В шесть лет мир кажется огромным. Комнаты в доме просторные. Ручки дверей уже досягаемы, но все еще неудобны. Потолки высокие, люди вокруг — великаны. Но больше всего меня захватывают деревья. Их ветви так высоко уходят в небо! Я всегда мечтаю залезть на дерево и увидеть все, что происходит вокруг. Однажды я забрался на наш орешник, почти на самые высокие ветки, но тут выбежала моя бабушка и схватилась за сердце. Пришлось срочно спускаться и обещать, что я так больше не буду.
Сейчас я стоял под грушей и по привычке смотрел вверх. Красивые сочные плоды тяжелили ветки, и они гнулись к земле. Мысленно я прокладывал себе путь к вершине, но помня переживания бабушки, не решался пуститься в путь. А ведь эту грушу посадил папа… Захотелось заплакать. Нет, не буду! Даже самые маленькие мальчики не плачут! Мальчики должны защищать Родину! Во всем виноваты шайтаны – так говорит мой дедушка. Они зачем-то приехали в наше село и стреляют в людей. Забирают еду, обижают всех, дерутся. Мой папа не смог их остановить, один из шайтанов широко открыл рот и проглотил его. Я так думаю. Как все плакали, когда получили письмо! А я верю, что он сможет выбраться из живота шайтана… Мои мысли прервал тихий свист из-за забора. Это был мой друг Энвер.
– Эй, Шевкет, привет!
Расстояние между досками забора было большим, и я видел все, что происходит на улице.
– Привет, Энвер!
– Сорви мне грушу!
– Я не могу, мне нельзя на древо.
– Давай я!
По-воровски осмотревшись вокруг, Энвер перепрыгнул через забор, как кошка, взобрался по веткам к самым спелым грушам, сорвал несколько и, засунув под рубашку, спустился.
– Что там, Фадьме? Все в колодце сидит?
– Да, Энвер, сидит… – я вдруг вспомнил о сестре и о том, что обещал ей приходить к ней чаще.
– Бедная Фадьме, как она не падает в него?
– Ей дедушка сделал выступы, чтобы держаться. Зря я тебе рассказал! Ты разболтаешь, и меня убьют!
– Ты что, Шевкет, слово тебе даю! Хлебом клянусь, никому не скажу!
Сказав это, Энвер снова перепрыгнул через забор, и только пятки его засверкали по улице. Ему было уже целых восемь лет!
Я вздохнул и посмотрел по сторонам. Мама чем-то занималась дома, дедушка прилег, наверное, а бабушка месила тесто на хлеб и была очень этим увлечена.
Я потихоньку стал пробираться к колодцу. Моя старшая сестра Фадьме уже второй месяц пряталась в колодце от шайтанов. Ей было шестнадцать лет. С некоторыми ее подругами уже случилась беда, я слышал крики и плач, когда их уводили из дома и отправляли куда-то далеко. Именно поэтому мы прятали Фадьмешку в колодце. Немцы жили в нашем селе и могли в любой момент зайти к нам в дом, поэтому на рассвете мама выводила сестру, помогала спуститься в колодец и накрывала сверху крышкой. Там Фадьме сидела в полной темноте на специальных выступах, которые соорудил дедушка. Мне нельзя было подходить к колодцу, чтобы не привлекать внимания, но я находил способ приблизиться и перекинуться парой слов с сестрой. И сейчас подобрался тихонько и сел рядом на бугорок.
– Фадьме, ты слышишь?
– Шевкет, джаным, как хорошо, что ты пришел!
– Фадьме, тебе там темно?
– Совсем темно, Шевкет, – Фадьмешка заплакала, и мне стало очень ее жаль.
– Энвер приходил, грушу сорвал…
Так разговаривали мы с ней долго, пока кто-нибудь из домашних не замечал меня и не грозил палкой.
Днем мама носила ей еду под предлогом того, что набирает воду. Возвращалась с красными глазами и долго еще не могла успокоиться, плача, пока дедушка не прикрикивал на нее. Очень было жалко Фадьме! Ночью ей помогали выбраться из колодца, руки и ноги у нее плохо шевелились, были как деревянные. Бабушка и мама растирали ее, успокаивали, говорили, что надо потерпеть, что скоро война закончится. Кожа моей сестры стала совсем белой, даже зеленой. От сырости на теле появились кровоточащие незаживающие раны…
Однажды рано утром я проснулся от плача и громких криков Фадьме.
– Я не пойду в колодец! Пусть они меня убьют, пусть на куски порежут, я не пойду!
Мама плакала и уговаривала ее, Фадьме не соглашалась. Только слезы дедушки словно усмирили ее и успокоили, и она, молча, опустив голову, пошла к колодцу.
В этот же день к нам во двор зашли немцы. Говорили непонятно, но больше кричали. Забрали муку, фасоль и все, что нашли еще. Грушу к тому времени мы уже собрали и разложили на тапчане, чтобы она дозревала. Самые красивые и целые плоды дедушка подвесил под самый навес над тапчаном. Я наблюдал за немцами из-за угла. Эти шайтаны удивительно были похожи на людей. Один из них, вдруг заметив груши, направился к тапчану. Но он не стал брать те груши, которые ровными рядами лежали на самих досках, а полез по ним прямо в сапогах за теми, которые висели под крышей… Лучше бы я все эти растоптанные груши детям на улице раздал!
В это время второй немец направился к колодцу в конце двора, что-то весело напевая. Мама побледнела и качнулась. Дедушка хотел что-то сказать, но словно онемел. Надо было что-то срочно делать. Я побежал к немцу. Сердце колотилось в самом горле, так мне было страшно! Я дернул его за рукав. Он оглянулся и, кажется, улыбнулся мне. Я достал из кармана вырезанный деревянный нож и показал ему. Он потрепал меня по голове, присел на корточки, достал из кармана фотографию и показал мне. На этой фотографии была его семья: жена и двое мальчишек примерно моего возраста. Я улыбался ему, хотя так боялся и ненавидел в этот момент. Он пошел со мной обратно, и скоро они ушли… Эта история стала легендой нашей семьи под названием «Как Шевкет спас Фадьме».
Нам, конечно, повезло, а особенно Фадьме. Через некоторое время немцев почти не стало в наших краях. Говорили, что им устраивают засады партизаны, убивают их в огромном количестве, поэтому теперь они все сидят по своим главным базам.
Мой старший брат был на войне, мы каждый день молились о нем. А мне казалось, что он где-то в лесу возглавляет отряд партизан. И никто не мог меня убедить в обратном.
Прошло две зимы, скоро должен был настать мой День рождения. Мне исполнялось 8 лет, только обидно, что Энверу было уже десять, и я понял, наконец, что мне его не догнать.
У нашей калитки рос огромный куст сирени. Я так любил сирень, ее запах. Обнимал сразу много веток и вдыхал, вдыхал… Энвер говорил, что только девочки любят цветы, поэтому обнимал сирень я тайно, когда никто не видит.
В это утро я проснулся в прекрасном настроении. Запах сирени ощущался еще в кровати через открытое окно. Сегодня, 17 мая, мне исполнилось 8 лет! Я оделся и побежал во двор, по дороге попавшись в объятия мамы и бабушки, и бедное мое ухо, за которое потрепал меня дедушка. Я стоял и вдыхал свой любимый запах сиреневых цветов, как на дороге появились соседские мальчики, мои друзья, во главе с Энвером.
– Ну, что, Шевкет, тебе 8 лет исполнилось?
– Да, исполнилось.
– Советские солдаты говорят, что скоро война закончится. Вернется твой брат, наверное, он герой, как и мой папа.
– А еще ты в школу пойдешь в этом году!
Но в школу мне не суждено было попасть. Этот день оказался последним светлым днем моего детства, последним днем беззаботности и счастья…
Телеграмма
В тот вечер я засыпал счастливым. Через открытое окно я смотрел на луну, плывущую в облаках, похожих на морскую пену. Запах сирени успокаивал и уносил меня в счастливые сны. Теперь я взрослый совсем, мне уже восемь лет. Брат еще на войне, но скоро вернется, скоро закончится война. Партизаны уже вышли из лесов, но многих их них отправили в трудовые отряды, приближать победу. Я лежал и мечтал о том, как вырасту и буду служить на границе, мне дадут настоящий автомат, а Фадьмешка будет скучать по мне и присылать вкусную халву. Луна расплылась в солнце, лучи которого подхватили меня и унесли далеко-далеко в волшебный детский сон…
– Подъем! Подъем!
– Встаем, выходим на улицу! Руки над головой!
– Я вскочил и выглянул в окно. У нашей двери стояли два советских солдата, стучали прикладами в дверь и приказывали всем выйти…
Никогда не забуду я эти дни, проведенные в деревянном вагоне, в невыносимой жаре, голоде и жажде. Я все время плакал, мужество покинуло меня. Сначала умерла бабушка. Мы всю ночь рыдали над ней, а утром ее забрали солдаты. Мама так просила похоронить ее!
– Будьте людьми, у вас тоже есть мамы! Закопайте ее в землю! – плакала мама.
– Женщина, успокойтесь, все будет хорошо!
Я даже поверил, что все будет хорошо, что ее похоронят. Но потом, в щелку деревянного вагона я видел, что все тела просто сбрасывают у дороги, складывают друг на друга.
Умирали и другие люди вокруг. Но когда заголосила мама Энвера, я не мог поверить своим глазам. Мой друг лежал без движения, все расступились, образовав небольшое пространство. Мама его теряла сознание от своего горя.
Я подошел ближе. Энвер казался таким худым, просто прозрачным. Раньше я не замечал его внешности за веселым и подвижным характером. А сейчас острый носик поражал своей длиной. И мне казалось, что Энвер притворяется, он же шутник, он мог! В какой-то момент я даже захотел подойти и подопнуть его, расшевелить этого клоуна и посмеяться вместе… Но Энвер не вставал, не подмигивал всем и не признавался, что пошутил…
Смерть дедушки произошла незаметно. Я был так голоден, все тело горело, как в огне, сны были как наяву, и я не мог отличить реальность от снов. Ночью Фадьмешка обняла меня и плакала, плакала, плакала…
Сестра и мама оберегали меня, как могли.
Из последних дней этой адской поездки самым страшным оказался один эпизод. По бокам вагона располагались деревянные полки в несколько рядов до самого верха. Полностью забитые людьми, они казались кишащим муравейником. На нижних полках спали дети, и я был среди них. Ночью мне понадобилось по нужде, и мама отвела меня в тот угол, где находилась пробитая насквозь дыра в полу вагона. В это время, на одном из резких поворотов, верхние полки рухнули на нижние… Сколько детей тогда погибло, я не знаю. Весь вагон выл до утра, мама отворачивала мою голову и сама не могла уже плакать, не было слез, лишь судорожные всхлипывания и сухие красные глаза, смотрящие в одну точку… Чудом я выжил тогда, воля случая.
Мне снились потом эти дети в снах, так не похожих на те, что я видел в Крыму. Они приходили в мои взрослые страшные сны, где каждый тыкал в меня пальцем и кричал «предатель», где не было любимых гор, моря, моего друга Энвера…
Узбекистан… Раскаленный воздух, грязь, голод, болезни. Смерть преследовала нас, шла по нашим следам, сидела у изголовья, выбирая, кого бы забрать на этот раз. Мы жили в сарае, вместо мебели – солома. Я был настолько голодным, что не мог ходить и только ползал. Фадьме долго искала работу, наконец, ее взяли на почту разносить письма. Каждый день вместо зарплаты она приносила пол-лепешки, которые мы делили на троих, но и мама, и Фадьме отдавали мне половины своих кусочков…
– Мама, ешьте сами, мне хватит!
– Нет, Шевкет, ты мальчик, тебе нужно больше кушать, ты же наш защитник. Вот скоро вернется Али с войны, и все будет у нас хорошо. Там, наверху, разберутся во всем, и мы вернемся домой, в Крым.
Мама заболела еще в дороге и болезнь усиливалась с каждым днем. Чем хуже становилось ее состояние, тем больше она говорила об Али. Часы сознания сменялись часами горячки, но ее губы не уставали произносить имени старшего сына, в нем она видела спасение свое и наше.
Однажды Фадьме пришла раньше обычного с работы, еще с порога я заметил что-то странное в ее поведении. Она натянуто улыбалась и была странно весела. Разделила между мной и мамой лепешку, сказав, что уже поела на работе. Мама лежала на соломе, луч солнца падал на ее бледный лоб, на мучительную улыбку тонких бескровных губ.
– Ничего, дети мои, скоро вернется Али, найдет нас и увезет домой. Будут у нас каждый день вкусные горячие лепешки!
– Фадьме отвернулась и вышла. Заподозрив неладное, я пошел за сестрой. Нашел ее за сараем, она стояла на коленях и заливалась слезами.
– Фадьме, что случилось? Что с тобой?!
Она не могла говорить и молча протянула мне треугольное письмо. Каждый тогда знал, как выглядят похоронки…
Мы плакали долго, обнявшись, не замечая дождя, который начался и лил на наши головы. Вернувшись домой, не договариваясь, мы стали вести себя так, словно ничего не произошло. Поддерживали разговоры мамы о брате, улыбались и ничем не выдавали своего горя. Мама так никогда и не узнала о том, что Али погиб на войне…
Маме становилось все хуже и хуже, соседи узбеки решили помочь нам отвезти ее в больницу. Маму положили на арабу, Фадьме села рядом с ней, а мне сказали оставаться дома. Я был против, я хотел ехать с ними!
Араба тронулась, я шел за ней. Откуда-то взялись у меня силы, я упрямо не хотел отставать. Фадьме кричала на меня, а мама лишь слабо махала рукой, глазами умоляя остаться. Я бежал по колено в пыли, босиком, вытирая горькие слезы, шепча «мамочка, мамочка моя». Араба набирала скорость, я выбился из сил и упал, рыдания сводили челюсть.
Наверное, в тот момент из меня выходила вся боль, накопленная за эти месяцы страданий, с момента, когда я стал носителем клейма «предатель», как и весь мой народ. Долго я не мог понять, кого же мы предали, кого обидели так сильно. Кого предал я, восьмилетний мальчик? И не отмыться было от этого прозвища, не избавиться от ощущения унижения, от презрительного отношения к себе.
Маму свою я больше никогда не видел и не знаю даже ее могилы. Фадьме рассказывала, что последними ее словами были не наши имена, одно слово она повторяла в бреду – «Крым»…
Милый и родной Крым, как далеко ты оставался от нас, осиротевших твоих детей…