Рассказ "Молитва" известного крымского писателя Станислава Славича был написан в 1969 году, однако по известным причинам не был тогда напечатан. Первая публикация рассказа состоялась в 2000 г. в журнале "Брега Тавриды" (№ 2 – 3). С согласия автора рассказ был напечатан в газете "Голос Крыма" в январе 2001 г., а в начале февраля того же года был переведен на крымскотатарский язык и напечатан в газете "Янъы дюнья".
За прошедшие 10 лет вошло в жизнь новое поколение молодых людей, которые имеют слабое представление о тех трагических днях. Пользуясь случаем, я хочу еще раз поблагодарить Станислава Славича за сочувствие к крымским татарам.
Адиле Эмирова
"И нам сочувствие дается, как нам дается Благодать…" (Ф. Тютчев)
Молитва
[Станислав Славич]
…Рефат в сердцах ответил:
– Брось трепаться! Какие мы в чертях мусульмане? Водку пьем, свинину жрем, а говорим между собой по-русски.… И выдумает же такое: мусульмане! Да кому оно, все это, теперь нужно?
Их было трое: щупленький, заводной Рефат, похожий на битюга Аслан с выбивавшейся из-под расстегнутой рубахи буйной, кучерявой шерстью и рано начавший полнеть, лысоватый, несмотря на молодость Муртаза.
Встретились случайно. Вполне симпатичные парни.
Пока Аслан, шевеля усами, собирался с мыслями, подал голос, молчавший до сих пор Муртаза:
– А как быть, если я – башкир, он – грузин, а ты – крымский татарин? По-американски нам, что ли, разговаривать?
– По-американски, – передразнил Рефат. – Да нет такого языка. Американцы говорят по-английски.
– Ну и хрен с ними, хоть и по-английски, – пожал плечами Муртаза. – А мы-то при чем?
Они сидели в обсаженном кипарисами скверике как раз напротив гостиницы "крым", от которой их отделял почти пересохший ручей. Бутылку и единственный стаканчик прятали в сумке, чтобы ненароком появившийся милиционер не придрался за распитие в общественном месте. Да и стакан-то пришлось "увести" от находящегося неподалеку автомата, который за пятачок сварливо харкал газированной водой. Закусь – пирожки с ливером и соленый огурец – была прикрыта газетой "Советский спорт".
Аслан снял тем временем свои модерновые зеркальные очки, под которыми прятались неожиданно голубые глаза, и сказал:
– Во-первых, я не просто грузин, я – аджарели.
– А это еще что за птица? С чем ее едят? – скорчил удивленную гримасу Рефат.
– За "птицу" я мог бы дать по рогам, но жалко: попадешь в больницу. Я кулаком бычка убиваю, а у тебя лоб не крепче. Аджарели – это мусульманский грузин, аджарец.
– Они что у вас – самые богатые?
– Глупый юноша! При чем тут бедность или богатство? Пророк Мухаммед (да благословит его Аллах) спал на набитом соломой матрасе, сам чинил свою обувь и одежду, сам доил козу…
– И что в этом хорошего?
– Ничего хорошего в бедности нет, но пророк, даже когда стал повелевать миллионами людей, не забывал, что он только сын женщины, которая ела засохший хлеб. Для него каждый уверовавший в Аллах был братом.
– Так уж и каждый!..
– Вот говорят, что мы единый советский народ. Правда, это? Не знаю. Но что-то не похоже. Я был в прошлом году в Таллине и не почувствовал, что мы с эстонцами единый народ. А черный, как сапог, негр из Африки, с которым мы рядом молились в московской мечети, говорил, как и я, "Аллах акбар" и "ля илях илля ллах" – "Аллах велик" и "нет божества, кроме Аллаха". И он был мне как брат.
– От черных, говорят, сильно пахнет потом. Это правда? – полюбопытствовал Муртаза.
– Я, кажется, не ему, а тебе врежу по рогам, – раздумчиво сказал аджарели. – От лошади и от женщины, когда на них скачешь, тоже пахнет потом – ну и что?
– Трудный вопрос.
– Не зли меня, а то узнаешь, чем пахнет мой кулак.…Вот пишут, – Аслан взял газету, – "братство народа", "пролетарии всех стран"…Лучше бы написали хорошую статью про батумское "Динамо", как оно сражалось со "Спартаком". А настоящее братство народов – это ислам.
– Вот за это и выпьем, – сказал Муртаза. – У нас в деревне даже мулла выпивает. Это, говорит, не самый большой грех. Грешно, говорит, становиться на молитву, выпивши и грешно пить виноградное вино, а водку у нас гонят, чуть ли не из нефти…
В бутылке оставалось почти на донышке, и Аслан разливал напоследок особенно аккуратно – чтобы всем поровну.
– А вы зачем сюда приехали? – спросил Рефат.
– Башкирцы санаторий в Крыму строят, каменщики нужны. А я моря никогда не видел – вот, думаю, заодно и посмотрю.
Свою порцию – то, что осталось, – Аслан не стал выливать в стакан, выпил прямо из горлышка, а бутылку бросил в кусты.
– Никогда не задавай лишних вопросов: кто? Куда? Зачем? Откуда? Может, человеку не хочется отвечать на них. Захочет – сам все скажет. Ты что – прокурор? Или ОБХСС? Я же тебя не спрашиваю ни о чем.
– А что спрашивать? Меня дед послал. Я как раз отслужил, из армии вернулся. Дед и говорит: съезди на родину, посмотри на наше село – Узунджи называется. Это в горах. Посмотри на наш дом, если уцелел, – он крайний к лесу. Раньше татар в Крым вообще не пускали, а теперь брежневский указ вышел, вроде бы можно. Даже коврик свой молитвенный дед в сумку положил. Помолись, говорит, заверни в него горсть крымской земли – когда умру, в могилу бросите. Сам дед поехать не может: старый и одной ноги нет.
– У меня брат тоже безногий. Под трактор попал.
– А дед на мине подорвался, когда на фронте был. Да и далеко ехать из-под Самарканда. Я сам от этой дороги чуть не очумел. Насчет молитвы ничего не обещал, а все остальное исполню. Завтра автобус с утра как раз в ту сторону идет…
– А как же до утра?
– Прилягу где-нибудь на скамейке.
– И окажешься в вытрезвителе, где тебя до копейки обчистят, – сказал Аслан.
– Что же делать?
Аслан расхохотался.
– Слушай сюда. Деревенщина. Это делается так. Сначала достаешь свой паспорт. Потом берешь двадцать пять рублей одной бумажкой с портретом Ильича. Складываешь бумажку вдвое и кладешь в паспорт. Подходишь в окошку администратора в гостинице. Зачем я рассказываю, когда все это можно проделать. Сейчас самое время – в двенадцать часов поступает отчет о свободных местах.
Аслан водрузил на место свои роскошные солнцезащитные очки, отряхнул крошки с колен и поднялся первым.
Поплелись через мостик гуськом к подъезду гостиницы.
В вестибюле над окошком висела табличка – "Мест нет" и рядом: "старший администратор Анна Петровна Николаева". У стойки сгрудилось человек пять. Слегка потеснив их, Аслан протянул через головы в окошко три паспорта
– Анна Петровна, дорогая, посмотрите броню из стройтреста.
Похоже, что он не без умысла усилил свой кавказский акцент: Пэтровна, пасматрыте, стройтрэст…
Очередь приглушенно зароптала, однако сидевшая по ту сторону барьера вполне симпатичная крашеная блондинка средних лет и выше средней упитанности улыбнулась в ответ, протянула навстречу унизанную кольцами руку и паспорта взяла. Ропот обреченно стих. С минуту за стойкой вершилось некое невидимое для посторонних таинство: шелестели бумаги, листался какой-то журнал.… Потом послышалось:
– Горадзе!
– Да-да, – откликнулся Аслан и получил назад паспорт с вложенным в него регистрационным листочком – пропуском в гостиничный рай.
– Оплата за проживание – на этаже, – сказала на всякий случай Анна Петровна.
– Да-да, конечно, – с улыбкой откликнулся понятливый аджарели и двинулся наверх, шагая через ступеньку.
Еще минута деловитого шелестения и:
– Бейбулатов!
Паспорт с таким же листочком получил Муртаза и тоже устремился по лестнице. Прелесть. Чудо! Хорошо в стране советской жить, хорошо в стране любимым быть. Или как в другой песне: выбери меня, выбери меня, птица-счастье завтрашнего дня…
Далее пауза затянулась. Наконец послышалось:
– Сейдаметов!
Рефат протянул руку.
– Это ты?
– Я, я…
– А ну вон отсюда! И чтоб я тебя больше не видела! – Анна Петровна кричала. Даже лицо исказилось и явно что-то потеряло от своей зрелой прелести: проступили морщинки, обозначилась косметика вокруг глаз. – Представляете, до чего татары обнаглели – в гостиницу лезут!.. К тому же взятку предлагает: двадцать пять рублей в паспорт вложил. Вот купюра. Будьте свидетелями – я оставляю ее как вещественное доказательство.
Она швырнула паспорт из окошка.
– Но почему? – растерянно сказал Рефат, подбирая свою красную книжку. – Есть же указ…
– Можешь подтереться своим указом. Разрешение у тебя есть?
– Какое разрешение? Я же советский гражданин…
– Ах, он еще права начинает качать!..
Тетенька встала, крикнула:
– Иван Иванович, вызови милицию, пусть ему объяснят его права…
К Рефату подошел старик-портье с орденскими планками на обшитой галунами гостиничной форменной куртке, тронул за рукав, как бы давая понять, что лучше убраться подобру-поздорову.
Рефат глянул по сторонам, однако милые друзья-собутыльники были где-то наверху, а очередь отчужденно и враждебно молчала. Очередь всегда в таких случаях против умника-одиночки, хотя сама ничем не лучше. Ишь ты, дескать, какой умный выискался.
Было чувство униженности, отвращения к самому себе и к этим людям, и было понимание, что он – чужой. Не в четвертной же бумажке же дело, а в паспортной записи.
Дернул рукой, освобождаясь от цепких пальцев не такого уж и старого ветерана – скорее всего подрабатывающего к пенсии отставного служаки из органов – и вышел на улицу, удерживаясь от желания бежать.
Перейдя дорогу, остановился вдруг и огляделся по сторонам, словно пытаясь понять, где он. Потом повернулся лицом к востоку (послеполуденное солнце оказалось за правым плечом) и торопливо достал дедов коврик. Расстелив его, поднял руки до уровня плеч и внятно сказал: "Аллах акбар". Продолжая стоять, вложил, как когда-то учил дед, левую руку в правую. Теперь, прежде чем опуститься на колени, надо было еще что-то сказать. Но что? Что? И тогда, не затрудняя себя раздумьями, крикнул: "Ля илях илля ллах!" Нет божества, кроме Аллаха.
Кому, однако, кричал? Этим людям – чтобы озадачить и пригрозить? Или самому себе, потому что ничего другого не оставалось?
1969