Мы часто публикуем воспоминания крымских татар о депортации. Как бы больно ни было очевидцам этой трагедии вспоминать об этом, мы, их потомки, должны записывать и хранить их истории, чтобы помнить и не дать забыть. Воспоминаний, историй наших известных соотечественников, будь то писатели, общественные деятели, историки, артисты, сохранилось не так много. А ведь во многом именно трагедия депортации могла скорректировать их жизненный путь. Сегодня о том трагическом дне рассказывает Адиле Эмирова, профессор, доктор филологических наук (1933 г.р.).
«Рано утром, 18-го мая 1944 года, нас разбудил стук в дверь. Вошел офицер с двумя солдатами и объявил, что все татары выселяются из Крыма. Посоветовал взять с собой как можно меньше вещей. а сборы дали 20 минут. Мама ударилась в панику: муж в отъезде (его, как и всех мужчин, призвали в труд- армию), на руках трое детей – от двух с половиной до четырнадцати.
С причитаниями она металась по комнатам. А офицер ходил за нею по пятам, присматривался к вещам, говорил, что ему у нас нравится, что он сам здесь будет жить.
Что же взять с собой? Вот это большое одеяло: хватит всем четверым укрыться. О документах (свидетельства о рождении, паспорт, трудовая книжка отца и др.) она и не вспомнила. Я же схватила свое самое большое «богатство» синий бархатный ридикюль с ручкой-петлёй, в котором хранились две нитки бус, и больше не выпускала его из рук. Мы вышли из дома с тем, что смогли взять в руки. Вышли навсегда. Офицер сам запер входную дверь и взял с собой ключи.
На месте сбора, у моста между Дерекоем и Ай-Василем, на узлах и мешках сидели соседи. Слышались громкие голоса, плач. Ждали долго. Время от времени кто-то уходил домой и возвращался с новыми вещами. Тут мама и спохватилась: не взяла ничего из еды и посуды. Старшая сестра с малышкой осталась там, а мы с мамой садами – по дороге идти боялись – вернулись домой. Двери были заперты, ключей у нас не было. Мама приставила к окнам балкона лестницу, разбила стекла, и я проникла в комнату. По совету мамы, взяла ножницы, кастрюлю, три большие ложки и одну маленькую (для младшей сестры). Сняла с подушки наволочку и насыпала в неё немного муки. Козу-поилицу, купленную две недели назад на последние деньги, мы отвели к соседке, казанской татарке. К ней же отнесли швейную машинку и большой персидский ковёр. Наверно, мама думала, что мы скоро вернемся.
В ожидании машин просидели до самого вечера. Рядом ходили солдаты и офицеры. Несколько раз попался на глаза и тот офицер, который утром заходил к нам. В его руках был мой новый зелёный портфель. В нем что-то звякало. «Наши серебряные ложки», – сказала мама. Он взял их на её глазах. Уже поздно ночью нас погрузили в грузовые машины и повезли через Ай-Петри на какую-то железнодорожную станцию. Ночью же нас посадили в товарные вагоны. Более бойкие и сильные заняли лучшие места – на нарах. Нам досталось место на полу, у самых раздвижных дверей. Первые дни нас не кормили. На каждой остановке все высыпали из вагонов. Женщи- ны быстро сооружали очаги из камней, кирпичей, ставили на них кастрюли, чайники.
Несколько раз мама пыталась сварить взятую из дому тушку курицы. Но не успевала вода даже закипеть, как раздавался крик конвойных: «По вагонам!». И все бежали с горячими кастрюлями в руках и, на ходу цепляясь за протянутые руки, переваливались в вагон. Мама часто не успевала приготовить нам еду, но зато она оставалась с нами. А сколько людей, особенно старых и больных, отстали от поездов и навеки разлучились с родными! А сколько умерших от голода и болезней остались на перронах и вдоль колеи после отхода поездов!
Через некоторое время в вагонах наладился какой-то быт. Были выбраны старосты, которые приносили и распределяли хлеб. На больших станциях несколько раз раздавали суп. Ехали около двадцати дней. Грязь, антисанитария, запах немытых тел. Но мы, дети, быстро свыклись со своим положением, потому что не понимали всей глубины постигшей нас трагедии. У нас появились новые друзья. Как только поезд трогался, мы садились в дверях вагона, свесив ноги (двери закрывались во время переезда через мосты и другие, надо полагать, стратегически важные пункты), с любопытством смотрели по сторонам, радовались хорошей погоде и тому, что «мы едем, едем, едем в далёкие края» (из детской песенки тех лет). Иногда в вагоне раздавалось грустное пение. В нашем вагоне у кого-то нашлась скрипка. А у старшей сестры был хороший голос – меццо-сопрано. Её просили петь, и она пела старинные народные песни под аккомпанемент скрипки. Очень скоро, уже на второй неделе нашего скорбного пути на чужбину, начал складываться вагонный фольклор: сочинялись новые тексты, которые исполнялись на мотивы старых песен. Когда сестра пела:
Къолай дегиль ветандан айрылмакъ. – Как трудно расставаться с родиной!
Биз агълемей, кимлер агълесин? – Кому же плакать, как не нам? – все в вагоне подпевали и плакали.
Наша семья ехала без отца. Его, как и всех взрослых мужчин, за несколько дней до выселения мобилизовали в трудармию. Он был в Симферополе. Заночевал у знакомых. А когда объявили о выселении, ему не разрешили вернуться в Ялту, и он поехал с хозяевами дома. Мысль разыскать нас не покидала отца. 31-го мая, рассказывал отец, их высадили на станции Великоалексеевская (под Ташкентом) и повезли в какой-то совхоз, километров за 5 – 7 от железной дороги.
Ежедневно в течение недели отец ходил оттуда на станцию в надежде узнать что-нибудь о ялтинцах. Утром 6-го июня он сидел в чайхане недалеко от станции. Кто-то крикнул, что идет очередной татарский поезд. Отец бросился к поезду. В каком-то вагоне увидел знакомых, которые сообщили ему, что мы в 17-ом вагоне. Он начал отсчитывать вагоны. А нам тоже успели сообщить, что отец ищет нас. Соседи освободили проход, и мы, три девочки, встали в дверях вагона, высматривая отца. А мама от волнения не смогла встать на ноги: она сидела на вещах и плакала. И вот мы увидели спешащего отца, нашего высокого, сероглазого, самого красивого на свете. Заплакали женщины. Далее отец поехал с нами».
