Продержались, выжили, смогли!

23.09.201511:06

Бекир с бабушкой Гульфизе и младшим братом Надиром

Детям, пережившим ту войну,
Поклониться нужно до земли!
В поле, в оккупации, в плену,
Продержались, выжили, смогли!
Валентин Салий

Дети войны… Дети, пережившие страшные времена той войны, прошедшие оккупацию, голод, разлуку с близкими…Дети войны – это самая незащищенная часть человечества, побывавшая в экстремальных ситуациях. А что мы о них знаем? Не знаю почему, но, размышляя об этом, я вспомнил свою Гульфизе-битай. Я знаю, что моя бабушка – представитель этого поколения. До этой минуты мне казалось, что о своей любимой бабушке я знаю, если даже не все, но очень многое.

Бабушка Гульфизе, а если точнее Гульфизе-битай – это мама моей мамы. Я, как и все нормальные дети, помню ее примерно с трех лет. Я не помню случая, когда бы она повысила на меня голос, отчитала бы за какой-либо проступок и даже мимикой лицf показала бы мне свое недовольство. Всегда улыбчивая, своим мягким, ласкающим слух голосом, она знакомила меня с крымскотатарскими народными песнями, детскими играми, которыми ее поколение забавлялось в детстве. Я очень люблю бывать у нее дома. В комнатах много интересных вещей: старые книги, статуэтки, картины. В раннем детстве мне казалось, что я нахожусь в каком-то сказочном мире. Мне все разрешалось трогать руками. Всякий раз бабушка обязательно угощала меня чем-то вкусненьким. Она великолепная хозяйка, ее фирменным блюдом в семье считаются слоеные пирожки (янтыхи).

Как же, оказывается, я люблю свою бабушку. И мне вновь в эту секунду захотелось оказаться у нее в гостях, услышать до боли родной, ласковый голос, поцеловать ей руки, поделиться новостями. Она отличная рассказчица, но еще больше замечательный слушатель. Она искренне радуется моим успехам и наравне со мной переживает мои неудачи.

Через некоторое время мне вновь посчастливилось оказаться в гостях у бабушки. Она живет в одном поселке с нами, на улице Кренкеля, что расположена за железнодорожным вокзалом. В этот раз я шел к ней с кучей вопросов, которые не давали мне покоя эти несколько дней. Мне хотелось узнать, как выживала она и ее сверстники во время оккупации, как они ждали освобождения Крыма от немецких захватчиков, работали ли школы во время войны, как происходила депортация, как пережили первые годы высылки? О чем мечтали, думали? Ведь во время депортации бабушке было всего лишь 7 лет.
Когда я рассказал ей о своих намерениях узнать о ней больше, она вдруг стала серьезной, улыбка сошла с ее лица, а затем битай сказала:

– Сынок, я тогда была совсем маленькой и мало что запомнилось, но кое-что у меня в памяти сохранилось.
– Битай, расскажи. Для меня это очень важно, – попросил я.
Бабушка глубоко задумалась, некоторое время она смотрела куда-то далеко вдаль, что-то сосредоточенно вспоминала, а затем из ее уст полился грустный рассказ.

– Я помню, как через нашу деревню проходили последние колоны отступающих наших красноармейцев, – начала битайка свой рассказ, – как в деревню вошли немецкие части, это были грязные немецкие танки и грузовики (на дворе стояла глубокая осень). Фашисты не гнушались ничем, врывались в любой дом, могли взять любую вещь из предмета обихода или продукты. Вот тут мы впервые осознали всю тягость оккупации. Мы были никем и звали нас никак. Человеческая жизнь не стоила и ломаного гроша.
Однажды на наше подворье, – продолжает Гульфизе-битай, – вошли румынские солдаты и офицер. На них, разрывая цепь, отчаянно залаяла наша собака Кокман. Тогда один из румынских солдат схватился за винтовку, намериваясь застрелить ни в чем неповинное животное. На защиту верного друга стал мой брат Бахтияр, который начал прикрывать собаку своим телом. В это время мама бросилась спасать Бахтияра, едва она его оттащила от животного, раздался выстрел, и собака замолкла навечно.
Очень часто в нашей деревне немецкие части сменяли румынские подразделения. Румынские солдаты, вновь прибывшие в нашу деревню, устраивали так называемые «обыски», искали партизан, а на самом деле рыскали по дому в надежде найти что-нибудь съестное. Нужно было что-то придумать. Одна из моих сестер, – продолжает битай, – предложила такую идею. При появлении в деревни румынских и немецких солдат мы с ней быстро бежали домой, ложились в свои постели, высунув слегка оголенные ноги, и натирали их золой. Ноги принимали синеватый цвет, напоминающий ноги умирающего человека. Оккупанты, входившие в дом, недоуменно смотрели на нас, а в это время мать, утирая слезы, тихо шептала немцам: «crank» (тиф). Это на немцев действовало как команда: спасайся, кто может. С выкриками «О, майн год!» быстро выбегали со двора, солдаты бросали все награбленное и убирались восвояси. Вот так они боялись тифа, а нам приходилось прибегать к этой хитрости. Нужно сказать, они потом долго не появлялись на нашем подворье.

С каждым днем жить становилось все труднее и труднее: приходилось экономить на всем. Боялись лишний раз выйти на улицу. Негде было купить спичек и соли. Выручал приусадебный участок. Все ждали освобождения от фашистского гнета, почти все мужчины нашего села были на фронтах Великой Отечественной войны.

И этот день настал. Уже в апреле Крым был почти весь освобожден, под гитлеровским сапогом оставался Севастополь. В том году мне исполнилось семь лет, – продолжает свой рассказ Гульфизе-битай, – уже в первых числах апреля мы встречали передовые части Советской армии. Счастью не было предела, люди плакали, обнимались. Выносили и угощали советских солдат молоком, яйцами, рыбой, домашним вином. Мы, дети, громче всех кричали «Ура!». Казалось, что все самое страшное осталось позади. Все ждали вестей от своих близких, которые находились в рядах действующей армии. Связь с ними только-только налаживалась: из армии стали приходить письма от воинов, ушедших в сорок первом на фронт. Ничто не предвещало беды, но она как черный коршун кружилась в небе Крыма.

18 мая в четыре часа утра, – продолжала Гульфизе-битай, – к нам домой кто-то громко постучался в двери. Началась депортация. Офицер, вошедший в наш дом, грозным строгим голосом зачитал указ о выселении и дал на сборы пятнадцать минут. Я помню как сейчас, – продолжала битай, утирая слезы, – мама лихорадочно начала перебирать вещи, металась из угла в угол, не зная, что взять с собой в дорогу. Мы, ее дети, совсем маленькие, увидев растерянные глаза матери, поняли, что пришла беда. Бегая вокруг нее и ухватив за подол ее платья, мы громко плакали, мешая ей сосредоточиться. Несмотря ни на что, мать успела кое-что собрать в дорогу. Бедная моя мамочка, – продолжала Гульфизе-битай, – сколько же ей пришлось пережить. Весь удар 18 мая она практически приняла на себя. Когда мы выходили из дома, на пороге нас встретил наш сосед цыган Сейдамет. У него в руках был бубен (даре). Его лицо искрилось радостью, которую он не скрывал. Ехидно улыбаясь, Сейдамет кричал: «А-а-а-а! Есть правда на земле! Нас за людей не считали, а выселяют вас!». И хотя мама его за всю жизнь ни в чем не оскорбила, она молчала. Ей сейчас было не до него. Бедняга Сейдамет и не знал, что его и всех его соплеменников выселят из Крыма уже через месяц.

Бабушка, еще долго утирая слезы, рассказывала мне о тяжелейших первых днях депортации, о сотнях умерших от всяческих заразных болезней, о горькой чужбине, о непосильной работе на хлопковых плантациях. Когда ее мать, моя прабабушка, в сорокоградусную жару целый день, с тяжелой мотыгой отработав на поле, бережно несла домой заработанные пол лепешки и чашку так называемого супа, в котором редко когда попадались картошина или репа. Этот «суп» выливала в кастрюлю, добавляла воду, кипятила и, накрошив туда лепешку, разливала поровну всем в миски. И, конечно же, меньше всего оставляла себе. Вот так мы выживали.
Бабушка грустным голосом рассказывала мне все это, а по щекам катились слезы. Как тяжело ей доставались эти воспоминания. Слушая ее рассказы, на моих глазах появились слезы, вместе со мной плакала и моя биташка. В эти мгновения ближе ее, роднее ее у меня никого не было. Смотря на ее уставшее лицо, на ее глаза, я ловил себя на мысли, как же я люблю свою Гульфизе-битай. Я теперь точно знаю, откуда в ней столько доброты, милосердия, человечности, понимания и толерантности. Спасибо тебе за то, что ты у меня есть. Я шел домой и думал, что вскоре детям войны должны поставить памятник на самой большой, красивой площади страны.