Как появилось на свет это стихотворение
Оно писалось несколько месяцев. Писалось трудно. Трудно, потому что часто, эмоции захлестывали меня. Невозможно было оставаться равнодушным, перечитывая воспоминания моих родных и близких (а это весь мой народ) – свидетелей чудовищного изгнания! В сознании вспыхивали картины или даже целые эпизоды страшного фильма. И я плакал. Плакал, внутренним взором видя умирающих от голода и болезней детей, их родителей, бессильных помочь, потому что ни лекарств, ни еды у них не было. Плакал и от бессилия выразить словами всю глубину горя, постигшего мой народ. Наступал момент, когда я бросал ручку и отходил от стола, чтобы успокоить сердце. Не подходил день, другой, третий… Именно в такие дни впервые родились строки на родном языке:
Башымы сарды йылан –
Къулакъкъа тамды ялан.
Зеер лафта тапсам бал –
Омрюм олур топал.
А потом и:
Омюр китабыны ачсанъ –
Фикирлер – чабик атлар.
Догъру фикирни тапсанъ –
Кокке атар къанатлар.
И вновь садился к столу, правил черновик… Смотрел на ту его строку, которое явилось отправной точкой всего стихотворения: «Я долго била степь тупым ножом…» и после каждого слова поставил восклицательный знак. Я бил степь ножом вместе с той молодой матерью… Умышленно не делал больших обобщений, потому что хотелось через судьбу одной женщины – матери, передать боль и беду десятков тысяч крымских татарок, испытавших на себе бесчеловечность сталинской репрессивной машины. Мать – одна, но говорит – за ВСЕХ!
Подумалось, что особое звучание стихотворению может придать то, что «Монолог…» звучит 9 мая – в День Победы, когда фашизм – внешний – мы победили, а внутренний – нет.
Амди Акимов
Монолог матери 9 мая 1945 года Усталость дня сползает с плеч, как содранная кожа… Нагайки солнечных лучей неслышно хлещут тело… Растерзанные плети рук на саксаул похожи… Заледенела в сердце кровь, а тело одряхлело… Все силы выпиваешь ты, постылая чужбина, На мне горит твое клеймо: изменница, дикарка; Немилая я для тебя, постылая рабыня, Преступница – лишь потому, что крымская татарка. О, Крым! Ведь было это все: и горные ручьи, И маленький, на два глотка, фильджан в руках у мамы, Отец, читающий Коран, табачных гряд лучи, Любимый муж, дочурки смех … все в прошлом, как в тумане… Вожди! Я не звала войну, врага не привечала, Супруг на фронте с первых дней и партизан – отец. Вернулись вы, но почему беду я повстречала: «Виновна! Выслать навсегда!» - за что? – ответь Творец!.. Теперь, забыв про жажду, боль, отбросив тень покорства, Я к доченьке больной спешу, бегу – и путь не близкий: В лачуге душной из еды – муки лежалой горстка И несколько глотков воды на дне ущербной миски. Судьба, прошу, побудь сестрой, не черствой госпожой, Услышь, молю, не допусти свершить несправедливость: Угасла мать, ушел отец – лежат в земле чужой, Теперь, когтистой лапой хворь в дитя мое вцепилась. Всего четыре года ей, больна, но бригадир Меня на поле гнал кнутом, а в ругани был – яд. К тебе спешу! Ах, доченька – ты мой волшебный мир! Вбегаю, слышу: «Мамочка!» и… вдруг застывший взгляд! Не смей! Ты слышишь?!.. Доченька! Не уходи! Не надо!.. О, смерть, прошу, меня возьми! Сожги меня! Распни! Пусть муки всех людей земли пребудут мне наградой, Но дочь мою не забирай, молю тебя, - верни! О, не рожавшая со своего рожденья, сила, Ты, видно, спьяну, рабский подписала договор С той мерзкой тьмою, что, в людском обличье, погасила Моей малышки жизнь, родив безумный приговор!.. Ушла… впервые проявив свое непослушанье Моя дочурка… С ней и я в том пламени сгорю. Но плача нет – лишь горла хрип. В чаду молчания Смотрю, смотрю, смотрю, смотрю, смотрю, смотрю, смотрю: Реснички длинные – не дрогнут, родинка на щечке, Которую я так любила целовать – бледна… Где матери взять сил взор оторвать от ангелочка, Когда разлукой путь открыт без имени, без дна?!.. Я долго! била! степь! в сухую! грудь! тупым! ножом!.. А как не выдержала сталь – рвала ее ногтями! И этот страшный шрам могильный лег тем рубежом, Откуда доченьке моей уж не вернуться к маме. И каждый камень глиняный перетирала в пыль, Чтоб ложе скорби сделать мягче пуха, легче шелка. На дно могилы лег, в Сюрени сорванный, ковыль – Во сне малышке должно быть не зябко и не колко. В свою рубаху белую запеленала дочь, В последний раз – холодную – к груди своей прижала: «Прощай, мой мотылек…», - и вдруг, поверить мне невмочь, Почудилось: она – в ответ – меня поцеловала… Я – страж! Куски, пропитанные кровью, серой глины В руках. Молилась, страшные слова в ночи кричала. И, защищая дочь, в тела, в шакальих скул морщины Бросала камни – дикая – и им в ответ рычала… Они ушли, роняя в степь слюну и всплеск надежды, А я упала, скорбный холм всем телом обнимая, Шепча во мрак сухих глубин, их тесные одежды: «Что?.. Нет, я не ушла, я здесь… с тобой, моя родная!.. С тобой еще мы встретимся в заоблачных мирах, Спою я колыбельную в той звездной пустоте…» Шепчу и сердцем чувствую ее смятенье, страх: «Зачем оставила меня одну и в темноте?!..». Устала ночь от скорбных дум, звезд гасит головешки… Ушла… Из мглы шагнула тень и на колени встала – Старик – узбек, принесший в дар кусок сухой лепешки, Смахнул слезу и из сумы святой Коран достал: «Я помолюсь. Одной невмочь из чаши горя пить, Когда несчастия змея, обвив, лишает вздоха». «Ты счастлив, аксакал, уж тем, что слезы можешь лить, А я – пустыня знойная – иссякла и иссохла». Судьба, за щедрые дары, твои целую руки – Ты с тем, кто страшный суд творит, кого весь мир боится. Та нелюдь чтит лишь свой закон, людей вверяя муке, Благой в тех жилах крови нет, лишь гнойный смрад струится. По жизням невиновных он пройдет, не пожалев, Ни стон, ни плач, ни боль, ни смерть – все нипочем – отвык. В глазах иноплеменников он – благородный лев, А для своих народов – волк, безжалостный мясник. Хотел ты, что б угасла я, и крымский мой народ Мог, захлебнувшись в море лжи, в чужой земле увять. Но час придет и сгинешь ты, а мы – продолжим род! Да будет так! Клянется в том - убитой дочки – мать! Клянусь! Я все переживу! Мы выстоим в огне! Клянусь – Аллах свидетель мне! Святой обет приму: Тебя, война, переживу; вернется муж ко мне – Построим дом, взлелеем сад, родим детей!.. В Крыму!
