– Эдем, что там в окне? Птиц считаешь на ветке? – учитель обращался ко мне, но голос его звучал издалека, как в тумане.
Вова ткнул меня в бок, и я словно очнулся.
– Эдем, слушай внимательно!
– Простите, Гафар-оджа.
Учитель смотрел на меня ясным чистым взглядом, его серые глаза выражали столько любви и доброты, что строгое выражение лица и жесткий голос уже ничего не значили. Для меня он был образцом, идеалом. Сколько он всего знал и как интересно рассказывал! Теперь он собирал нас у себя дома и проводил уроки, сидя на широком сете, а мы располагались, где придётся: за низким деревянным столом, на подоконнике, на полу. Всё дело в том, что уже третий год шла война и в здании нашей школы создали штаб немецкие и румынские солдаты.
Я посмотрел на Анифе и засмеялся, потому что она сидела с открытым ртом. Анифе поняла, над чем я смеюсь и покраснела, а Гафар-оджа строго сказал мне:
– Встань, Эдем! И слушай стоя!
Сегодня точно был не мой день. Я стоял и слушал урок грамматики родного языка, учитель писал на самодельной доске суффиксы, и мы присоединяли их к словам, хором повторяя за Гафаром-оджа новые получившиеся слова. В какой-то момент я снова задумался, глядя на этого высокого тонкого человека с открытым одухотворённым лицом. Его глаза! Они жили жизнью светлой души учителя, в них то ярко вспыхивал огонь, то затухал, то бурлило море, когда они вдруг наполнялись слезами от увлечения рассказом, то молнии вдруг сверкали в них, когда мы не слушались его и вели себя плохо. При этом свет его глаз не гас, всегда выражая любовь к нам, ученикам. Кожа учителя сильно отдавала желтизной, здоровье было подорвано тяжелым ранением ещё в 41 году, в боях под Севастополем. Гафар-оджа вернулся тогда домой из госпиталя, и тут Крым заняли немцы. Его участие в войне тщательно скрывали, иначе за это могли и убить. Мы приходили к нему домой и занимались грамматикой, математикой, ботаникой. Немцы были не против этого, часто сами заглядывали к нам и пытались повторять крымскотатарские слова…
– Все могут идти домой, а ты, Эдем, останься.
Вова посмотрел на меня жалеющим взглядом, Анифе хоть и злилась, но шепнула: «Подождем тебя на улице».
– Эдем, что с тобой происходит? Разве можно быть настолько в себе? Ты не слушаешь на уроке, как тебе не стыдно!
Я опустил глаза и не знал, что ответить.
– Ничего не слышно от отца? – шёпотом спросил учитель.
– Нет, ничего, совсем…
Меня уже душили слёзы, и, почувствовав это, учитель положил руку мне на голову и сказал:
– Всё будет хорошо, Эдем, нужно быть сильными. Вернётся твой отец. И не смейся над Анифе, сейчас вы как никогда должны поддерживать друг друга и быть вместе, как кулак! Учитель сжал свою большую руку в кулак так, что побелели костяшки на пальцах. В его глазах стояли слёзы. Он обнял меня, прижал к себе и добавил: – Чтобы суффиксы все выучил! – мы оба засмеялись, и я выбежал за друзьями во двор.
На улице было солнечно и тепло. Весна! Наши уроки с учителем продолжались, теперь я старался быть внимательным и над Анифе перестал смеяться. Айше-апа, жена учителя, угощала нас маленькими лепёшками с молоком. У неё скоро должен был родиться малыш, но она так проворно выполняла всю домашнюю работу, ещё и на уроках у нас успевала сидеть.
Прошёл ещё месяц и немцев погнали из нашего родного Крыма. Теперь немецкие солдаты сменились советскими, вглядываясь в их лица, я в каждом пытался узнать своего отца. Вскоре от него пришло письмо, что он жив и здоров, и победа скоро будет за нами за нами! Мы с мамой сидели и перечитывали письмо отца в сотый раз, когда к нам прибежала соседка и сказала:
– Назифе, к Гафару пришли солдаты… Кто-то «настучал» на него, кто-то из своих, не знаю, что теперь будет!
Пока мама и соседка вздыхали и охали, а я пробрался к двери и выскочил во двор. Через огороды и дворы по одному мне известным лазам пробрался к дому учителя. Двор был полон людей, солдат.
Я стоял, вжавшись в стену за углом дома и не мог оторвать глаз от того, что происходит во дворе. Очень много людей вокруг Гафара-оджа, но мне хорошо его видно в свете фар военной машины. Выражение его лица такое спокойное, словно он сейчас начнёт свой урок и будет рассказывать этим людям о бабочках и жуках, как совсем недавно рассказывал нам. На моего учителя долго кричат, но я плохо понимаю русский язык. Вдруг все солдаты отступают от него, и он остается стоять один. Спокойный, он стоит прямо, высоко подняв голову. И тут мне в уши бьёт громкий невыносимый звук выстрелов. Гафар-оджа падает, и мир плывёт перед моими глазами, и я перестаю чувствовать своё тело. Видимо, я потерял сознание и очнулся от пинка и крика солдата надо мной:
– Быстро вставай! Что ты здесь делаешь?!
Он схватил меня за ухо очень больно и куда-то потащил. Как оказалось, просто вышвырнуть меня со двора на улицу, где было много солдат и стояли машины.
– Этот щенок валялся под домом! – крикнул мой обидчик и скрылся в глубине двора.
Под строгими взглядами я побежал по улице в сторону своего дома, спотыкаясь и падая иногда. Я не плакал тогда, просто испытывал ужас. Смерть обдавала меня своим холодом, смерть стояла в моих глазах. Лицо учителя, слова приговора и выстрелы… Прямо у него во дворе! В это невозможно было поверить.
Все жители нашего села оплакивали учителя. Его расстреляли за то, что он как будто немцев учил у себя дома, организовав для них школу. Но он учил нас, детей!
Жена Гафара-оджа Айше родила сына в ту ночь, но все говорили о том, как она плоха. Проходя мимо их дома, страшного теперь для меня места, я часто слышал громкий плач и даже вой этой несчастной женщины.
Скоро огромная беда ждала всех нас, и горе, и смерть пришли в каждую семью и в каждый дом. Чёрная несправедливость убила моего учителя, чёрная несправедливость выселила мой народ из родного Крыма. Остался в Крыму мой друг Вова, умерла по дороге в Узбекистан моя подруга Анифе. Отец нашёл нас через 4 года, больных и голодных.
Как часто в своей жизни я сжимал кулаки, вспоминая слова Гафара-оджа о том, что мы все должны быть вместе; когда я умирал от голода, когда терял одного за другим родных людей, я помнил лицо его перед смертью — бесстрашное, спокойное, честное.
Быть вместе, мой народ, как кулак!
Во имя тех, кто умирал, во имя тех, кто умирал…