Летом 88 года я отдыхала в Симеизе без комфорта: снимала койку в частном секторе.
Квартирная хозяйка оказалась женщиной очень угрюмой и нервной, потому я старалась свести свое присутствие в ее дворе к минимуму. Однако же, однажды днем, когда я откуда-то вернулась и сразу собиралась уходить, она сама пригласила на чай. Конечно, завязался разговор, из которого сразу выяснилась причина ее нервозности: женщину очень волновало и даже пугало возвращение в Крым татар.
Надо сказать, что я на тот момент мало что знала про историю депортации, ни разу о том всерьез не задумывалась, а потому тема мне представлялась простой и ясной: раз людей выселили несправедливо из родных мест, то они должны, наконец, получить право вернуться — какие тут могут быть сомнения, и в чем проблема?
В том, что депортация целого народа несправедлива ни при каких условиях, я не сомневалась тогда, не сомневаюсь и сейчас. Доказывать этот тезис тут не стану — это тема для другого разговора. Но саму катастрофу мая 1944-го я в ту пору представляла себе лишь в общих чертах: знала, что выселили татар, греков, болгар и армян; что, в отличие от чеченцев, гражданам этих национальностей до 60-х не разрешалось даже просто приезжать в Крым, и что вопрос о их возвращении не был решен до самой перестройки. С приходом Горбачева, вроде «процесс пошел», но подробности его оставались вне зоны моего внимания.
Считая страхи квартирной хозяйки полностью надуманными, я с улыбкой заметила, что бояться татар вряд ли стоит, не такие уж они страшные.
Хозяйка буквально взвилась и чуть не зарыдала от таких моих слов.
– А если бы к тебе в дом пришли и сказали – убирайся отсюда! – не страшно было бы? А мне страшно! Скажут, что это их дом, а мне куда деваться? Сама не уйду, а вдруг убьют?
Тут только я сообразила, что дом — типичная татарская сакля, обросшая пристройками и прочими «курятниками», как это делалось во всех знакомых мне провинциальных южных городах. Притом, сакля была большая, моя хозяйка занимала лишь половину, ее дворик был отделен от соседского высоким ржавым забором, лет сорок назад сооруженным из чего-попало, давно и плотно заросшим виноградной лозой.
– А ваш дом где? – осторожно поинтересовалась я, полагая, что женщина лет пятидесяти должна помнить, где родилась и жила до весны сорок четвертого года.
– Нет его, наверно, уже. Не существует, – она назвала деревню и район Ярославской области.
– А сюда вы как попали?
– А – так же! Как их, татар, отсюда, так и нас – сюда.
Много позже, заинтересовавшись историей заселения Крыма после депортации, я узнала, что она не соврала и даже ничего не перепутала: была первая партия переселенцев, завезенных в Крым привычным большевистским способом. Ведомство Лаврентия Павловича начало было «решать вопрос» с нехваткой рабочей силы в обезлюдевшем Крыму, и только после доложили товарищу Сталину, что «есть проблема». Но товарищ Сталин вдруг проявил небывалый либерализм и сказал, мол, агитируйтэ наших савецких колхозников из районов с суровим климатом осваивать наш вэликолэпный Крым, работайте товарищи! После чего товарищам пришлось взяться за работу с другого конца: рассылать в намеченные колхозы волонтеров в штатском и собирать заявления о «добровольном переселении», давая некоторое время на сборы. Аж целую неделю: в Крыму повсеместно осыпался и гнил урожай, а во дворах выла бесхозная скотина.
Моя «невольная крымчанка», видимо, попала в самую первую, совсем не «добровольную», даже по советским понятиям, партию. Весной сорок четвертого ей шел пятый год, а потому она хорошо запомнила лай собак и вопли женщин — их деревне дали на сборы часы. По ее рассказу выходило, что они тогда не знали, куда и зачем их везут. Возможно, взрослые что-то могли знать или догадываться, но ее память этого не сохранила. Поезд шел долго, несколько дней. Вагоны подолгу стояли на запасных путях каких-то вокзалов, народ из вагонов выпускали по разным нуждам, но отлучаться дальше прямой видимости было запрещено. В пути умерла их бабушка (или прабабушка, которая была очень стара и больна) — умиравших и тяжело заболевших оставляли на станциях, хоронить не разрешали. Наконец, привезли в Севастополь, а там загрузили на машины и развезли по разнарядке. Семью моей рассказчицы с еще одной семьей выгрузили у этой сакли в Симеизе и сказали: «Заселяйтесь!»
– Вы, наверно, обрадовались, оказавшись в Крыму после такого путешествия? — спросила я так же осторожно, стараясь не задеть больное.
– Да как сказать… Обрадовались, конечно, что не в Казахстан и не в тайгу. Тут хорошо. Но привыкали долго. Папу без ноги комиссовали, а тут у нас все в гору и с горы круто, тяжело ходить.
Она недолго помолчала — наверно, вспоминала еще что-то невеселое — а потом сказала очень решительно:
– Тут мой дом! Никуда я отсюда не уеду! Я здесь выросла, мои дети здесь родились. Сосед, вон, говорит — буду отстреливаться, если придут. И правильно! Мы у них ничего не отбирали!
– Конечно, вы ни в чем не виноваты, — согласилась я. — Но их-то тоже можно понять?
– Можно понять, — она снова погрустнела и заговорила тише. — Мне их жалко, конечно, что так с ними поступили. Хотя и за дело, но все равно. Но они там жили же как-то, в Казахстане или где еще, вот бы и оставались уже! У них там есть дома, а у меня другого дома нет.
Я поняла, почувствовала страх этой женщины, что вдруг теперь за все, что с ней и с другими произошло много лет назад, расплатиться придется ей. Почему ей? Разве это справедливо? Нет, это несправедливо. Она не виновата, она ничего плохого не сделала тем людям, в дом которых ее семью переселили, не спрашивая согласия.
Но кто тогда должен расплатиться за все зло? За отнятые дома, за умерших в поездах бабушек и детей? Кто виноват?
Ее ответ был: «Никто». НИКТО не виноват — «так вышло».
Она была в этом уверена – даже тени сомнения не промелькнуло на лице.
Еще больше в этом были уверены отставники, которым после победы выдавали ордера на пустые сакли Южного Берега — они ведь честно заслужили спокойную старость в этом райском уголке, а родина знала, кого и за что надо поощрять. Многие из них тоже помнили поезда из вагонов для перевозки скота и людей, и на ощупь — холодный метал лязгающих затворов. Так вышло.
Отстреливаться никому не пришлось. Никаких решений по возвращению татар в Крым принято не было — они возвращались постепенно сами, рассчитывая только на себя и на свои возможности. Стучались в бывшие дома своих родителей, просили разрешения заглянуть и посмотреть, но ничего не требовали от нынешних хозяев. Некоторая настороженность еще долго витала среди потомков «добровольцев» и отставников, заселенных в татарские дома, но постепенно совсем растаяла: к некоторым так никто и не постучался — наверно, не оказалось бывших владельцев среди живых — и как-то все мирно ужились, наконец.
– А вам удалось узнать, — спросила я еще у той женщины, — где похоронили вашу бабушку?
– Нет.
– Почему? Родители, наверно, помнили у какого города вы тогда стояли?
–- Наверно. Я не спрашивала.
– Почему?
Она посмотрела на меня с вызовом.
– Это вы сейчас такие умные. Мои дети тоже спрашивают, почему я у родителей не узнала, когда живы были. А мы тогда ничего такого не спрашивали. Даже разговоров не было.
Если бы тогда, в 88-м, или сейчас люди в форме и с автоматами подогнали бы машины к бывшим татарским саклям, и к построенным на их месте домам с арками и гаражами, и приказали бы «на выход с вещами и документами», дав на сборы полчаса, никто не сказал бы, что будет отстреливаться. Никто не заявил бы, что никуда не уедет, потому что он тут вырос, и тут его дом. Никто не искал бы правых и виноватых. Не было бы разговоров о правах и справедливости. Снова никаких бы не было разговоров. И снова никто за сорок лет не спросил бы, где умерла бабушка.
На родине умерла! Потому что ее родина – Советский Союз.
Марина ШАПОВАЛОВА, espresso.tv
