Художник Али Бекиров
Было поздно, и мне нужно было ехать в Симферополь. Но при выезде из города как-то зловеще зазвонил телефон. Это была одна знакомая пожилая женщина, и ее глухой, заплаканный голос не предвещал ничего приятного.
Она узнала, что я в городе и попросила заехать. Ей не нужно было объяснять причину, а мне – спрашивать. Я развернул машину и поехал к ней.
Запах нищеты в доме… Вы когда-либо чувствовали этот запах? Нет, нет, вопрос совсем даже не в старой мебели или в ее отсутствии, в обшарпанных стенах или скудности еды. Напротив, эта женщина была очень чистоплотной и гостеприимной. Но этот запах…
Когда-то у них был большой дом, свой бизнес и счастливая семья. Затем умер муж, она пыталась сохранить семью, бизнес и вырастить сына. Перестройка, бандиты, новое окружение и одна-одинешенька, совсем молодая мама. Вот и упустила, наверное, где-то «вожжи» подростка, не доглядела.
А потом как в самом страшном сне: пришлось продать дом, отдать бизнес – все для того, чтобы спасти сыночка, вытащить его из тюрьмы. А чувство безнаказанности – вещь страшная. Она «отмазывает» – он в новое приключение, она вытаскивает – он снова в милиции.
Но однажды все закончилось, все когда-то кончается. Не осталось у мамы ни денег, ни «связей», ни друзей. И проснулся восемнадцатилетний сын «на нарах». Отсидел первые три года и вышел. Тут бы радоваться маме, но куда уж до радостей. Выяснилось, что сын – наркоман. А дальше как у всех наркоманов…
За десять лет сын вынес и продал из дома все, что можно было. Единственный сын у одинокой никому не нужной, больной мамы.
Я зашел в небольшую комнатушку, куда еле-еле попадал свет: окна были плотно занавешены. Было ясно, что свет раздражает больного. Я сел на стул и попытался выжать из себя позитивную, полную жизни и оптимизма улыбку, хотя понимал, что этого не получится.
«Здравствуй, друг», – произнес я искренне, и мне показалось, что он почувствовал это. Я увидел по его глазам, и мне стало очень светло на душе.
Вы видели когда-либо человека с печатью смерти на лице..? Я видел!
Представьте себе человека, которому выдали билет в «одну сторону», и он ждет свой рейс. А он в эти последние полчаса пытается попрощаться с близкими, запомнить их запах, сказать что-то важное. Бледное, как смерть, лицо наркомана с пятнадцатилетним «стажем», СПИДом, гепатитом «С», циррозом печени. И глаза… отрешенные, спокойные, смирившиеся.
Я понял, что меня пригласили слушать, а не говорить, да и что я мог сказать, человеку, находящемуся между двумя мирами и знающему то, что мне неведомо.
«Я не всегда был таким больным, жалким и немощным, – начал он свой рассказ. – Когда-то я был сильным, дерзким. Казалось, весь мир у меня в ладонях. Я просто пожирал наслаждения: женщины, алкоголь, трава, потом игла… Друзья кружились вокруг меня, словно мотыльки. При слове «друзья» какая-то страшно-холодная ухмылка проскользнула по его бледному лицу. Да, друзья! Где же вы..?» – нехотя процедил он сквозь сухие, обезвоженные губы. После некоторого молчания он продолжил.
«Игла – это был перебор. Вначале я думал, что все под контролем, даже несколько раз бросал, затем снова начинал, «доказывая» себе, что я не такой как все, я могу бросить. Будь оно проклято – это дьявольское зелье, будь оно проклято! Оно перехитрило меня. Я долго думал, где была та самая «точка надлома», безвозвратности? Когда я три года назад после длительного лечения снова «сел на иглу»? Или, может, когда бросил в первый раз и затем снова начал? А, может, с первой иглой? Рюмкой, затяжкой..? Ведь не будь я тогда пьян, может быть, и не укололся бы в первый раз? Даже не помню, кто из «друзей» первый раз подал мне иглу. Кажется, Саня покойный. Да какая уже разница? Я сам и только сам виноват во всем! Мамку жалко… Сжег я ее, живьем сжег, испепелил сердечко.
Однажды, когда при очередной ломке выносил ее сережки, подаренные покойным отцом, она стала напротив и не хотела меня выпускать. Плакала, умоляла вернуть память отца. Я же толкнул ее сильно, так что она упала и ударилась головой. Ушел, даже не оглянувшись.
Лучше бы у меня руки отсохли, лучше бы сдох до этого! Вот теперь подыхаю… Маму жалко, мамочка моя. Вот лежу долгими ночами, глаз не могу сомкнуть, вся жизнь перед глазами проходит и мама. Каждый день умираю по нескольку раз, вот только мама. … Какая же я тварь, подонок, что я сделал с нею? Не знаю, простит ли меня Господь, не знаю? Если бы…, если бы…, если бы…»
Слезы покаяния текли по бледному лицу уходящего, а я не мог дышать от его душевных мук и покаяния. Я молил Всевышнего помочь ему. Я не мог говорить и собирал силы, чтобы сказать только одну, всего лишь одну, главную фразу, в которой я не сомневался ни на йоту. И я сказал ее:
– Нет греха на этой земле, которого бы Господь не простил искренне раскаявшемуся человеку, нет!
Улыбка выступила на его истерзанном душевными муками лице, он прикрыл глаза и уже «говорил» не со мной. Я понял, что пора удалиться. Когда я вышел из комнаты, то увидел мать, сидящую на стареньком кресле, она тихо плакала. Она слышала все, и, наверное, это был самый счастливый день в ее жизни за последние десятилетия. Я обнял ее нежно, как свою маму, и поцеловал в мокрую от слез щеку, с трудом сдерживая себя. Ни она, ни я не промолвили и слова. Я вышел и сел в машину. Это был один из самых тяжелых, но важных дней в моей жизни.
Я почти подъехал к Симферополю, когда снова зазвонил телефон – звонок, который ждал. Это была она – мама «остановившегося» в последний миг. Но не всем везет так, как ему, не у всех бывает шанс раскаяния. Даже не останавливая, развернул машину на пустой ночной дороге и поехал обратно. Было ясно, что сегодня уже не до сна…
Мансур СУЛЕЙМАН