Из истории жизни семьи Эдема Ниметуллаева, отца, артиста, певца, скрипача, виноградаря, патриота

13.03.201917:21

Воспоминания Диляры Кадыровой об отце Эдеме Ниметуллаеве

Уста Эдем – мастер слова, песен, мелодий. Он был воплощением дома, родного Крыма.

Историю своей семьи я помню лишь с третьего поколения …. И то не до конца. О дедушке знаю только то, что звали его Ниметулла и он был крестьянин из села Кучюк Сюренчик Куйбышевского района Крыма. Бабушку звали Мумине, и у неё, кроме моего папы Эдема, было еще семеро детей, из которых двое умерли молодыми, у остальных по пять-шесть детей. Мой папа был средним из трех братьев, старше них было пять сестер.

Папа родился в 1904 году. Год он называл точно, а вот месяц не мог, потому что не знал; его мама, моя бабушка, говорила ему, что он родился в месяц, когда поспевали яблоки. Мы в семье судили-рядили, но пришли к выводу, что это был приблизительно месяц июнь-август, если считать, что яблоки «белый налив» поспевали уже в июне, а все остальные сорта яблок – где-то в августе. Достоверных данных нигде найти не могли, и мы решили, что папин день рождения будем праздновать в августе, вместе с днем рождения его первого внука.

В семилетнем возрасте папа остался без отца, и ему рано пришлось расстаться с детством. С утра он ходил в школу при мечети, а после обеда бежал помогать старшим. В школе учили читать суры из Корана. Он рассказывал о своём учителе – мулле, который был очень строгим к своим ученикам. В классе было около десяти-двенадцати учеников. Приходя в класс, ученики по два-три часа, сидя на коленях и раскачиваясь, зубрили вслух суры из священного Корана, повторяя за учителем. Бывало, кто-то неверно произносил незнакомые арабские слова, и тогда наказание следовало немедленно. Оджа брал в руки свою длинную плетку, размахнувшись, он, не вставая со своего места, бил по спине нерадивого ученика. Этот момент следовало учитывать всем, сидящим в одном ряду с провинившимся: если зазеваешься, то плетка пройдется и по твоей спине. Надо было слушать всех – все громко выговаривали слова – суметь услышать ошибку, вычислить, кто ее сделал и вовремя увернуться от плетки. Это, я думаю, и выработало у моего отца идеальный музыкальный слух, который и от природы был хорошим. Но никто не смел упрекать или обижаться на учителя – авторитет его был непререкаем. Папа одним из первых выучил Коран и читал все суры правильно и с нужной интонацией, за что был награжден священной книгой, полученной из рук учителя. У него был самый красивый каллиграфический почерк, ему поручали писать прошения и письма.

Отец рассказывал, как они любили и уважали учительницу, которая учила их русскому языку. Завидев ее в начале переулка, они начинали кланяться ей, и пока она не проходила мимо, не смели поднять на нее глаза.   Он помнил все стихи, которые выучил в школе и в семидесятилетнем возрасте рассказывал их нам и внукам наизусть в том виде, в котором он тогда, в детстве, рассказывал. Нам было очень смешно, так как он неправильно выговаривал, перевирая, слова на русском языке, хотя считалось, что он говорил хорошо – ведь остальные родственники и жители села вообще не знали русского языка.

Отцу недолго пришлось учиться в школе.  Проучившись всего три года, в середине четвертого, ему вовсе пришлось бросить школу и идти работать, чтобы помочь семье. Его отец, мой дедушка, работал в чужих садах, ухаживая за деревьями и виноградниками. Он всегда брал своих сыновей с собой на работу и научил их любить землю, правильно ухаживать за фруктовыми деревьями и, особенно за виноградом. Он научил их правильно подрезать лозу, чтобы она давала хороший урожай, вовремя убирать лишние отростки. И виноград, за которым они ухаживали, давал самые высокие урожаи, кисти весили от двух до десяти килограммов. Папа научился узнавать все болезни винограда и вовремя лечить его. Это потом, уже в зрелом возрасте, будет видно на его собственном винограднике, который он посадит у себя во дворе. Папа, хотя и был маленьким, увлекался этой работой, ходил за своим отцом по пятам, запоминая все, чему учил его отец.

Моя бабушка умерла, когда папе было всего десять лет и ему, вместе со старшим братом, пришлось стать основным кормильцем семьи. С семи лет ему приходилось выходить со стадом и смотреть за коровами и овцами всего села. Мама выдавала ему кусок хлеба и головку лука. Это была вся еда на целый день. Папа рассказывал, как вкусен был этот кусок хлеба с луковицей, запитый родниковой водой в горах его родного селения. Он работал в садах своей деревни, пахал и сеял на чужих полях, собирал табачные листья и по вечерам нанизывал их на прутья для сушки. Обычно этим делом занимались женщины – его старшие сестры, а он, на правах помощника, зарабатывал какую-то небольшую долю, которая являлась подспорьем в семье. Он рассказывал, как женщины нанизывали листья табака на ветки, развешивали их для сушки, а вечером, возвращаясь домой с поля, пели песни, а он слушал, иногда подпевая им. Как-то одна из работниц сказала, что не годится парню петь с женщинами, лучше бы он им подыгрывал на каком-либо инструменте, и папа решил, что обязательно выучится играть на скрипке – уж очень ему нравилось, как местные музыканты веселили народ на гуляниях. Но скрипки не было, он сделал ее сам из жилы и палки и стал на ней наигрывать мелодии. Его тут же выгнали из помещения, где женщины нанизывали табак. Он очень на них обиделся. Ушел, лег под яблоню, взял упавший листик с дерева зажал его между губами, стал что-то высвистывать. У него получилась мелодия! Таким образом, он научился насвистывать с помощью листика любую мелодию. Он так хорошо это делал, что женщины позвали его обратно. Они разрешили с ними и дальше работать – руки у него были свободны – он ими работал и одновременно насвистывал мелодии, а женщины подпевали ему.  Только когда ему исполнилось 14 лет, у него появилась настоящая скрипка. До этого времени он стал своим среди женщин, исполняющих народные песни – обычно, это были несколько запевал, остальные подпевали им. Вскоре он становится запевалой сам, ему нравится петь народные протяжные песни. С малых лет выучивший все народные песни, которые пелись тогда, он до конца своей жизни будет исполнять их так, как они исполнялись в его детстве. Он пел их с таким искренним чувством, что люди, слушавшие его, начинали плакать, а потом обнимали, целовали и благодарили его за то, что облегчили свои сердца. Ни одно веселье, ни одна свадьба в его деревне не праздновалась без него, а в 16 лет его приглашали играть на свадьбах даже в соседние селения.

После революции в селе организовали ликбез для неграмотных, он тоже стал посещать его, понимая, как мало он знает. Он заставил ходить в ликбез и своих братьев, и своих ровесников – после школы шли домой, распевая песни. Как-то их попросили спеть вместе, а папа придумал поставить какую-нибудь сценку из жизни – так у них образовался первый сельский кружок самодеятельности, где они и пели, и ставили танцы и небольшие смешные сценки. Его красивый звонкий голос украшал все вечеринки, люди с удовольствием приходили послушать его и посмотреть сценки. Потом идет время, о котором я вообще ничего не знаю. В 1928 году, когда в газете «Янъы дюнья» он прочитал о том, что в Симферополе открывается театральная студия и идет набор слушателей, он решил, что обязательно туда поступит. Родные не хотели отпускать его – к тому времени он был уже сформировавшийся взрослый человек – ему было 24 года – и ничто не смогло удержать его в селе. Он пришел пешком в Симферополь – это был немалый путь, прошел собеседование и его приняли в театральную студию, открывшуюся при Крымском русском драматическом театре, студию для крымскотатарской молодежи, которую он успешно закончил через два года. На основе этой студии был открыт первый крымскотатарский драматический театр. Его учителями были такие великие артисты, режиссеры и деятели, как Осман Акъчокъракълы, Усеин Боданинский, Асан Рефатов, Умер Ипчи, Джелял Муединов, Ибадулла Грабов и многие другие.  Он наравне с Сервером Джетере, Гъани Мурадом, Билялом Парыковым и другими играл главные роли в таких спектаклях, как «Арзы къыз», «Аршин Малалан», «Принцесса Турандот», «Овечий источник», «Много шума из ничего», «Отелло» и многих других. Играл роли харизматичные, запоминаемые, его любили, узнавали на улице, а когда приезжал в свою родную деревню к родным, приходилось показывать эти роли, играя в спектакли одного актера.  Слава о театре гремела по всему Крыму. Они часто выезжали на гастроли в маленькие села Крыма и скоро все артисты стали любимыми, узнаваемыми, считалось почетным пригласить их в гости. Но скромность никогда не давала папе загордиться, стать напыщенным хвастуном – он был всегда очень скромен, прост со всеми и, наверное, за это его искренне любили и уважали его друзья и знакомые.

В 1930 году в театр пришла молодая красивая девушка Аня Чолак. Она тоже окончила студию, ее приняли в театр – она красиво пела, танцевала. Однажды труппа выехала на гастроли в какое-то село в горах. После выступления артистов повели показать местные достопримечательности. Их повели на экскурсию, на высокую гору, Аня Чолак с любопытством осматривала все и, не заметив, подошла к самому краю пропасти. Она заглянула туда, у нее закружилась голова, и, если бы в этот момент рядом не оказался Эдем, схвативший ее за руку, кто знает, чем окончилось бы это путешествие. Получается, он спас ее.  Не прошло и несколько месяцев – а они уже так любили друг друга, что решили не расставаться и пожениться. Это была любовь, которую низводят с небес, даруют не всякому, а лишь избранным – это я могу сказать с уверенностью, так как эта любовь прошла такие испытания, такие преграды, такие трудности, которые не всякий может поднять. Но они пронесли эту любовь через все – нежелание родных, зависть других, войну, фашистские застенки, депортационный геноцид, голод и нужду, потерю самых близких и прожили дружно, в любви и согласии до самой своей смерти. Мама рассказывала, что когда они поженились, у них не было ничего, кроме пустого чемодана и куска ткани, которую им кто-то подарил как свадебный подарок. Они постелили этот кусок материала на пол, подушкой стал пустой чемодан – и это был их «рай в шалаше».                                                     

Мама родилась в 1911 году и была на семь лет младше папы. Она была из бедной городской семьи, в которой было 11 детей. Она была восьмым ребенком в семье. В годы всеобщего голода 20-х годов их семья пострадала очень сильно – в папиной семье, жившей в деревне, голод выдержали, а вот мамина не выдержала испытаний голодом – осталось всего семь детей. Мама рассказывала страшную историю, случившуюся в годы голода. Однажды в семье праздновали праздник – случайно дедушка раздобыл горох, а бабушка сварила кашу. Когда каша была готова, и вся семья разместилась за столом, к ним зашла соседка – маленькая девочка шести лет. Бабушка, естественно, пригласила за стол и ее. Не успели все взять ложки в руки, как девочка набросилась на еду и после первой же ложки каши, которую она съела впопыхах, ее стошнило прямо на стол – на огромную чашку с кашей. Никто еще не успел и в рот взять эту кашу, а она уже была испорчена! Что было делать? Все голодные, в ближайшие несколько дней еды не предвиделось, и они «тут попало, сюда не попало» съели всю эту кашу! Эта сцена показывает истинное лицо голода, терзавшего людей. Пусть неприглядная, но эта картина той жизни, того момента, и мама никогда его не забывала. У нее с сестрами было одно выходное платье на троих, если кто-то один выходил по воду – воду надо было приносить в ведрах на коромысле с другого конца улицы, то остальным двум приходилось сидеть дома. Поэтому мама с четырех лет была отдана в прислуги к богатым, смотреть за ребенком, хоть не всегда, но она могла там перехватить что-то покушать – кусочек хлеба или немного каши.                        

Мама не смогла учиться долго в школе, и ее четырехлетнее обязательное образование того времени заставляло ее чувствовать себя неудобно, она до самой смерти не научилась писать красиво, но это не помешало ей иметь прекрасную память и удивительные артистические способности. Она выучивала роли со слуха лучше, чем те, кто сто раз читали их, всегда подправляла папу, когда он ошибался в репликах – ей стоило всего лишь раз услышать, и она запоминала навсегда. Через много лет, когда они оба были на пенсии, я слушала, как они репетировали, повторяя когда-то сыгранные роли. Папа всегда спрашивал: «Ты помнишь?» – а мама всегда его исправляла: «Нет, здесь не так, а вот как». 

Папа и мама были очень хорошими артистами, их любили зрители, они играли в заметных ролях, и в 1935 году, до рождения их первенца, им выдали квартиру – двухкомнатную на втором этаже – и это было чудо! Отдельная квартира тогда была не у каждого. К тому времени, когда у них родилась моя старшая сестра Эльвира, у них в доме было все, что нужно для жизни. Эльвира была чудо- ребенком – очень смышленая для своих лет, она всех удивляла своим умом. Она знала наизусть все роли родителей и в три года подсказывала им реплики, которые мог кто-то из них забыть на репетициях, потому что ее не было с кем оставлять дома, и она присутствовала на всех репетициях. Когда она подросла, и ей исполнилось пять лет, она уже играла на пианино Бетховена и Шопена, рассказывала стихи и пела песни как настоящая актриса. Мои родители боготворили ее. В 1937 родился мой старший брат Лауренц. Имена детям давались по именам полюбившихся героев пьес, в которых играли мои родители. Третьим родился мой старший брат Руслан – в 1941 году. По рассказам друзей и родных, мама была очень привлекательной интеллигентной дамой – настоящей артисткой, она сама очень красиво одевалась и за детьми очень следила.  Она водила своих детей гулять в парк, и всегда они были одеты, причесаны так, что все обращали на них внимание. Мой брат Лауренц – Лорик, как звали его все родные, рос озорным беспокойным ребенком – его снимали с подоконника второго этажа, откуда он хотел уйти гулять, он мог потеряться в одну секунду – только отвернись – особенно в магазине или в парке. Моя старшая сестра Эльвира не отпускала руку младшего братика ни на секунду – она была его добрым ангелом-хранителем, хотя была на два лишь года старше его. Однажды он вынес из дома все хранившиеся деньги – чтобы купить мороженное, а продавец, увидев маму, которая возвращалась с работы, вернул ей деньги – такие честные и чистые люди – и мама не ругала брата, ведь ему было всего три года!                

Эта была дружная любящая семья, которую все уважали. К ним часто приходили гости – родные из самых отдаленных селений Крыма, коллеги их театра. Все всегда поражались открытому, гостеприимному характеру мамы, которая тут же накрывала на стол – до самой своей кончины она такая и осталась – никто от нее никогда не уходил голодным. Тут устраивалась веселая вечеринка в честь гостей с музыкой – папа играл на скрипке и пел, Эльвира играла на пианино и декламировала стихи, а мама потчевала всех вкусными чебуреками.   

Когда началась война, артистов на фронт не брали, у них была бронь, но они почти ежедневно давали концерты для солдат, выезжали на фронт. Когда Крым оккупировали, в Симферополе Осман Дагджи организовал подпольную организацию: мои родители были ее членами – мама готовила хлеб для передачи партизанам, папа рассовывал листовки по карманам зрителей, когда они приходили в театр на спектакли. Он также был связным, передавал оружие для партизан, сведения об арестах и карательных операциях. Предупрежденные люди могли спрятаться или уйти в леса к партизанам. Одним доказательством участия в подпольной организации является воспоминание об одном случае того времени моего старшего брата Лауренца, которому в ту пору было всего шесть лет. В доме хранился большой черный портфель с блестящей застежкой, который очень нравился маленькому Лорику. Но мама не разрешала его трогать. Однажды, играя во дворе дома, Лорик увидел, как подъехала черная машина и оттуда вышли немецкие солдаты – он пулей побежал домой, так как дети того времени уже понимали, что это такое. Он бегом взлетел на второй этаж и предупредил маму, а она ему тут же сунула тот самый черный портфель. Он не ожидал такого подарка и, обрадовано размахивая портфелем, спустился во двор. Немцы входили в этот момент в подъезд. Они не обратили внимания на маленького мальчика с портфелем в руках и поднялись на второй этаж – оказывается, они шли делать обыск у моих родителей. Лорик выскочил на улицу, забежал за угол дома и направился к своему тайному местечку, где он прятался от всех. Там потихоньку он открыл портфель, где лежали листовки и что-то завернутое в тряпочку. Он раскрыл тряпочку и увидел пистолет, он испугался, скорей завернул все, как было, и сунул все содержимое в водосточную трубу и закрыл ее своими игрушками, которые он тоже там прятал – это был его тайник. Потом он спокойно взял портфель и, размахивая им на зависть всех ребят, прошелся несколько раз по двору, хвастаясь им. Через некоторое время он решил вернуться домой. Когда он поднялся на второй этаж и вошел в квартиру, он увидел, что всё в доме было перевернуто, подушки разорваны, посуда валялась на полу. У стола стояла мама и широко открытыми глазами смотрела, как он зашел. Лицо ее стало бледным, она готова была потерять сознание, когда немец схватил портфель и открыл его. Лорик с заговорщицким видом подмигивал маме, но она не замечала ничего, она смотрела на портфель. Немец порылся в нем, вытащил и выбросил рогатку и несколько помятых этикеток от конфет и выбросил портфель на пол. Теперь мама смотрела на Лорика, а он весело ей подмигивал, и она что-то стала говорить, чтобы отвлечь внимание фашиста от ребенка. Это был гестаповец, он что-то резко приказал, солдаты развернулись и ушли. Когда они ушли, мама долго плакала, прижимая сына к себе, а он пытался ее успокоить, говоря, что он спрятал все так, что никто не найдет. Потом они вместе сходили к его тайнику, вытащили содержимое, а вечером папа уже передал это все, куда было нужно. Но гестаповцы подозревали их и несколько раз вызывали на допросы. Однажды маму вывезли на допрос с детьми. Старшей Эльвире было восемь лет, Лорику – шесть, маленькому Руслану едва исполнилось два года. Маму бросили в отдельную камеру, а детей в другую. Лорик вспоминал, что там их всех построили – детей в камере было около тридцати – и вошел офицер в белом шарфе и в белых перчатках. Он начал раздавать какие-то зеленые конфеты с подноса, когда он дал конфету Лорику, он сразу сунул ее в рот. Эльвира, как только фашист отвернулся, выковыряла эту конфету изо рта, сопротивлявшегося этому, Лорика, а младшему, ничего не подозревавшему братику, и вовсе не дала, и показала на детей, стоявших впереди – некоторые из них стали падать. Оказалось, что эти конфеты были ядовитые. Лорику стало тоже плохо.  Но Эльвира сунула ему в рот два пальца и заставила вырвать. Когда его стошнило, ему стало легче, но живот болел долго. Как она догадалась, что нельзя есть эти конфеты, ведь она тоже была совсем маленькой девочкой, ей было неполных восемь лет! Но она была наблюдательна, умна не по годам, и не верила в «доброту» фашистов. Через несколько дней, партизаны, сделав налет на тюрьму, выручили их. Придя домой, они все долго стояли, обнявшись, и хором плакали. Лорик уже в шесть лет понимал, что старшая сестра спасла его от неминуемой смерти. В возрасте семи – восьми лет Эльвира была чувствующим ответственность не только за себя, но и за братьев. Она носила корзинки с пирогом и яблоками наверху, а внизу – листовки, или оружие, по адресу, которое ей называли – она очень хорошо ориентировалась в городе. Иногда по ночам она с папой ходила расклеивать листовки.                        

Но вот наступил 1944 год – год освобождения Крыма от фашистских захватчиков и черный год для всего крымскотатарского народа. После освобождения в марте 1944 года, принимая во внимание заслуги папы перед государством, его направляют в г. Бахчисарай для организации там государственного театра, назначая его директором этого театра, дают ему направление, и он с этим направлением едет пока сам, без семьи, туда. Он за короткий срок организовывает там труппу артистов, которые уже в апреле выступают с полноценным спектаклем перед зрителями, начинают давать концерты.

18 мая, тёплая майская ночь. Мама рассказывала, что в это время она находилась с детьми дома в Симферополе, а папа находился в Бахчисарае. Ей, как и всем, было дано всего пятнадцать минут на сборы. Что можно взять спросонья, не ожидавшим зла людям – ведь вроде война для них закончилась, фашисты отступили, а в городе свои, советские – неужели донос, застенок? Но выводили всех крымских татар – времени, чтобы осмыслить, спросить – за что – нет. Их выталкивают на улицу – мама успевает похватать детские и еще какие-то вещи и засунуть их в мешки. Еще солдаты разрешили ей взять какую-нибудь еду.  Сумочку-ридикюль с документами и фотографиями носит с собой рассудительная Эльвира, это было ее задачей заботиться о документах. Даже в гости она ходила с ними. И вот мама с тремя детьми, одна, совсем растерялась – ей солдат подсказывает, а нет ли чего-либо из круп, и мама вспоминает, что где-то есть небольшой мешочек с фасолью. Они вытаскивают его, но, подсаживая в машину, солдат выкидывает лишние вещи, оставив только мешок с детскими вещами и этот мешочек с фасолью. Запуганные, притихшие от ужаса, творящегося в ночи, в темноте, их привозят на вокзал, заталкивают в товарные вагоны. И начинается долгий путь. Путь кошмара, леденящего сердца ужаса перед неизвестностью, непонимания, за что же их наказывают? Там в этой атмосфере горя и отчаяния этот мешочек – килограммов три фасоли – будет единственной едой в дороге в изгнание, в чужбину в течение целого месяца. Там в вагонах, которые прежде перевозили скот, когда рядом люди будут умирать от голода, мама будет выдавать эту фасоль по штучкам, а дети будут сосать фасолинки, как конфетку, которая к вечеру размягчится и ее можно будет прожевать и проглотить. Там, в дороге, когда на коротких остановках будут вытаскивать умерших, находившихся с ними в течение нескольких дней и оставлять их на придорожных холмах, едва засыпав землей, потому что нет времени закопать. Там, на этих коротких полустанках, где мама в отчаянии будет бегать в поисках хоть какой-то еды для детей, и, не найдя, возвращаться с пустыми руками, боясь смотреть в голодные глаза своих детей, сбережет их эта фасоль – не даст погибнуть детям – старшей Эльвире – 9 лет, Лорику – 7 дет, младшему Руслану – 3 годика. Чтобы достать хоть немного кипятка, она однажды отстанет от поезда. Ей придется бежать за поездом с этим кипятком в руках, сбивая в кровь ноги и обжигаясь, а когда останется совсем чуть-чуть и она протянет руку, чтобы ей помог солдат-охранник, сидящий на последней ступеньке вагона, он долго будет смотреть на нее и все-таки подаст ей руку; а потом она будет громко и горько рыдать, сидя на этой ступеньке, от страха, что она чуть-чуть навсегда не потеряла своих детей. Там, в дороге, надо будет уберечь детей, не умереть самой, потому что она совершенно одна, рядом нет мужа, – в ту ночь его вывезли отдельно, и он с ними встретится только через несколько месяцев, тайно сбежав со своего места ссылки. Там, в этой дороге в никуда, будет слишком много вопросов и никаких ответов. Там, в этой жаре, с мухами, вползающими в глаза, в рот, чуть только открой его; рядом с умершими, которых вынесут только на стоянках; начинается самое страшное – болезни, уносящие жертвы ежедневно – от голода, отчаяния, неизвестности, горя и тоски – и неизбывного безответного вопроса – за что?

Но вот, наконец, конечная станция – Узбекистан, степи Мырзачуля. На этой дороге смерти чудом великим мама называла то, что все трое детей остались живы. Тут им пришлось построить землянку – потом она мне подробно описывала ее – как могила, только есть лаз-вход, нары насыпаны из глины, а постелью служила трава, которую нарвали при дороге. Через несколько месяцев им дали возможность переселиться в бараки – скотские амбары, где раньше держали скот. Там они пережили ту страшно холодную зиму 45 года, в ту зиму умерла моя сестра – от дизентерии, съев несколько сухих урюков, а младшенький – Руслан – болел рахитом. В ту зиму мама похоронила свою доченьку. Земля была твердая от мороза, у людей не было сил от недоедания и непомерной работы, они не смогли закопать мертвое тело глубоко. А наутро, когда мама пришла помянуть свою доченьку, оказалось, что голодные шакалы разрыли могилу, и ей пришлось, рыдая, закапывать останки снова. Как не сойти с ума человеку, как остаться вообще человеком в такой ситуации и не бросаться на людей и не разрывать их зубами как дикий зверь? Как дальше воспитывать детей, работать, ходить, общаться с другими, и жить – наперекор всему – жить?!

Папа нашел нас через несколько месяцев. Оказывается, он все это время находился почти рядом, но соединиться без «особого» разрешения было нельзя. И тогда он просто сбежал из одного района – в другой.  Его могли осудить на 25 лет концлагеря за побег, но комендант села, где работала мама, сочувствовал нам и помог с условностями. Таким образом, семья соединилась, папа с мамой работали на полях с хлопком – сажали, чеканили, окучивали, собирали – целый день с кетменем в руках. Папа, с детства привыкший к работе, справлялся с этим легко, но маме было трудно. Она, городская девчонка, не видевшая ни кетменя, ни лопаты, работала, не отставая от других. Скоро кое-как наладился и быт. Хоть и в убогом помещении – старом бараке для коров, но в чисто выбеленном, земляной пол каждый день намазывался коровьим навозом – от насекомых и скорпионов, которых здесь было множество. Папе удалось сберечь свою скрипку – он по вечерам играл на ней. Вокруг них собирались их соседи, слушали и плакали все вместе.

Скоро начались свадьбы, и папа собрал небольшой музыкальный коллектив, которому разрешали даже выезжать в другие колхозы. Когда в 47 году в Ташкенте начали строить текстильный комбинат и открылись новые фабрики, мои родители переехали в Ташкент и устроились сюда работать, папа – мастером, а мама – ниточницей. Жить пришлось снова в бараках – в одной комнате, но рядом с работой. Папа и здесь нашел товарищей по духу, собрался коллектив музыкантов, они репетировали, как только находилась свободная минутка. Музыкальный коллектив стал необходим, по воскресеньям они играли на свадьбах, а мама за один день должна была переделать уйму работы по дому, так как рабочий день на фабрике был длинным. Но еще один ребенок не выдержал такой трудной полуголодной жизни, и мой старший брат Нариман, родившийся в 1949 году в полуторагодовалом возрасте тоже умер от диспепсии – кровавого поноса. Старшим остался Лауренц, он, окончив школу, поступил в техникум и учился на мастера холодильных установок.

В 1953 году папа и мама решили, что так они дальше жить не хотят – рабская привязанность на фабрике, нельзя отлучаться, небольшая зарплата.  Они решили перебраться в колхоз и выращивать овощи. Они переехали в Аккурган, в совхоз недалеко от Ташкента, и там сажали помидоры, виноград, кукурузу и другие овощи. Излишки вывозили на базар и этим немного поддерживали старшего Лауренца, который учился в техникуме. Когда на улице Полевая объявили, что можно взять землю и построить дом, мои родители с радостью взялись за строительство собственного дома. И хоть он был небольшим – всего две комнатки – он казался раем для семьи. Родились еще два ребенка – я и мой младший брат Эскендер. Родители переехали сюда и понемножку достраивали дом, растили детей. Папа все также играл на свадьбах – скоро это стало основным доходом в семье. Лауренц окончил техникум и устроился работать на мясокомбинат, сначала простым рабочим, но к своим 25 годам он стал мастером цеха, а через несколько лет и главным механиком мясокомбината. Мама устроилась работать в трамвайное депо кондуктором и доработала там тоже до пенсии. Ее там очень уважали, ценили как честного, добросовестного работника и после выхода на пенсию долгие годы поздравляли с праздниками.

Родители вместе со своими соратниками – актерами Крымского театра пытались снова организовать театр. Бывший режиссер театра и добрый друг папы – Гъани Мурад и папа собрали весь коллектив, даже подготовили и записали радиоспектакль «Арзы къыз». Они несколько раз проводили репетиции и других спектаклей, но то, что надо было проповедовать советскую идеологию, говорить неправду со сцены о депортации, то есть работать на советскую несправедливую машину подавления, после стольких репрессий проходить цензуру, было выше понимания честного до мозга костей папы. Он не смог смириться с этим — все его существо требовало восстановления справедливости. И он решил – если они, то есть правительство, не восстанавливает его народ во всех правах – то какой может быть театр в такой обстановке неправды и лжи. И он, протестуя, отказался работать в театре, сказав, что будет артистом только на своей исторической родине. Он продолжал петь на свадьбах, и свидетели его выступлений говорят, что каждая свадьба превращалась в кусочек родной территории, где он то, декламируя стихи, то, играя на скрипке, то, показывая какой-то маленький отрывок из пьес, продолжал свою деятельность артиста – так как он ее понимал.  И народ не оставил его заслуги без внимания – его называли «Уста Эдем» — мастер слова, песен, мелодий. Он их исполнял так, что женщины начинали плакать, мужчины, задумавшись, вспоминая прошлую жизнь, подпирали руками головы и украдкой тоже смахивали слезы. Уста Эдем был воплощением дома, родного Крыма.

К нему приходили и молодые артисты, чтобы научиться исполнять мелодии, песни правильно. Иногда, когда по радио или по телевизору, хоть и очень редко, звучали песни в исполнении артистов, он ругался и чертыхался, говоря: «Ну, разве можно так перевирать песни, менять слова, так неправильно исполнять мелодию?». Он находил их ошибки, но они были там, по другую сторону, за чертой, которую он решил не переходить. Когда к нему приходили и спрашивали – как это поется – он всегда показывал, поправлял, учил. Помню, тогда еще молодой, начинающий композитор, исполнитель народных песен на аккордеоне Февзи Алиев привел к нам домой какого- то музыканта, сказав, что лучше Эдема – уста никто не исполняет «Тым-тым». Это сложнейшее скрипичное  произведение, исполняется сплошь в пиццикато. То ли от волнения, то ли еще от чего другого, ему никак не удавалось точно сыграть то, что он тысячи раз исполнял… Вот тогда он единственный раз пожалел, что не работает артистом, так как думал, что будь он артистом, он легко бы справился с волнением, и это было отсутствием тренировки его артистических способностей. И все же гость ушел, с восторгом хваля отца, сыгравшего и сохранившего в памяти такое сложное произведение. Гость был профессионалом и сам, и попытался тут же воспроизвести трудные для исполнения моменты, но не смог.  Он ушел очень довольный мамиными чебуреками и знакомством с такими интересными людьми. Впоследствии Февзи Алиев настоял на том, чтобы папа записал на пластинку свое исполнение песен – как они сказали – для потомков. С его помощью папа записал пластинку, и сегодня она является образцом исполнения старинных народных песен. Такие артисты – исполнители народных песен сегодня, как Рустем Меметов, Дилявер Османов и другие, исполняющие эти песни, учились на его примере. К сожалению, многие эти песни сегодня вообще не исполняются, может, от того, что трудны для исполнения, может, от того, что их забыли. Но это песни 17 – 18 веков, это наследие нашего крымского народа, мы должны их восстановить, это – наша история, история Крыма.

Когда живы были мои родители, наш дом никогда не пустовал – всегда кто-то бывал у нас в гостях, субботы и воскресенья превращались в праздники, как и до войны, потому что накрывался стол, подавались любимые чебуреки, папа играл на скрипке и пел. Лауренц прекрасно играл на трубе, у него был чудный бархатистый тенор, он прекрасно исполнял песни.  Руслан завораживал всех стремительным исполнением виртуозных танцевальных па в цыганском или украинском танцах, или в своем родном любимом танце «Хайтарма». Он работал в танцевальной труппе ТУРКВО, солировал во многих танцах.  А дома он становился домашним магом- волшебником, показывая фокусы, которые никто не мог повторить. Папа гордился своими детьми.

У нас в гостях бывали Сервер Джетере, Сулейман Али, которые жили в других городах Узбекистана. Приходили ташкентцы – друзья родителей – актеры – Гъани Мурад с женой и сыном Ильдаром, Мемет Абибуллаев, кларнетист и певец с семьей – женой Эмине ханум и сыном Неджипом, моим ровесником, Нурие ханум Джетере с дочерью Дженнет. Зоре ханум Билялова, Майнур ханум Ишниязова и многие другие. Они делились своими воспоминаниями о прошлой жизни в Крыму и работе в театре, сегодняшними трудностями и заботами. Это были люди, целиком преданные своей профессии, соратники, единомышленники, которые и на чужбине не забывали, что когда-то они были единой семьей в труппе их любимого родного театра в Крыму. И куда бы не забросила их судьба, как бы далеки они не были друг от друга – они были родные по духу люди, не забывавшие друг друга.

Долгими зимними вечерами мама с папой  вдвоем могли вспоминать, как они играли те или иные роли в спектаклях,  до хрипоты доказывать друг другу, как надо исполнять ту или иную роль, с какой интонацией проговаривать реплики, как надо держать руки или голову. Иногда, глядя на сохранившиеся фото, они продумывали макияж, одежду, выискивая ошибки, предлагая новые виденья костюмов, декораций к спектаклям. Иногда, внимательно всмотревшись маме в лицо, папа говорил: « А что если нам немного подправить твои бровки?» – и мама соглашалась. Мама, в свою очередь, следила за внешним обликом папы, напоминая ему, что нужно поменять прическу, надеть ту рубашку и т.п. Это была супружеская пара во всем согласная друг с другом. Мама никогда не перечила папе, а папа никогда не делал ей замечаний на людях. Всегда улыбчивые, с открытым лицом они притягивали внимание людей. Когда врачи вынесли маме смертельный вердикт, папа никак не мог с ним смириться. Он находил все новых и новых врачей, травников, приносил домой всевозможные смеси и лекарства, и все-таки мама ушла из нашей жизни. Как горько он плакал, не стесняясь своих слез, что потерял друга, соратника, единомышленника. Ровно через год, отдав последние необходимые поминки, папа в один день ушел из жизни, от инфаркта.

Сердце не выдержало такого удара, он не смог жить без нее – его любимой жены и друга.

Мой отец так не хотел умирать на чужбине, не в своей земле, что, когда ездил в Крым, он привез щепотку земли на свою и мамину могилы, до последнего вздоха хотел, чтобы его похоронили в Крыму. Но так получилось, что он лежит на местном Ташкентском кладбище, а его могила находится напротив могилы его любимой жены и друга.              

Когда-то давно, мы по вечерам дома читали книгу латышского писателя Виллиса Лациса «Потерянная родина». Книгу читала я, а вся семья, сидя вокруг, слушала, мама с папой плакали, а я, еще маленькая, не понимала, почему. Мне было очень жаль героев, но правду о «потерянной родине» понимали они, прожившие жизнь на чужбине, вдали от своей потерянной Родины, так и не дождавшись возвращения народа в Крым. Я это пойму чуть позже.  Мама ушла из жизни в 1975 году, в декабре, а папа – в 1977 году, в марте. Они прожили долгую совместную жизнь, которая достойна того, чтобы о ней сложили стихи или легенду.

С уважением и любовью к вам Диляра, дочь Эдема и Анифе Ниметуллаевых

Фото аватара

Автор: Редакция Avdet

Редакция AVDET