1.
Я стою босиком в конце длинного коридора, стены которого выкрашены в холодный синий цвет. Угол, в который я смотрю, кажется мне бесконечно уходящим в темную даль от долгого смотрения в одну точку. Сверху капает на пол вода: «Кап, кап, кап…» – раздается в тишине. Наверное, на улице дождь и крыша протекает. Свет в коридоре горит только в противоположном его конце, где находится стол воспитателя. Сам воспитатель – тучная женщина с маленькой головой, торжественно восседает на своем троне и сверлит меня взглядом, периодически отпуская оскорбительные реплики в мой адрес.
– Стой, не гнись, что ты гнешься, как уж! – кричит она мне на русском языке. – Не поворачивай свою наглую рожу, я сказала!
А я не понимаю ни слова из того, что она говорит, ни одного слова. И стою я здесь именно поэтому – за то, что говорю и понимаю только на родном крымскотатарском языке.
– Кап, кап, кап…
Мои босые ноги замерзли, тело начинает дрожать.
– Стой ровно и думай о своем поведении!
Если бы я еще знал, что она говорит и чего хочет от меня. Но я боюсь ее, очень боюсь. Вдруг начинаю вспоминать сказку мамы о бабайке, которая придет, если я буду плохо себя вести.
Неужели я так плохо вел себя, мама? Прости меня и вернись, прошу, вернись, не умирай, зачем ты умерла и оставила меня одного здесь. Мне только шесть лет, только шесть лет…
– Кап, кап…
Видимо, крик бабайки разбудил кого-то из детей, в одной из комнат раздается детский плач:
– Ана! Баба!
Плакать начинают и остальные, все дети просыпаются и плачут одним общим хором. Зовут своих родителей, бабушек и дедушек, братьев и сестер, которых давно уже нет в живых. Этот общий детский плач перекрывает крики жестокой женщины, надзирающей над нами.
Я тоже плачу вместе со всеми, больше не сдерживаясь. Плачу от страха, холода и одиночества. Плачу от непонимания того, как такое могло произойти. Как мое счастливое детство в кругу огромной семьи могло превратиться в страшный сон.
Я закрываю глаза и погружаюсь в воспоминания…
Вот мы бежим с братьями по озаренной летним солнцем улице, бежим навстречу идущему с работы отцу. Он хватает нас по очереди, подбрасывает под самое небо, крепко целует и ставит на место. Мы идем вместе с ним домой, я и два моих старших брата. Вот мама встречает отца, смотрит на него и на нас с огромной нескрываемой любовью. Мы садимся за стол и едим все вместе, переговариваясь и смеясь…
Вдруг мои воспоминания как бумагу разрывает неприятный звук – это капает вода. Дети больше не плачут, сколько времени прошло? Мои ноги занемели, я не чувствую их. Скоро рассвет, и еще один день, когда на меня будут кричать и наказывать за то, что говорю на родном языке…
Пользуясь тем, что бабайка в конце коридора громко храпит, я ложусь в натекшую от дождя холодную лужу на полу, сворачиваюсь клубком и тут же засыпаю.
– Кап, кап, кап, – звучит у моей головы…
2.
Эта ночь в углу научила меня молчать. Теперь никто не мог и слова выбить из меня. Многие дети сразу же схватывали русский и узбекский языки и объяснялись на них, но я так не мог, не получалось, не было способностей. Детский дом, в который меня определили после смерти всех моих родных, находился в городе Андижане. Шел сорок шестой год…
Все комнаты учреждения были переполнены крымскотатарскими детьми. Шепотом между собой мы все же говорили на своем языке, подвергая себя страшной опасности. Наказания за разговоры на языке предателей были жестокими.
На соседней с моей кровати спал мальчик, с которым в скором времени мы подружились. Звали его Ибрагим.
– Хватит уже рыдать, ты же не девочка, – говорил он мне по ночам. – Мой отец скоро найдет меня и заберет, война ведь закончилась и он скоро вернется с фронта. Я попрошу его взять и тебя, хочешь? – тихо спрашивал Ибрагим.
Я молча кивал, захлебываясь в рыданиях.
– Он такой взрослый и умный, – думал я, –старше меня на два года, он ведь лучше знает.
И я верил Ибрагиму, успокаивался и засыпал.
А еще к нему часто прибегала маленькая девочка лет трех. Она была похожа на куколку: белые, словно специально уложенные, локоны до плеч, казалось, освещали ее круглое личико с розовыми в ямочках щечками. Огромные голубые глаза были так чисты, как само небо за окном в жаркий полдень. Пушистые ресницы, тонкие темные бровки, маленькие красные губки всегда улыбались. Ей казалось, что Ибрагим – ее брат. Может быть, он был похож на ее брата, кто знает. Она крепко обнимала его и целовала, куда придется, называла Осян (наверное, Осман) и очень любила. А Ибрагим не отталкивал ее, лишь обреченно вздыхал, подставляя Хатидже свои щеки.
Иногда Ибрагим прятался от нее под кровать, и она уходила, опустив голову, обиженно поджав губки, ни на кого не глядя своими чудесными глазами. На что он оправдывался, выползая из-под кровати:
– Ну, сколько можно уже целоваться, сил моих нет.
А сам очень любил Хатидже, это было видно. Я часто замечал, как он искал ее глазами в столовой или во дворе и улыбался, находя, думая, что его никто не видит.
Рустем Эмин «Под чужим небом»
Детей в приюте было много, каждый день привозили еще и еще. Родители сами часто приводили и оставляли своих детей, не в силах прокормить их. Вы спросите, куда помещались все эти дети, ведь мест на всех могло и не хватить. К огромному горю моего народа, многие малыши умирали. Болезни часто забирали детские жизни. Заболевшего ребенка увозили в госпиталь, и чаще всего, он уже не возвращался. Ибрагим об этом говорил так:
– Не переживай, Усеин, они ушли к своим родителям. Я сам часто хочу умереть, чтобы снова увидеть маму.
Но однажды… однажды заболела Хатидже, а следом за ней и я. У нас была цинга.
Ибрагим ходил бледный, испуганный не на шутку. Метался от меня к Хатидже и обратно. Нас обоих: и меня, и ее отправляли в больницу. На моего друга страшно было смотреть. Я знал, что он прощается с нами, но старался улыбаться ему. Мой рот словно был полон горячих углей, так ныли болячки на деснах. В больнице я не помню себя и не знаю, сколько был в беспамятстве. Я бредил, мне казалось, что рядом со мной мама, отец, братья… Очнувшись, долго не мог понять, кто я и где нахожусь. Назвав мое выздоровление чудом, врачи отправили меня обратно в детский дом.
Меня встречал худой изможденный Ибрагим, мой названный брат, родной теперь человек. Жал руку и шутил на тему моего огромного носа вместо лица. Я боялся спросить про Хатидже, боялся до жути, до холода в животе. Пока не услышал звонкий детский голосок из коридора и легкий привычный топот ее ног.
– Осян! Осян! Где моя кукла?
Я засмеялся от счастья, а Ибрагим достал из-под подушки связанную из тряпочек куклу и протянул девочке. В ответ она взвизгнула от радости, взобралась Ибрагиму на колени и начала укладывать куклу спать, напевая крымскотатарскую колыбельную.
– Я больше не прячусь под кровать, – сказал Ибрагим и так посмотрел на меня, что мне пришлось отвернуться от навернувшихся слез.
Начиналась новая жизнь в детском доме…
3.
Дни проходили за днями, мы привыкали к новой жизни без родителей. Птенцы без гнезда, рода и племени. Разоренное жестокими людьми гнездо оставалось в памяти светлым пятном, счастливыми воспоминаниями. Мы очень подружились с Ибраимом и многими другими детьми, любили тихонько говорить между собой на родном языке. Директор детского дома багровел от злости, если вдруг слышал слово на крымскотатарском языке. Он тут же приказывал собрать нас всех в общем зале. Заходил красный и злой.
– Началось, – говорил Ибраим. – Сейчас этот чайник закипит.
И чайник закипал. Его крышка подпрыгивала и вырывался пар в виде злобных выкриков о том, как мы неблагодарны советскому правительству. Затем директор читал нам литературу о предательстве крымских татар, это были статьи и книги. Его голос до сих пор в моих ушах: взвизгивающий, истеричный. Но чтение о предателях, которые сидят перед ним (от двух до шестнадцати лет), постепенно успокаивало его. Ведь эти статьи были для него несокрушимой истиной. А Ибраим рядом со мной подпрыгивал даже на некоторых местах бесконечной лжи, крепко стискивал зубы или кусал губы, вцепившись белеющими пальцами в свой стул.
– Ибраим, успокойся.
– Я хочу, чтобы он сдох, – злобно шептал мой всегда необыкновенно добрый друг. – Я хочу, чтобы он сдох, я хочу, чтобы он сдох, – забывшись, все повторял и повторял Ибраим.
Клеймо предательства преследовало нас каждый день. Мы все знали, что мы «предатели». Только понять не могли, почему то, что помнили мы, не совпадало с тем, что говорили нам. Днем мы пели патриотические песни, учили стихи о Сталине, показывали сценки о доблести советской армии, а вечерами собирались небольшими группами и шепотом говорили на родном языке, вспоминали своих пап и мам, свои села и города, свои речки и море… Старшие дети тихо пели нам песни на родном языке, рассказывали сказки.
Так незаметно пришел сентябрь, и нам сообщили, что мы будем учиться в школе, которая находилась при детском доме. Мы с Ибраимом попадали в один класс, потому что он не учился до этого.
Хатидже радостно кружилась вокруг нас, чувствуя наше волнение и невольно поддаваясь ему.
– Хатидже, сядь уже, голова кружится от тебя, – говорил я. – Иди вообще отсюда к своим подружкам! – не выдерживал и кричал иногда я.
– Не трогай ее! – заступался Ибраим, хватал Хатидже, поднимал и кружил, вызывая еще более веселый смех этой невыносимо громкой девчонки.
Первый радостный школьный день. Мы выходим с Ибраимом довольные, идем в сторону школы.
– Я научусь писать и найду своего отца, – говорит Ибраим.
Я молчу, мне некого уже искать.
Первый урок, перед нами учительница в красивом платье, с прической. Вот только ее лицо мне кажется странным. Уголки ее губ опущены вниз, словно улыбка наоборот. Глаза круглые и холодные, как стекло.
– Меня зовут Валентина Петровна, я буду вас учить. Дети крымскотатарской национальности, встаньте.
Встает большая часть класса, все в ожидании очередного приговора.
– Мне не важны ваши имена, каждый из вас – предатель. Я так и буду называть вас предателями.
Я невольно краснею и опускаю голову, мне стыдно за то, что я «предатель». Может быть, в эту минуту меня почти убедили в этом… Слезы капают из глаз.
Весь день мы занимались разными предметами, было интересно и занимательно. Но когда задавали вопрос классу, и мы поднимали руки, учительница указывала на любого из нас пальцем и говорила:
– Отвечай, предатель.
Так она поступила и со мной.
– Отвечай, предатель! – длинный красный палец указывал на меня.
Я встал, снова сильно покраснел и заплакал. Забыв вопрос, и тем более ответ на него.
– Его зовут Усеин! – раздалось рядом со мной. Это вскочил Ибраим. – У него есть имя! И его зовут Усеин!
Я очень сильно испугался, особенно когда Влентина Петровна начала истерически кричать.
Ибраим схватил меня за руку и увел из школы. По дороге мы плакали оба. А еще Ибраим говорил, что я тряпка и хватит давать себя в обиду.
За этот поступок нас лишили пайки хлеба на три дня, но старшие ребята тайно делились с нами маленькими кусочками.
В школу нас все же заставили ходить. Учительница так и продолжала называть каждого из нас предателем.
А мы терпели… Маленькие птенцы без гнезда, мы выживали, выживали, выживали…
4.
Поздней осенью в здании детского дома становилось все холоднее и холоднее. Отопления практически не было, а морозы неумолимо наступали. Жалко было малышей, которые сбивались в одну плотную кучу на полу, дрожали и плакали от холода. Хатидже прибегала каждую ночь к нам со своим покрывалом, и мы ложились втроем на одну кровать, укрывшись тремя покрывалами.
Однажды случилось для нас всех чудесное событие. Среди воспитателей появилась крымская татарка, Наджие-апа. Мы обступили ее со всех сторон, ведь это был первый взрослый человек крымский татарин за год среди нас. Девочки стали ее обнимать, мальчики смотрели издалека, но тоже хотели обнять. Я и сам еле сдерживался, чтобы не броситься ей на шею. Наджие-апа была явно растеряна, смотрела на нас влажными усталыми, полными боли глазами. А потом сказала слова, которые я не забуду никогда:
– Дети, вы должны быть сильными, наш народ ни в чем не виноват.
Только через много лет я понял, как рисковала тогда эта женщина, произнося эти слова. Каждый наш день с ней был наполнен светом, словно родным крымским солнцем. Она была такой настоящей, такой родной. Отвечала на наши тысячи вопросов о Родине.
По ночам в каждой комнате спорили, на чью маму больше похожа Наджие-апа. Каждый считал, что непременно на его.
Наше счастье длилось недолго. Другие воспитатели стали жаловаться на нашу чрезмерную любовь к Наджие-апа, и уже через неделю ее уволили со словами:
– Представитель народа-предателя не может воспитывать детей.
Мы снова остались одни в этих холодных чужих стенах, где нас каждый день называли предателями и учили советской идеологии, воспитывали патриотических граждан.
Но наши сердца помнили истину, наши глаза искали родное, и наши руки были всегда переплетены вместе.
И я не знаю народа более дружного и сильного, более преданного друг другу и своей земле. Наши крылья крепли вопреки всему.
5.
Гул машин давит на барабанные перепонки, кругом крики и плач. Меня обнимает мама, я чувствую ее дыхание, шепот, ее тепло. Мы едем в грузовой машине среди множества людей, узлов с вещами. Вдруг я слышу протяжный вой, почти стон.
– Что это?
– Это собаки нашего села бегут за машиной.
Смотрю и правда вижу целую стаю животных, лающих, воющих, плачущих, отстающих и остающихся навсегда. Собаки бегут за машиной, увозящей их хозяев. Дикий душераздирающий вой. Небо светлеет, тело знобит от страха и утренней влажности. И этот собачий стон, пронзающий насквозь…
Я просыпаюсь в холодном поту, опять мне снился этот сон. Все еще чувствую объятия мамы, не могу понять, где я, сажусь на кровать. Сознание постепенно проясняется, в реальности проступают стены, окна, другие кровати. Я в детском доме…
– С кем ты там дерешься каждую ночь? Стонешь, спать не даешь, – ворчит Ибраим на соседней кровати.
Я молча смотрю на светлеющий квадрат окна с ветвями деревьев, рвущихся в комнату сквоз стекло. Все ребята в комнате еще спят, наконец, начались каникулы, закончился учебный год. При воспоминании о Валентине Петровне меня передернуло. Между собой мы называли ее «Шакалиха»… Стараюсь не думать о ней, дожидаюсь рассвета, который приносит с собой новый знойный день летнего Узбекистана.
Весь день ощущения прожитого сна, состояние тоски не оставляли меня. Мы сидели с друзьями в конце двора на лавочке у двора. Все играли в какую-то игру, а я смотрел на воду и вспоминал, вспоминал все, что мог еще вспомнить о своих родных. Вдруг кто-то дотронулся до моего плеча. Это был Эдем, маленький и очень худой мальчик. Он наклонился к моему уху и произнес едва слышно:
– Иди за мной.
Я удивленно выпучил глаза, выражая немой вопрос, но Эдем уже уходил в кусты у пруда. Я последовал за ним, моего ухода не заметил даже всегда внимательный Ибраим.
– Усеин, к тебе пришли. Женщина какая-то ждет тебя на той стороне пруда. Только тихо! Если тебя или ее заметят, будет очень плохо всем!
Я перебираюсь на ту сторону, держась вот за это бревно. Эдем показал мне рукой на бревно, едва заметно прицепленное проволокой к корням дерева.
– Бревно оставишь под дубом на той стороне, найдешь там, как прицепить. Вернись только быстрее!
Я стоял удивленный и задумчивый, Эдем ткнул меня в бок:
– Быстрее, я тебе говорю!
Я побежал к воде и в одежде ринулся к бревну.
– Куда же ты в одежде, барааан… – услышал я возмущение Эдема, но было уже поздно, я плыл, держась за бревно.
Пруд был достаточно большим, или сил у меня было мало, но продвижение к противоположному берегу давалось нелегко. Вот, наконец, и дуб. Нахожу край проволоки, цепляю бревно, выхожу и оглядываюсь. Сначала мне показалось, что никого нет, но в следующую секунду из-за дерева вышла женщина.
– Усеин, узнаешь меня? – слабым дрожащим голосом спросила она.
Я стал вглядываться в ее лицо, очень знакомое лицо…
– Зейнеп-ала, Зейнеп-ала! – я бросился ей на шею, рыдания сжали мою грудь и я не мог, казалось, расцепить своих рук. Тетя, родная сестра моего отца, крепко обнимала меня, причитая, целуя мои щеки и лоб. Так, со слезами, обнимались мы несколько минут, а потом стали разговаривать, наперебой задавая друг другу вопросы, рассказывая о своей жизни. Тетя Зейнеп достала из сумки горячую лепешку, и я уплетал угощение за обе щеки, слушая рассказ родного человека. Как же я был счастлив в этот момент!
Тетя рассказала, что после депортации они попали в город Ангрен, что живут там она, еще одна моя тетя Асибе, их дети. Мужья так и не вернулись с фронта, или вернулись и ищут свои семьи, но пока не могут найти.
– Я буду к тебе приезжать, Усеин! А теперь нам пора расстаться…
– Нет! – я схватил ее за руку и слезы брызнули из глаз. – Нет!
– Усеин, я не могу остаться дольше, я и так нарушила все законы, покинула город, где мы прописаны… За это могут посадить в тюрьму, сослать в Сибирь на 20 лет! Понимаешь?
Но я уже ничего не слышал и понимать не хотел. Я лежал в ногах тети Зейнеп, обнимал ее ноги и просто выл, совсем как те собаки, что бежали за нашей машиной в роковую майскую ночь…
– Забери меня с собой, не оставляй здесь!
– Усеин, у меня трое детей! Как я прокормлю всех вас?
– Я не буду есть, совсем не буду есть! Забери меня! – я бился о землю, совсем не помня себя.
Тетя сидела уже рядом со мной на земле, пытаясь меня успокоить.
– Нас поймают, потому что тебя будут искать, и меня отправят в Сибирь, Усеин! – она подняла мое лицо за подбородок посмотрела мне в глаза. У нее были глаза совсем как у моего отца… Не знаю, что тетя Зейнеп увидела в моем взгляде, возможно, тоже взгляд моего отца, или мое нежелание жить, мое страдание, но в следующую минуту она произнесла почти шепотом:
– Хорошо… Мы попробуем сбежать.
Я вскочил, счастливый, обнимал ее и благодарил.
– Сейчас попробуем пробраться на вокзал, через час будет проходить поезд…
– Но… мне надо вернуться, там мой друг, я должен сказать ему.
– Совсем нет времени, Усеин. Не успеем на поезд. И мне оставаться здесь еще – большой риск.
Нет, только не это. Что подумает Ибраим? Испугается, потеряет меня. А потом решит, что я предатель, бросил его.
Я стоял в нерешительности.
– Усеин, напишешь ему письмо.
Да, и правда, я напишу ему письмо, и все будет в порядке. Но черная тень легла на мою радость, тень расставания с другом. Тетя вела меня за руку, пробираясь сквозь кусты по едва заметной тропинке, а я все оглядывался и оглядывался на отдаляющийся пруд.
Прости меня, Ибраим, прости меня, друг. Мы обязательно еще встретимся.
6.
Стараясь избегать многолюдных улиц, мы пробирались к вокзалу по переулкам и дворам, тетя все время тревожно оглядывалась, и я чувствовал ее страх. Для меня это было удивительно, я помнил ее сильной статной женщиной с громким голосом. В Крыму она всегда разговаривала на всю улицу, а смеялась так, что сотрясались соседние горы. А теперь передо мной была бледная ссутулившаяся и постаревшая тетя Зейнеп. Ее глаза выражали страх и только страх. Вот как изменила человека судьба, а сколько было еще таких надломленных характеров?
Мы спустились к вокзалу, поезда протяжно гудели, шум заполнял собою все пространство. Пробираясь под поездами, мы прятались от проверяющих, которых было много на каждом пути стоящих составов.
– Вот этот наш, – сказала тетя Зейнеп, показывая на товарный поезд. Будем искать место.
Осмотрев почти все вагоны, мы не могли найти даже малейшей лазейки. Но тут я увидел узкую щель двери последнего вагона.
– Ты точно пролезешь, – сказала тетя Зейнеп.
И вдруг она подобрала валяющийся кусок шпалы, решительно подошла к тяжелой двери товарного вагона и, уперев шпалу в эту щель, плечом надавила на задвигающуюся дверь. Дверь поддалась, расширив пространство для прохода в два раза. В этом жесте я узнал свою прежнюю смелую тетю Зейнеп. Прикрыв дверь изнутри, мы спрятались среди каких-то ящиков в вагоне.
Вскоре поезд тронулся, я обнял свою тетю и уснул… Мне не снились больше воющие собаки, а снилась длинная солнечная крымская улица и хохочущая посреди улицы прежняя сильная и большая тетя Зейнеп.
7.
Судьба моя – открытая рана, кровью написанная повесть о тысячах горестных воспоминаний, дальний шепот молитв, дальний шепот молитв…
Сквозь просветы товарного вагона на лицо мое падало солнце, дразня и пугая спрявшийся в сны детский взгляд. С трудом открывая веки, я услышал стук колес и, казалось, громче его звучавшую молитву. Арабские непонятные витиеватые слова словно складывались в волшебную разноцветную мозаику, переплетаясь с солнечным светом.
Рука тети Зейнеп лежала на моей голове, перебирая мои спутанные волосы. Слова молитвы теперь звучали на крымскотатарском языке:
– О, мой Аллах, – громким шепотом говорила тетя Зейнеп. – О, Аллах, дай мне сил, помоги мне. Никого почти не осталось у меня, все умерли. Сохрани мне моих детей и этого ребенка, судьба которого теперь зависит от меня. Все в твоих руках, я не жалуюсь на свою судьбу, но дай же мне сил перенести и эти испытания.
На лицо мое падали редкие слезы тети Зейнеп, колеса стучали, расшатывая вагон и нас вместе с ним в такт этого звука. Я снова засыпал и просыпался, но молитва все звучала и звучала надо мной.
Мы приехали в город Ангрен, когда наступила ночь.
– Это к лучшему, – говорила тетя Зейнеп, – ведь меня уже могли искать.
Выбравшись из нашего вагона, мы долго шли, обходя здание вокзала стороной, прижимаясь к стенам домов, прячась от людей. Тетя с детьми жила в комнате большого общежития, шумного и густонаселенного.
Меня встретили две моих сестры и брат, очень изменившиеся за время, пока мы не виделись. Если раньше они все время смеялись и проказничали, то теперь их глаза были грустными, движения тихими, шаги неуверенными…
– Ты так изменился, Усеин, – словно читая мои мысли, сказала мне сестра Эмине и обняла меня.
Я стал жить у них, стараясь по возможности быть полезным, насколько может быть полезным семилетний ребенок. Тетя Зейнеп привезла из Крыма свою швейную машинку и зарабатывала тем, что шила рабочую одежду для шахтеров, работающих на угледобывающих шахтах. А когда работы у нее не было, и у нас не оставалось ни горсточки муки, тетя Зейнеп со слезами доставала большие белые вязаные салфетки и распускала их, собирая тонкие нити в клубки. Мы с Ваитом шли на рынок с этими клубочками и обменивали их на муку. Сама тетя Зейнеп так рассказывала об этих салфетках:
– Когда ночью к нам в дом ворвались солдаты, я так растерялась, не знала, за что хвататься. У меня и золото было припрятано, но разве я в страхе могла вспомнить о нем? Схватила детей и машинку и стою посреди комнаты, не понимаю, что дальше делать. Вдруг мой взгляд упал на эти вязаные салфетки, которые лежали на подушках. Не понимая, зачем я быстро собрала их и взяла с собой. Это Всевышний меня направил тогда, теперь эти салфетки нам жизнь спасают.
Еще много всего рассказывала тетя Зейнеп, о красоте Крыма больше всего, а мы слушали ее, лежа на полу маленькой комнатки, как слушают сказки дети, и засыпали в мечтах о нашей прекрасной сказочной Родине.
8.
Жизнь в семье сложно сравнить с жизнью в детском доме. Я был счастлив с сестрами и братом, с тетей, которая помнила о моих родителях больше, чем я, могла рассказать мне о них. Я очень часто вспоминал своего друга Ибраима, письмо которому я так и не написал. Мы с тетей Зейнеп решили, что этим письмом я выдам свое местонахождение. Ибраим злится на меня, думал я, но я обязательно скоро увижусь с ним, найду способ это сделать.
Прошло около месяца или чуть больше; листья на деревьях за маленьким окном комнаты общежития чуть тронула осень желтым цветом. В один из шумных вечеров перенаселенного нашего дома к нам забежала соседка Асибе:
– Зейнеп-апа, вас ищут! Люди в форме! Их много, они по комнатам идут.
Мы все вскочили, девочки заплакали. Я встретился глазами с тетей Зейнеп. Ее взгляд был полон решимости.
– Ничего не бойся, Усеин. Ты должен сказать, что сам сбежал и нашел нас. Запомнил?
– Да.
– Все будет хорошо.
В эту секунду дверь резко распахнулась, и в комнату вошли люди в форме. Назвав фамилию тети и определив, что Усеин – это я, нас с ней вывели и посадили в разные машины…
Меня привезли в какое-то здание и завели в кабинет.
– Тебя выкрали из детского дома?
– Нет, я сам сбежал.
Этот вопрос мне задавали очень много раз настойчиво или хитро, пытаясь подловить. Но я стоял на своем, говорил, что я сам решил найти тетю. Человек передо мной щурил и без того мелкие глаза, кривил лицо, притворяясь добрым, натянуто улыбался даже, когда предлагал конфеты за »правду». Я повторял одно: »Я убежал из детского дома сам».
В какой-то момент лицо моего допросчика исказила такая злость, что я непроизвольно отшатнулся.
– Ты скажешь мне правду, ничтожество! Он размахнулся и ударил меня сразу кулаком по голове. В ушах раздался звон, я упал со стула, тут же почувствовав, как меня поднимают и швыряют в угол комнаты.
Он бил меня еще и еще, оскорбляя и унижая, добиваясь моего признания. Мне было больно! И как же мне хотелось сказать все, чего от меня ждут, только бы это прекратилось. Но странным образом перед моими глазами всплывал сначала Ибраим, который говорил: »Хватит уже быть тряпкой». Потом вдруг воспоминание, как мама дует на мою разбитую коленку, а я плачу. А вот тетя Зейнеп стоит и смотрит на меня: »Меня могут сослать в Сибирь на 20 лет, что тогда будет с моими детьми?»
Я не могу, не могу предать ее. Я лучше умру.
А вот стоит мой отец, совсем как на фотографии, которую он прислал нам с фронта: красивый молодой офицер.
»Не будь тряпкой», – голос Ибраима плывет надо мной…
Меня продержали на этом допросе до вечера следующего дня, а потом не знаю, каким чудом, за мной пришла тетя Зейнеп. Постаревшая, осунувшаяся, с разбитой губой. Она крепко обняла меня и прошептала:
– Я сделаю все, чтобы ты остался со мной.
9.
Тишина, тугая жесткая тишина сжимает мою грудную клетку. Невозможно вдохнуть этот тягучий жаркий воздух, и ни души нет вокруг, белые стены, белый потолок. Я ребенок, одинокий ребенок, мне очень страшно. Чужие стены детского дома сжимают мое сознание, уничтожают мою память о маме, об отце, о Крыме. Потолок опускается на меня ниже и ниже, сейчас раздавит. Кричу и зову маму: «Где ты… где ты… где ты? Спаси меня…».
Открываю глаза и непонимающим взглядом долго смотрю в белый потолок, грань между сном и реальностью еще не определена в моих мыслях. Вдруг слышу детский плач, который окончательно меня будит. Вскакиваю, бегу в соседнюю комнату, это проснулась моя маленькая двухлетняя дочь Зарема.
– Ах, моя красавица, иди ко мне на руки, моя радость, смысл моей жизни.
Зарема уже улыбается, глядя на меня слегка раскосыми карими глазами. Да… столько лет прошло уже с того дня, как я покинул стены детского дома с тетей Зейнеп. Нам пришлось пройти с ней через огромные испытания, но ей удалось оставить меня жить у себя. Голодной и холодной была эта жизнь, мы все работали с самого детства, чтобы прокормиться: я и мои двоюродные сестры и брат. И это предвзятое отношение везде…
«Предатели, не достойные ничего», – так думали о нас. Меня не брали никуда учиться! Я ведь, я был умнее многих! Моим образованием стали книги, любые, какие мне удавалось раздобыть.
– Баба, сейчас опять день? – мои тяжелые мысли прервал веселый голос Заремы.
– Конечно, смотри, солнце взошло.
– А почему это называется солнце? – Зарема умела задавать интересные вопросы.
Я рассмеялся, неожиданно вспомнив другую маленькую девочку из своего детства, которая тоже любила задавать много смешных вопросов. Хатидже… Лучик наш в самые тяжелые дни жизни в детском доме. А я ведь нашел Ибраима! Только через двенадцать лет, когда мне исполнилось девятнадцать, я собрался и поехал его искать. Найти Ибраима было несложно, он остался жить в Андижане. И вот я стучусь в темную дверь маленького низкого домика на окраине города.
Дверь открывает девушка с темными вьющимися волосами и голубыми глазами. До чего же знаком мне этот взгляд…
– Вам кого?
– Мне… мне нужен Ибраим, – запинаясь, произношу я.
– Из-за спины девушки уже появляется высокий парень с острым темным взглядом и аккуратными усиками.
– Ибраим, тебе не идут усы, – от растерянности говорю я.
– Такую глупость при встрече может сказать только один человек в моей жизни… Усеин!
Крепкие объятия друга долго не отпускают меня, затем я вижу слезы в его глазах, которые он пытается безуспешно скрыть.
– А вот это … Хатидже, – говорит Ибраим и показывает на девушку. Мы смеемся, счастливые от этой долгожданной встречи, не в силах сойти с места, даже чтобы пройти в дом. Следует отметить, что Хатидже нисколько не изменилась. Ее звонкий смех и способность освещать мир вокруг своим взглядом останутся с ней на всю жизнь.
– Ты опоздал на неделю, мы сыграли свадьбу, – очень серьезно говорит Ибраим.
– Сбрей усы, прошу тебя, – отвечаю я, и мы снова смеемся.
– Когда придет моя мама, когда уже, когда? – настойчивый голос дочки снова возвращает меня в наш светлый дом, где мы живем теперь своей небольшой пока семьей.
– Она скоро придет, как закончится ее смена в больнице, и мы пойдем к бабушке Зейнеп в гости ведь сегодня воскресенье.
– Ура! – кричит Зарема.
«Ура», – думаю я, наконец, я могу быть счастливым.
10.
Говорить о счастье, конечно, сложно. Меня все время мучают сны, мне снится Крым, снится отец, который говорит мне о том, что надо возвращаться, надо ехать домой, что там похоронены мои предки. «Их кости и в земле болят», – говорит мне отец во сне. Как только будет возможно, мы поедем. Мы вернемся, я верю в это. Я снова увижу свой родной дом…
Я работаю на шахте, целый день бью молотком уголь. По вечерам читаю книги и газеты, пишу, изучаю языки. Моему народу нужны образованные люди. Я верю в то, что все еще можно изменить, что мы вернемся.
– Зарема совсем не плакала, представляешь. Я уходила, а она махала мне рукой, довольная.
– Хороший садик?
– Да! Очень хороший. Я так рада, что ее взяли. И воспитатель хорошая, в возрасте, конечно, но видно, что с опытом. Валентина Петровна зовут.
– Как? Как зовут?! – я вскочил с места, меня словно облили холодной водой.
– Фамилия ее? – прорычал я, дрожа.
Моя испуганная жена побледнела и ответила, не понимая, что происходит.
Я молча встал, все совпадало.
– Куда ты? Что случилось?
Но я не слушал уже ничего, я шел по улице в сторону детского сада. Я проходил остановки и не садился в автобусы, мне казалось, что автобус задушит, раздавит меня своим пространством. Перед глазами моими стояла эта страшная женщина, этот монстр. Ее длинный красный палец указывал на меня: «Предатель!»
«Пособники фашистов ваши родители, они заслужили мучения и смерть, а вы выжили, будьте благодарны, что вас не убили!» Ооо!!! Я готов был рыть землю зубами сейчас от злости при этих воспоминаниях.
Вот и детский сад. Врываюсь, ищу дочь, не могу слова произнести, чтобы спросить. Воспитатели испугано смотрят, не могут понять. И вот слышу родной голос:
– Баба! – Зарема бежит ко мне.
Обнимаю, прижимаю к себе. Краем глаза вижу приближающуюся фигуру, знакомую до боли. Да, это точно она – моя учительница из детского дома. Постаревшая, ставшая словно ниже ростом. Но я непроизвольно отворачиваю от нее своего ребенка. Пусть даже не смотрит на мою дочь!
– Что случилось? Почему вы пришли? – спрашивает Валентина Петровна.
Нахожу в себе силы и поворачиваюсь к ней. Вот она – встреча с детскими страхами, встреча с самыми большими своими страданиями. Смотрю в ее мутные маленькие глаза, выпрямляюсь и говорю четко и громко:
– Было время, когда вы называли меня предателем. Я много лет мечтал о том, чтобы сказать вам об одном: я не предатель! И родители мои не были предателями. И они не заслужили смерть! Я хочу, чтобы Всевышний наказал вас и вам подобных! – последние слова я прокричал ей в лицо, схватил Зарему покрепче и выбежал из детского сада.
Прижимая к себе свою маленькую дочь, я понимал, что я выжил. Выжил, несмотря ни на что, вопреки самой своей жизни, вопреки своей судьбе, вопреки людям, которые с самого детства пытаются уничтожить меня, стереть с лица земли мой народ, мой язык, мою культуру. И я буду жить вопреки! Жить вопреки, жить вопреки…
– Баба, что ты там говоришь? – теплая ладошка Заремы была в моей руке.
– Жить вопреки! Запомни эти слова, доченька!
Алие КЕНДЖЕ-АЛИ