До войны дом Эшрефа посещали его старшие товарищи и друзья. Впоследствии старших товарищей не осталось, и не по возрастным причинам.
Я не помню облика Усеина-эмдже Боданинского, который, приезжая в Крым, жил у нас, помню только его имя. Тоже и с Бекир-агъа Чобан-заде, посещение которого (как я потом узнал – тайное) я не столько помнил, сколько представлял по позднейшим рассказам.
Из деятелей старшего поколения я образно помню Мамут Недима, которого я называл "дядя парашют" за то, что он любил играть со мной, подкидывая вверх. Еще я помню смеющееся лицо "дяди парашюта", когда я, укладывая друг на друга несколько подушек, залезал с его помощью на них и рассказывал по его просьбе какую-то сказку на татарском языке.
Кроме родственников со стороны отца и мамы я помню, как у нас до войны бывали Абхаир-агъа Шыплакаев, архитектор, друг отца с раннего детства, помню "дядю Шихамета" из Евпатории, хорошо помню Халил-агъа Кадырова (Ыргъат Къадыр – поэт), с которым отец дружил в последние годы перед войной.
Абхаир Шыплакаев один из авторов дома на берегу Салгира на Кировской, там он и жил до войны вместе с женой – детей у них не было. Перед самой войной Абхаир-агъа уехал в Ашхабад, где вскоре стал главным архитектором города. Во время землетрясения 1948-го года погибла его жена и все родственники, выжил только он сам.
Потом были годы жизни в узбекистанской глубинке – в райцентре Чинабад. Какие там могли быть гости?
Когда отец вернулся после второго ареста из лагеря, мы несколько лет жили в городе Янги-Юле. В зиму 1955-го года, где-то в феврале, впервые у нас появился тоже недавно освобожденный Бекир Умеров. Я помню, как он вошел в комнату, где лежала больная бабушка Анифе-битам.
– Анфетта, мен Бекирим, Бекир Умеровман. Таныдынъызмы мени? – обратился он к Анифе Боданинской. (Анфетта, я Бекир Умеров. Вы меня узнаете?).
Бабушка лежала в полузабытьи, но отреагировала на обращение:
– Бекир къардашым, сав экенсин, шюкюр Аллагъа. (Бекир, ты жив, слава Аллаху).
Они несколько минут разговаривали, Бекир-агъа говорил громко, бабушка отвечала или спрашивала слабым голосом. Бекир-агъа, которому в знаменательном 1917-ом году было 17 лет, лично знал моего деда Али Боданинского, виделся и с Челебиджиханом.
Потом мы переехали в Ташкент, где руководители Союза писателей Узбекистана, знакомые с отцом с довоенных лет, помогли ему получить квартиру.
Тогда кроме Бекира Умерова постоянными гостями нашего дома стали Якуб Ислямов, Февзи Аблямитов, Абдураман Большевик.
Абдураман-агъа в гостях у нас в основном рассказывал о давних событиях в Евпатории – он был старше отца и знал немного больше.
От Якуб-агъа можно было услышать о людях двадцатых и тридцатых годов, работавших в Симферополе.
Февзи Аблямитов тоже много знал о деятелях тридцатых годов.
Но самый важным источником информации о национальной революции, о национальных деятелях был Бекир-агъа Умеров.
Я в свое время записал некоторые рассказы этих людей. Начну с рассказа Абдураман-агъа о том, как он получил прозвище "большевик" в 1918 году. В Крыму среди татар была тогда мода на самодеятельные театры, причем такие театры возникали в каждом маалле. В одном из представлений молодой тогда Абдураман очень красочно сыграл роль коварного большевика, так что слава об этой роли разнеслась по всему Кезлеву. Так и пристало к нему это прозвище.
Якуб-агъа Ислямов был милый человек с чистыми румяными щечками, всегда улыбчивый. С улыбкой говорил он и о своих детях и внуках, с улыбкой говорил и о пытках, которым подвергался в тюрьме. По его рассказу очень изощренной была пытка, когда его крепко фиксировали на стуле, и на макушку головы начинала капать вода. Капли падали с перерывом в несколько секунд и поначалу даже не раздражали. Но уже через некоторое время каждая очередная капля была сравнима с ударом молотка, раздробляла, казалось, череп, дробила мозги…
Так вот Якуб-агъа рассказывал, что он был в квартире у Абдуллы Лятиф-заде, когда того пришли арестовывать. Абдулла-эмдже, когда его уводили, обратился к нему:
– Якуб, джебимде бир капигим ёкъ. Бер бир парачыкъ, олса.
Якуб-агъа рассказывал:
– Янымда учь кумушим бар эди, оны чыкъарып Абдуллагъа бердим. Сонъларда энди озюмде энкаведеге тюшкенимден сонъ, мени сучламамда "финансировал буржуазных националистов" деген сатыр пейда олды.
(Лятиф-заде, когда его уводили энкаведешники, сказал Якубу, что у него нет в кармане ни копейки. Якуб дал ему три рубля. Впоследствии ему вменили в вину "финансирование буржуазных националистов").
Рассказывал Якуб-агъа и смеялся.
Из рассказов Февзи Аблямитова я не смог выбрать ничего веселого, а упоминать о горестном не хочется. Скажу только о его сообщении, что после ареста Селима Меметова и его жены их одиннадцатилетний сынишка сошел с ума. Селим Меметов был одним из первых членов партии большевиков из крымских татар, как Исмаил Фирдеус и Осман Дерен-Айырлы.
Необходимо сказать, что Бекир Умеров, Февзи Аблямитов, Якуб Ислямов, Абдураман Большевик – это были четыре человека из старшего поколения, единственные из оставшихся в живых общественно-политических деятелей. Все они были дважды зеками, были старше Эшрефа Шемьи-заде и знали многое о событиях двадцатых годов.
Эти друзья отца сыграли в формировании моего мировоззрения большую роль. Я присутствовал при всех их беседах, от них, свидетелей и участников событий, я узнавал и о событиях, и о главных действующих лицах, и эти знания нередко расходятся с оценками, которые бытуют в сознании читателей сегодняшних газет и выходящих сегодня книг. Заметьте, что эти оценки выносились названными выше гостями дома Эшрефа Шемьи-заде после обсуждения всех обстоятельств, и я присутствовал при этих обсуждениях. Может быть, кто-то и знает о более компетентных участниках и свидетелях событий 20-х годов, чем названные мной личности, но я таких не знаю.
Я акцентирую внимание на этих обстоятельствах, потому что некоторые сегодняшние деятели, видевшие, наверное, этих славных людей только издалека, используя их имена иногда выступают в печати, с фантастически нелепыми заявлениями.
Близким другом Эшрефа стал и не побывавший до того в тюрьме Джеббар Аким. Расскажу об одном эпизоде. Когда отца хоронили в Крыму, из старых его друзей присутствовал только Джеббар Аким. Бекир Умеров тогда был болен и с трудом передвигался. Так вот, в Симферопольском аэропорту наша группа уже зарегистрировалась и выходила на посадку. Я шел рядом с Джеббар-агъа. Вдруг кто-то крепко схватил меня за локоть правой руки. "Нет, не его, того что рядом!" – услышал я громкий шепот. И тут же двое в штатском подхватили Джеббара-агъа под локти и быстро отвели за открывшуюся дверь, а чья-то натренированная спина оттеснила меня. Я стоял растерянный, подошли Вильдан и Айдер Эмиров и повели меня на выход к самолету. Что мы могли предпринять? Мы сидели в самолете и смотрели в иллюминатор. То обстоятельство, что вылет задерживался, внушало надежду, что Джеббара-агъа отпустят. И, действительно, через какое-то время я увидел бегущего к самолету Джеббара-агъа. Он сел рядом со мной и рассказал, как его очень вежливо подвергли обыску, заставив выложить все из карманов. Самолет взлетел, и вдруг Джеббар-агъа забеспокоился, стал ощупываь свою одежду.
– Они выкрали мою записную книжку, – сказал он и рассмеялся: – Ну ладно, у меня дома есть дубликат.
Через примерно месяц я получил от него письмо, где он написал, что записную книжку ему вернули бандеролью и с припиской: "Вы её обронили в аэропорту". Летом я поехал к нему в гости в Беговат, и мы опять смеялись.
Конечно, гостем нашего дома был бывший учитель Мустафа-агъа Халилов, многознающий и многих знающий. И от него я узнавал о событиях и людях, узнавал еще в то время, когда не он бывал нашим гостем, а наша семья целый год жила на его усадьбе по многим известному адресу: Беш-агач, проезд Унумлик.
Частыми гостями были жившие по соседству Ильяс-агъа Бахшыш, его жена Айше-апте и их дети Эскендер и Гульнара. Ильяс-агъа иногда приходил со своим аккардеоном. У него был хороший голос, и он пел песни народные, свои и таких композиторов, как Асан Рефатов.
Однажды в нашем доме появилась Сакине Налбандова. Кажется, отец вызвал ее из Намангана для подготовки записей на радио. Я привез с работы лучший по тем временам магнитофон "Мелодия", огромный и тяжелый, но с реверсом (прокручиванием пленки в обе стороны). Отец и Сакине-апте днями сидели над магнитофоном и репетировали. Сакине-апте и ее муж Решид-агъа после этого стали приезжать к нам довольно часто.
Из довоенных писателей в нашем доме бывал только Шамиль Алядин. Отношения между ним и отцом иногда бывали сложными, но они общались семьями, даже вместе ездили отдыхать в Крым. Шамиль-агъа несколько дней гостил и у меня в Москве. Я тогда познакомил его с Аблякимом Гафаровым, и они договорились поехать встречать Новый год (если не ошибаюсь – 1969-й) в подмосковный дом творчества "Малеевку", где тогда директором был наш земляк Амет Челебиев, крупный хозяйственный работник. Ну и меня, конечно, взяли с собой.
Я не скрываю своего скептического отношения к номенклатуре, к выдвиженцам после 37-го года. Но и среди этой номенклатуры были разные люди. Отец уважал Мустафу Селимова, который бывал в нашем доме. Приезжал к нам из Ферганы и Ифта Джемилев, которого отец радушно встречал. Естественно, что разговоры с этими людьми сильно отличались от разговоров с вышеназванными "заслуженными зеками".
Из тогдашних молодых людей, людей моего поколения, частым гостем в доме был Тимур Дагджи.
Сблизился с отцом, стал одним из самых близких людей Эшрефа и был до конца с ним молодой тогда Риза Фазыл. Уже в те годы стал одним из любимых народом артистов-певцов Рустем Меметов, он тоже часто бывал в нашем доме. Из совсем уж молодых людей стал постоянным посетителем отца тогда еще студент Айдер Эмиров.
Я не упоминаю, конечно, ближайших родственников, которые были не гостями, а именно родственниками.
Наверное, я припомнил не всех из тогдашнего молодого поколения, кто бывал посетителем дома Эшрефа Шемьи-заде, потому что в последние 10 лет жизни отца я работал в Москве. Например, я знаю, что в эти годы часто посещала нашу семью Алие Велиуллаева, которую я знаю со времен нашей Первой организации национального движения 1956-го года, в которой Алие была одной из главных активисток. Алие-ханум скромный человек и очень скупо рассказывает о тех временах.
Отец в 1977-ом году после обычной и несложной операции по удалению аппендицита в ташкентской больнице вдруг тяжело заболел. Не буду сейчас останавливаться на версиях случившегося. Было решено везти его в Москву. На встречу Нового 1978 года в ташкентской квартире собрались родственники, близкие к семье люди. В первые минуты нового года звонил телефон, шли поздравления. На один из звонков поднял трубку я:
– Эшреф Шемьи-задени мумкюнми?
– Ким бу?
– Мустафа Джемилев, – звонко прозвучал молодой голос.
Я передал трубку отцу. Он поблагодарил Мустафу за звонок, поздравил его с очередным освобождением из тюрьмы. На глазах отца появились слезы. Мустафа был знаменем национальной борьбы.
Я не знаю, встречались ли они до этого. В нашем доме Мустафу я увидел на сороковой день после смерти отца, къыркъында. Все комнаты и даже большая веранда были забиты людьми. Я пробрался к Мустафе и, поцеловав его, сказал: – Хош кельдинъ, къардашым.
Вот такой диапазон личностей – от Чобан-заде, Усеина Боданинского и Мамут Недима до наших современников. Все эти люди были желанны в доме Эшрефа Шемьи-заде, эти люди отразились в зеркале его жизни, каждый сыграл свою роль в его жизни.
Я говорил о посетителях дома отца, поэтому не упомянул о Мемете Нузете, Шевки Бекторе, которых отец любил, почитал как своих учителей, которые сыграли большую роль в становлении личности молодого Эшрефа. Но первым воспитателем и примером для подражания для Эшрефа был его отец Абдураман Шемьи, великий патриот-националист, который, получив образование в Бухаресте и в Стамбуле, в возрасте двадцати пяти лет вернулся в родной Кезлев (Евпаторию), откуда его родителей вынудили бежать царские чиновники. Дед вернулся на родину, чтобы создать здесь народную библиотеку, но это ему, подданному Турции, не было позволено. Но он все же создал библиотеку под видом кофейни, в этой библиотеке-кофейне собирались националисты Кезлева, а Абдураман-къартбабам получил имя Абдураман-оджа, потому что созывал в кофейню детишек и читал им книги.
Все эти гости – представители нашей интеллигенции, их встречи, беседы в нашем доме наложили отпечаток и на мое развитие в юном возрасте, на мое мировоззрение.
Айдын Шемьи-заде