Ей всегда хотелось узнать, умеют ли окружающие вспоминать. Точнее, не просто вспоминать, а хранить воспоминания, беречь, часто перебирать, стараясь не упустить малейшие детали пусть не вошедшего в главный список воспоминаний, но все же существовавшего в дальних закоулках памяти, куда редко заглядывает метла отчаяния.
«Мелочи», – скажут одни. «Глупости», – скажут другие. «Зачем засорять мозги?», – недоумевают третьи. Но для нее воспоминания были неким священным даром, другим миром, в котором она когда-то жила.
А как же без них? Без воспоминаний? Как, рассказывая о первой любви, не почувствовать кожей тела физическую боль. (А ведь прошло сто лет)? Или разве можно упустить тот факт, что всплеск короткого счастья пах свежими огурцами (он пользовался дорогим парфюмом). А платье, ненавистное платье до сих пор валяется в недрах шифоньера, и надо же, частенько, не стесняясь своей подлости, вылезает вместе с современными топами, блузками, сарафанами и ядовито нашептывает, что оно было в моей жизни. Было.
А еще как рассказать о поисках великого чувства, не описав по ходу, как железобетонная плита бронхита давила на грудь, а билет в Москву (ах, Москва) уплывал в чьи-то заскорузлые руки… (Сине-белый в полосочку флажок кочует по квартире до сих пор. Он давно уже не актуален, но ей все кажется, что ночами, когда особенно одиноко, он источает бледный аромат свежих огурцов)…
Закоулки памяти продолжают выдавать свое. Сырой паркет источающий общежитский запах. В холодильнике коммунизм. Что твое, то мое. Но чужого коммунистического, пахнущего имбирем и эфиопскими специями не нужно. Рядом еще соседи. Он киприот, она москвичка. Счастливы. Это видно по ним. Она пишет за него курсовые работы. Он подрабатывает в кипрской фирме, зацепившейся в Москве. Счастливы. Есть деньги. Друзья, носатые, как все греки, жгучие, как все турки, приходят к ним за счастьем. Танцуют. Черпают счастье ковшами. Пьют анисовую водку. Москва их любит, поэтому тщательно изучает их документы в метро. За пределами МКАД – война. «Не спи, казак: во тьме ночной. Чеченец ходит за рекой»…
Но у них в глазах Кипр. Солнце, море. Забавный гортанный язык, а за окнами Москва.
Московский снег пахнет иначе, нежели крымский. Московский снег пахнет отчужденностью. железной дорогой, которая берет начала у Курского вокзала…
Студенты учились в дань памяти о Патрисе Лумумба. Распятый на языки Набоков, с присущим ему сарказмом, хмыкнул и отвернулся. И остыл забытый чай воспоминаний. Но он был. И источал он уже запах панировочных сухарей, отсыревших сигарет. А еще губной помадой московской подруги, которая на моих глазах приняла ислам. (Помада была спешно вытерта с губ у входа в мечеть). Ее молодой человек помогал воюющей Македонии на московских стройках. Замужество предполагало принятие его веры. После краткого обряда, выйдя из мечети, мы долго молчали. Я не знаю, что в тот момент творилось в ее душе, как приживалась в ней новая вера, и насколько ей было уютно. Я же думала о том, что вдруг она не сживется со своим македонцем, разведется и как же быть? Возвращаться к Христу?
Москва откружила, на прощанье наградила снегом и отправила домой на юг. Посадила в уходящий поезд и погрузилась в предновогоднюю суету. И скорый помчал меня в другие воспоминания.
Остров встретил безобразно ярким солнцем и безысходностью. То, что он предлагал, пахло тревогой, пахло смертью.
Сколько длится период полураспада болезненных воспоминаний? Сто лет? Всю человеческую жизнь? Тогда, огородить, поставить устрашающие знаки, обходить десятой дорогой, упорно не замечая едва виднеющейся тропинки…
Зима. Злая, сухая, она пахла отчаянием, исступлением, отсутствием денег, затем долгами и недоверчивыми взглядами окружающих. Нам больно. Новогодняя ночь с ненужными людьми, у которых мирные цели. Молодая девушка с лягушкой в кармане смотрит, не мигая. Завидовать нечему. Выходи за него замуж ты. Это принц не моего романа.
Москва слегка забывалась. Снег таял на ее проспектах, а на Острове цвели фиалки, на вокзалах были уже другие люди. Где-то в переулках полузабытых картинок мелькнул старый знакомый. От него повеяло уютом. Но товарищ «уют» путано старался выяснить, кто мы друг другу. ДРУЗЬЯ! Спи спокойно. Мы друзья…
Дождь со снегом. Чем пахнет больница? Гентамицином. А еще сваренным вкрутую яйцом и непознанным женским неизвестным. Раненные навылет женщины, кто вынужденно, кто намеренно, находились в состоянии прощания со сгустками ничего непонимающего, но уже не существующего. Одни себе прощали, другие нет. Нам, кто легкомысленно сидел на сыром камне и отдавался сквознякам, – они завидовали. Нам не с кем было прощаться, кроме как с фрагментами когда-то здоровых отрезков сложного женского лабиринта из труб и еще чего-то, что имеет неповторимые названия.
И постоянно, за кадром, за эфиром, на заднем плане маячила фигура того, кто источал аромат свежих огурцов. В то время он возложил себя на плечи будущей эскулапши. Она сильная, как телевизор, а он слабый. Ему нужна помощь. Это я сейчас заклеймила бы его позором, растерла бы как неудачный плевок, растоптала бы как этикетку. А тогда…
Очередной Новый год. Чем пахнет отсутствие работы, паспорта, прописки, гражданства и денег? Рассказом о Буратино. Его за это выбросили в речку, меня за стены учреждения, в котором я пыталась преподавать. Диплом о высшем образовании стоял на одной полке с удостоверением о прохождении подготовки на деревообрабатывающем заводе. А я – гражданин планеты Земля. Но именно тогда случилось то, что должно было случиться. Это о ней говорят, что она нечаянно приходит…
Вот здесь позвольте поставить многоточие, потому что камера хранения памяти уже переполнена, а другая пока еще в процессе пополнения.
Скажу одно. Запах свежих огурцов не так отчетлив, и, следовательно, не причиняет боли. Запах московского снега не так чужд. Гентамицина – почти забыт. Тревог – почти безразличен. Но зато на смену появилось столько воспоминаний, что я опять задумываюсь, в силах ли человеческая память содержать огромные камеры хранения? И не настанет ли тот час, когда многое из того, что хранится, просто уйдет в утиль?
Зера ЭМИРСУИН
