(К вопросу о моральной реабилитации крымцев)
Фильм «Хайтарма» при своей жанровой и стилевой эклектичности меня, занимавшегося профессионально кино, окончательно утвердил в разгадке психологического настроя современных крымцев, за свою долгую историю переживших не одну национальную катастрофу.
То, что выдает им судьба или злой рок на протяжении веков, после падения крымского ханства, принято называть антропогенными катастрофами, вызванными волей враждебных племен, но по силе шока и коллективной травмы – это гораздо сильнее природной или техногенной катастроф.
Уже забыто в Узбекистане ташкентское землетрясение 1966 года, которое и мне пришлось пережить и по горячим следам написать о непредсказуемой игре природы в московский журнал: среди других строителей отметил и работу ссыльных крымцев, трудившихся над возведением высоток вместо милых моему сердцу разрушенных восточных домов с прохладными двориками.
А трехлетней давности техногенная катастрофа в Японии, когда удар большой волны разрушил атомную станцию в Фукусиме?! Японцы с присущим им самурайским хладнокровием, не мешкая, принялись снимать зараженную землю в радиусе тысяч километров, а теперь, успокоенные, улыбаются направо-налево и кланяются…
Их земляки военного поколения, пережившие антропогенную катастрофу – атомную бомбардировку Хиросимы и Нагасаки, спустя год после крымской трагедии, ежегодно отмечая скорбную дату, не могут избавиться от шока, ощущения беспомощности, передавшегося их детям и внукам.
Но задолго до ташкентского землетрясения на мою долю выпало быть свидетелем, а позднее и летописцем самой страшной антропогенной катастрофы – почти поголовной высылки крымцев с их родины в мае 1944 года, в основной своей массе в Узбекистан.
Чем больше узнавал о характере и обычаях ссыльных, их верованиях, особенностях тюркского языка, тем сильнее сочувствовал им, а будучи уже профессиональным прозаиком, с начала 80-х годов, собирал и обобщал цифры и факты oб их трагическом существовании, свидетельства о жестоких надсмотрщиках в спецкомендатурах, о возрождающемся движении крымцев за возвращение на родину – так что впору было садиться за роман.
И все же на первых порах приходилось ограничивать себя рамками газетных и журнальных публикаций, считая неэтичным вторгаться в творческую сферу таких же ссыльных, как и их земляки – Эшрефа Шемьи-заде, Шамиля Алядина, Юсуфа Болата, Аблязиза Велиева, Сабрие Сеутовой… Однако все мои дружеские пожелания к ним не обходить в своем творчестве возвышающуюся до высокой ноты трагедию народа по накалу сродни древнегреческой трагедии оставались без отклика. И все же, в крымскотатарских писателях живо теплилось в неизбывной памяти, в ностальгических переживаниях ощущение родины, Крыма, где они творили в лучшие для себя годы. Для меня же, бывавшего в Крыму в домах творчества, полуостров без коренного населения казался «выжженной землей».
Хотя все, что касалось жизни и борьбы ссыльных в Узбекистане, было окутано цензурной тайной, мне было известно со слов Шамиля Алядина, с которым мы жили по соседству, что писатели не сидят, отложив перья в сторону, как безучастные свидетели трагедии своего народа. Они без устали обращались к властям республики, сочиняя петиции, ездили делегациями в Москву, добиваясь приема в кремлевских кабинетах, и доказывали, доказывали, доказывали с цифрами и фактами в руках, огульное обвинение целого народа в коллаборационизме. Талантливая поэтесса Себрие Сеутова, упорно отстаивающая правду, неоднократно подвергалась преследованию, о чем часто шептались по углам в Союзе писателей.
У меня же со ссыльными крымцами, кроме личных взаимоотношений, контакты поддерживались еще и посредством эпистолярного жанра. Количество одобрительных писем, коллективных обращений, телеграмм в мой адрес возрастало по мере выхода в свет моих статей о трагедии крымцев – «Бегущие впереди арбы», «Крымские татары жаждут исхода», «Всем миром поможем братьям». И поступали они отовсюду, где на огромной территории СССР насильно удерживались крымцы.
Эти последние три-четыре года 80-х были временами смутными. Несмотря на горбачевскую перестройку, вопрос о возвращении ссыльного народа в кремлевских верхах не рассматривался. Наоборот, митинги и собрания крымцев разгонялись с еще большей жестокостью, правозащитников по-прежнему отправляли за решетку, а стремящихся вернуться на родину поодиночке или маленькими группами возвращали с границы полуострова обратно в места ссылки.
С журналисткой дотошностью изучая ворох корреспонденции, подметил одну особенность. Крымцы не жаловались на пережитые в первые годы голод, холод, унижения, повальный мор от тифа, дизентерии, малярии, унесших родных и близких. Главной в обращениях ко мне проходила мысль о ставшей уже историей войне. Даже в самых коротких письмах особенно подчеркивалось, что в день депортации отец, дед, брат, муж воевал вдали от Крыма с немцами, а в коллективных посланиях под каждой фамилией подписавшего, как правило, добавлялось: «участник Великой Отечественной войны», «войну закончил в звании лейтенанта либо майора, полковника Советской Армии», «воевал в партизанском отряде в Крыму», было немало и таких, кто указывал полученные награды – «Орден Красного Знамени», медаль «За освобождение Сталинграда», «За освобождение Севастополя», «За оборону Ленинграда»…
Для народа, победившего агрессора, естественно, что его солдаты с гордостью вспоминают о своих наградах спустя сорок, шестьдесят лет, а павших на поле брани чествуют, пока живет о них память.
Но этот внутренний посыл не имел отношения к тем, кто, отвоевав и отдав Родине сыновний долг, вынужден был вернуться не домой, в Крым, а отправиться в ссылку к семьям и родственникам, чтобы вместе с ними терпеть унижения, бесправие, отмеченные клеймом «предатель».
А с таким уничижительным клеймом только в Узбекистан после войны было сослано более девяти тысяч участников Великой Отечественной…
Сразу три поколения крымцев в одночасье были повержены антропогенной катастрофе. Старшее – дедушки и бабушки, среднее – матери, сестры и братья, младшее – дети и внуки. Со временем шок, психологический надлом из-за чувства «коллективной вины», внушаемой им пропагандой, властями и враждебной частью местного населения, перерос в коллективном сознании в устойчивый «комплекс самооправдания». На собраниях, митингах, в обращениях к властям ставился один и тот же вопрос: в чем вина целого народа? Почему за кучку отщепенцев, служивших немцам, должен отвечать и стар, и млад? Разве тысячи крымцев, павших на полях сражений, не смыли своей священной кровью позор коллаборационистов? Посмотрите сколько у нас награжденных мужественных аскеров?! Ни у кого из народов, проживавших в Крыму, нет воина, дважды награжденного званием Героя Советского Союза, только наш – Амет-Хан Султан! А нас поголовно обвиняют в измене Родине?! За что?!».
Этот сакраментальный вопрос живет в сознании крымцев и по сей день, и само коллективное самооправдание нанизывает в сознании вопросы и само же пытается найти на них ответ. И относительно недавно созданный фильм «Хайтарма» яркий пример того, как клевета и навет в отношении сосланных крымцев семь десятилетий назад и по сей день рождает самооправдание.
Размышляя над подобным вопросом еще в период активной переписки со ссыльными в Узбекистане, разослал своим адресатам анкету-вопросник, размноженную на допотопном ротопринте в двух тысячах экземплярах.1
Вопросы анкеты были отчасти сопряжены с травмирующими воспоминаниями:
Насколько ужасным и шокирующим был сам момент необъявленности и внезапности изгнания, когда крымцам особисты давали лишь минимум времени на сборы в дорогу? И как усиливал напряжение неизвестный маршрут?
Немногие респонденты решились поделиться пережитым. Но и этого было достаточно, чтобы сделать однозначный вывод: спустя сорок с лишним лет после катастрофы пережитые страдания еще «дремлют» в сознании ссыльных, невзирая на возраст – стоит лишь прикоснуться к ужасам трагедии, как они откликаются болью, беспокойством, кошмарными сновидениями.
Вот некоторые характерные ответы респондентов, имена которых не называю по этическим соображениям: «Было болезненное ощущение, что до меня, умирающей от голода и болезни, никому нет дела», «Никто из домашних и соседей не говорил о том, что сейчас переживает. Как будто все умирают молча, и так надо», «Никто не вспоминал пережитое, вспоминать было больнее, чем умирать от тифа или малярии», «Казалось, что время навсегда остановилось. Не было связи между настоящим и будущим. Никто не интересовался, который час или день».
Профессиональный психолог из анализа анкет сделает более глубокие обобщения о моральном состоянии респондентов. Но и мне, пытавшемуся лепить характеры персонажей своих книг и киносценариев из тонких проявлений человеческой души, удалось сделать для себя несколько существенных выводов: всеобщая общественная катастрофа при невыносимых условиях существования ссыльных, разорвала связь между ними, превратившись в индивидуальное восприятие одиночества, вселив страх, отчаяние, и лишь спустя годы осознание несправедливости по отношению к ним вновь объединило крымцев для массовых протестов.
Уже в первые годы ссылки подавленная суровыми законами спецкомендатур психическая активность привела к утрате чувства времени, разорвав связь между прошлым, настоящим и будущим. Респондентка из Самарканда, которой в день депортации было четыре года, отметила в анкете, что у нее долгое время, начиная с этих детских лет, было ощущение, что она все время прячется в чьей-то тени, не чувствуя собственного «Я». Известно, что пережившие катастрофу, часто склонны к магическому мышлению, где образ «тени» означает потерю ориентации во времени и пространстве. Страх и постоянное беспокойство, искажая восприятие реальности, мифологизирует окружающее, которое так легче объяснить.
1 Отмечу попутно: перед сентябрьскими выборами 2014 года в Крыму, когда численность коренного населения имела существенное значение не только для Избиркома, я поинтересовался у члена Меджлиса директора издательства: почему Меджлис, имея представительство в городах и поселках, еще год или два назад, не провел собственную перепись коренного населения, на что издатель привел смехотворный довод, мол, нужно изготовить анкеты, найти переписчиков. Откуда издателю было знать, что последовавшая за выборами официальная перепись явилась для крымцев еще одним травмирующим фактором, породившим из-за угроз властей массу слухов об очередной депортации. – Т.П.