прекратить базар! Сволочи! Буржуи недорезанные! – комендант громко шмыгнул мясистым носом, смачно сплюнул, молодецки расправил плечи и выпятил широкую грудь. – За каждое слово – час задержки. До утра промариную. Я вам такую баню устрою – закачаетесь.

– Дети у нас. Пожалейте, – глотая слезы, попросила Алиме.

– Сдохнут – не заплачу. Новых щенят нарожаете. – Прозрачно-синие глаза коменданта налились яростью.

– Позовите врача к нему, – Алиме указала на Расима.

– А профессора не хочешь? – хмыкнул комендант, – я сам врач. Начинаю перекличку. Вызванные пять шагов в сторону. Не перебегать. Вы все на одну рожу. Кто ответит за беглеца, излуплю до полусмерти и в лагерь упеку.

Комендант начал зычно выкрикивать фамилии, безбожно перевирая ударения, буквы и слоги. Арзы он назвал Кизы, Алим превратился в Хамина, бабушка Эмине назвал Куйме Шмелева, а о таком имени и фамилии никто из крымских татар не слыхал. Эмине, не подозревая, что вызывают именно ее, спокойно продолжает стоять.

– Куйме Шмелева! Мать твою. – Комендант грязно выругался.

– Вы, очевидно, спутали фамилию, – подсказала Алиме.

– Не учи меня, стерва татарская, – рыкнул комендант, – Куйме, в рот тебя… – Поток препохабных ругательств обрушился на людей.

– Наверное, это вас, тетушка Эмине, – догадалась Алиме.

– Я здесь, – отозвалась Эмине.

– Молчишь, паскуда! Скрываешься! А ну топай ко мне! – Грозно приказал комендант. Старая женщина, низко опустив голову, подошла.

– Я… – робко заикнулась Эмине.

– Да ты, дерьмо паршивое! Мне, старшине Васильеву, голову морочить надумала? А? Измордую! – Комендант тыльной стороной ладони слегка, для острастки, хлестнул Эмине по щеке.

– Перестаньте издеваться над старухой! – закричала Фазыл, выступая вперед.

– Ты, ты… Мне указывать? – просипел Васильев. – Выродок!

– Бей нас, мужчин. Но стариков…, – Фазыл не успел договорить. Старшина с размаху, хорошо отработанным ударом в челюсть сбил его с ног. Исмет выскользнул и умолк. Рядом с отцом, потерявшим сознание, не шелохнувшись, лежал сын. Васильев с минуту постоял над поверженным и, победоносно осклабившись, пнул его ногой в живот.

– Будешь знать, с кем спорить, – злорадно процедил старшина. Женщина склонилась над ребенком. Тоненькая струйка крови сползала от виска к подбородку Исмета.

– Убили, – ойкнула Арзы.

– Может, жив? – всхлипнула Эмине, украдкой вытирая слезы с морщинистой щеки. Фазыл, упираясь ладонями о землю, встал, шагнул к сыну и упал перед ним на колени. Сухие губы отца жадно целовали глаза, лоб, щеки сына, но Исмет даже не дрогнул. Фазыл сжал кулаки. Ногти до крови влились в мякоть ладоней. Как слепой, не видя вокруг себя никого и ничего кроме ненавистного лица Васильева, Фазыл, шатаясь, подошел к коменданту.

– Куда прешь? Мало? Добавить? – лениво спрашивал старшина, в упор разглядывая Фазыла. – Иди сюда, морда татарская. Я угощу.

На крыльцо вышла молодая русоволосая женщина в диагоналевой гимнастерке, без погон, в темно-синей шитьевой юбке и до блеска начищенных хромовых сапогах. В накрашенных губах дымилась папироса. Притронувшись двумя пальцами к лихо заломленной пилотке, женщина окликнула коменданта: – Товарищ старшина!

Васильев повернулся к женщине и в тот же миг Фазыл рванулся к нему. Васильев не верил, да и не мог поверить, чтобы какой-то крымтатарин осмелился поднять на коменданта руку. Для ссыльных он недосягаем. Захочет – любого упечет в лагерь, не угодит ему кто – загонит в гроб. Стоило ему ответить, что такой-то или такая-то не явилась на регистрацию и кто скажет ему дерзкое слово. Это знал старшина, знали и ссыльные, а потому никто из них не перечил Васильеву. Все знал холостой старшина Васильев, но, не изведав отцовской любви, он не мог догадаться о грозной ярости отца в стократ более грозной в минуту смерти сына, в минуту, когда убийца стоит перед ним. Страшен и безграничен гнев отца, и жизнь свою он отдаст как безделицу, растопчет ее, но отомстит за сыновью кровь, если он настоящий отец и мужчина. Фазыл был настоящим отцом и мужчиной. Месяц назад он схоронил Диляру, мать Исмета, и с тех пор всего себя отдал малышу. И днем, и ночью, каждую свободную минуту он нянчился с сыном, научился просыпаться, как только заплачет Исмет, и голос его различал среди других детских голосов, не хуже чем женщина-мать. Он брался за самую грязную и тяжелую работу, лишь бы вечером порадовать Исмета кружкой молока и куском лепешки. А сейчас Исмет лежит на чужой земле, лежит и не встанет, не взглянет на отца, не попросит у него есть, не улыбнется ему и не заплачет.

Сцепив обе руки, Фазыл ударил Васильева по скуле. Комендант пошатнулся. Пальцы Фазыла вцепились в горло старшины, оба упали на землю, схлестнувшись в нерасторжимый клубок.

– Спасите! – заверещала женщина в диагоналевой гимнастерке. Из комендатуры рысью выскочили двое парней, не мешкая скрутили Фазыла и поволокли в здание. Минут через десять оттуда вышел изрядно потрепанный Васильев. Вслед за ним вынесли Фазыла и, раскачав его, как куль муки, швырнули на кучу битых кирпичей, что возвышалась у крыльца.

– Пусть прохладится, – заговорил старшина, скосив глаза в сторону Фазыла. – Не врежет дуба, в камере концы отдаст, наука всем будет на всю жизнь. Продолжаю перекличку.

Регистрация кончилась вечером. В кишлак добрались ночью. Женщины и мужчины, сменяя друг друга, несли Исмета и Расима. Тельце Исмета окаменело, Расим бредил, не узнавал Арзы. Что случилось с Фазылом, никто не знал, его на носилках унесли в милицию. Всю ночь Арзы не отходила от Расима, а утром он умер. Безжизненными, потухшими глазами смотрела Арзы на сына. Она не могла ни плакать, ни стонать, ни проклинать. Арзы ни на что не надеялась, ничего не ждала. Она легла на пол рядом с Расимом и невозможно было понять, кто более мертв, живая мать с опустошенной душой или убитый изгнанием сын.

Огромная часть души матери умирает вместе с ребенком. Когда после нее дитя покидает ее, она не воскреснет для жизни и как тень блуждает среди людей, чуждая их радостям, горю и заботам. У Арзы остался один долг перед сыном – схоронить его. Но даже и на это не хватало сил. Три часа лежала она без мысли и желаний. Но надо вставать, чтоб до захода солнца закопать Расима, отдать его, вчера еще живого земле.

Около часа дня Арзы встала, выпила пиалу подернутой льдом воды, пахнущей арычной плесенью, равнодушно посмотрела на кусок черной лепешки, поднесла его ко рту и, не откусив, положила на место. Словно во сне, Арзы завернула худенькое тельце Расима в дырявое, заношенное платье: на саван не было ткани – и побрела на кладбище. Она шла долго, очень долго, останавливаясь через каждые двадцать-тридцать шагов, и отдышавшись, снова шла.

Ржавый, потупившийся кетмень, взятый у соседки, с натугой вгрызался в чавкавшую вязкую глину. До вечера Арзы выкопала могилу. Ветхая ручка кетменя сломалась. Когда краешек солнца коснулся земли, Арзы опустила сына в ямку, глубиной чуть выше колен.

Неподвижный взгляд матери застыл на лице сына. Еще вчера, его теплые нежные губы целовали ее, а глаза трепетные и живые молили о помощи, звали ее. Сегодня они сомкнулись навсегда, а ранней весной, когда проснется земля, ленивые жирные черви обгложут сыновни губы, выпьют плоть глаза, сожрут сына, не тронут лишь скелет и череп с пустыми глазницами. О люди, люди! Тлеет ли крохотная искра совести у вас, совесть чистой и незамутненной враждой и ненавистью. А если не потухла та искра, то почему разрешаете вы убивать тех, чьи сердца не коснулась девичья любовь, кто не узнал радости и печали, не успел насмотреться на солнце, не доиграл с ребятишками, такими же добрыми и милыми, как он сам. А матерей убитых сыновей, за что вы обрекаете на жизнь бессмысленную и пустую, более страшную, чем смерть.

Молчит безучастное небо, его глаза – звезды слишком далеки от нас и не видят они, что творим мы. Равнодушно принимает земля жертвы злобы. Она устала от мерзости людской. У нее нет сил плакать и терзаться от преступлений рода человеческого. А люди? Люди лепечут жалкие слова о светлом будущем, во имя чего и отнимают детские жизни, прячутся в скорлупу страха и продолжают прозябать, словно ничего не случилось.

Можно ограбить слепого, можно испоганить и задушить ребенка, но можно ли жить, храня в памяти лицо убитого ребенка? В ком живет любовь и сострадание, не проживет с таким грузом и часа. Слабодушный и жестокий забудет убитого и ограбленного, как мы забыли крымских татар, погибших в ссылке. И не только забыли, но притворились, будто и впрямь поверили в их злодеяния? Нет! Но верить удобно и принято. Одно дело обречь на муку невиновного, совесть загрызет, другое – казнить преступника – туда ему и дорога. Сегодня мы отвернулись от изгнанников. А завтра? Что ждет нас завтра? В грозный час, назначенный судьбой, протянут нам руку помощи или равнодушно пройдут мимо, как сегодня идем мы.

Арзы голыми руками забросала яму камнями глины и, окончательно обессилев, рухнула на землю лицом вниз. Две женщины, молодая и старая – Арзы не узнавала их – отвели ее домой. Молодая всю дорогу плакала, прикусив губы, как обиженная девчурка, а старая утешала Арзы, но она не понимала, о чем говорит старуха. Слова не проникали в сознание, как капли воды, падали на камень отчуждения и разбивались об него. Горе монолитной стеной окружило душу Арзы, отгородило ее от мира и людей.

Ночью тонко и жалобно плакали шакалы, чуя добычу, они подбежали к свежей могиле Расима и, повизгивая от нетерпения, разбросали землю, что тонким слоем прикрыла труп ребенка. Острые зубы впились в лицо. Второй зверь рвал руку, третий – вгрызся в живот. А когда поблекли звезды, стая, сытно урча, вернулась в логово. На кладбищенской земле белели обглоданные кости. Это все, что осталось от Расима.

Утром Алиме заглянула в хлев. Арзы сидела на полу. Она громко хлопала в ладоши и беззвучно смеялась. Увидев Алиме, Арзы прикоснулась пальцами к губам и прошептала: “Тс… Не разбуди Расима, я покормила его, он спит, правда забавный?”

– Арзы… – пробормотала Алиме, отступая к дверям.

– Ко мне вернулся Бекир, приехали дети. Зови всех! Сегодня свадьба! Я буду танцевать. Ты видела, как я танцую?

Арзы закружилась в бешеной пляске. С ее губ срывались клочья пены.

– Смотри, какие у меня дети! Здоровые и красивые! Сильные! Они мои! Мои! Никто…

Арзы подпрыгнула и грохнулась на землю. Алая струйка крови стекала изо рта по подбородку на грудь.

Григорий Александров

Фото аватара

Автор: Редакция Avdet

Редакция AVDET