От редактора

Когда-нибудь и в жизни отдельного человека, и в судьбе целых народов приходит время отдавать долги. Мы все – ныне живущие на полуострове: и те, кто обрел через десятилетия бесконечных дорог и унижений отнятую Родину, и те, кто полвека жил в Крыму, лишенный памяти о его трагедии и его высланном народе – в огромном долгу перед теми, кто не только хранил эту память, но и отдал свою жизнь за ее возвращение. Кто-то из них, как Муса Мамут, сгорел живым костром на глазах своих палачей. Кто-то ушел из жизни из-за болезней, полученных в советских застенках. Кто-то просто не дожил до возвращения своего народа на родину, и бездомные его кости лежат в чужой земле. Каждый из них – жертва и мученик, вливший свою кровь в наши жилы, в жизнь наших детей и внуков, рожденных в Крыму. Их – безвестных героев Крыма – тысячи и тысячи, и главный их подвиг в простой человеческой любви и верности своей земле.

Среди этих людей есть по-настоящему знаковые личности, которые зажгли из своей любви к Крыму жаркий костер, к которому стремились измученные дорогой путники. Искрами костра, который зажег Ленур Ибраимов, стали слова. В начале его поэтического творчества они были робкими, иногда неумелыми, иногда на наш нынешний скептический взгляд излишне пафосными. Потом они набирали силу, оттачивали поэтическую строку до мастерской простоты, поражали точностью образов и характеристик. Так рождался незаурядный поэт, сделавший сам себя поэтом.

Ленур Ибраимов, не получивший специального литературного образования, не печатавшийся в журналах, практически не известный своим современникам, сделал то, чего не смогли достичь официально признанные поэты – его читали, несмотря на угрозу репрессий и даже ареста. Он никогда не писал на заказ, не прославлял «самый справедливый в мире строй», не вычернял строчки, чтобы понравиться какому-нибудь чиновнику от литературы. Он просто перекладывал в рифмы боль и радость своего сердца, собирал их по родной земле, как росу с травы, как яблоко с дерева, а потом читал их родным, близким, друзьям. И очень надеялся на то, что его написанные кровью беды и разлуки строчки дойдут до его народа, оторванного от Крыма.

И они дошли – в переписанных от руки списках, в измятых листочках, зашитых в подкладку одежды, чтобы до них не добрались руки советских жандармов, в прочтенных по памяти (а потому часто исковерканных) теми, кому посчастливилось слышать их от самого поэта. До сих пор в чьих-то семейных архивах хранятся пожелтевшие листки со стихами Ибраимова, и на них словно слезами, а не чернилами: 

«Нет, сколько ты народ ни избивай,

Ни строй решеток в дальнем заточенье,

Он все равно придет в родимый край

Сквозь тысячи и тысячи мучений».

Поэзия не только дает пищу уму, облагораживает сердце, вдыхает жизнь в умирающую душу. Иногда она убивает. Поэзия Ленура Ибраимова, дав надежду сотням и тысячам людей, убила самого поэта. Наградой за его стихи о Крыме и его народе стали не премии, не публикации, не признание, а потеря работы, семьи, тюрьма, изгнание и ранняя смерть. Такова была судьба всех, кто шел против течения в стране, где все должны были идти только в ногу, выкрикивая на общем марше «Слава КПСС!». Он знал, что погибнет, ждал своей смерти, но не боялся ее, выбрав для себя один раз путь, с которого он никогда не сошел. Он – не депортированный в 44-ом из Крыма, воспитанный без отца-татарина, мог бы спрятаться за фамилию матери и спокойно жить «как люди». Но каким-то чудом или Божьим промыслом юноша, которого все звали Леней, понял, что он – крымский татарин, возможно единственный, кто остался от всего народа на полуострове. Нужно только представить, какую пустоту он ощущал вокруг себя, в каком одиночестве он жил долгие годы, находя утешение лишь в облаках, деревьях, морской волне, которые нашептывали ему строки его будущих стихов. Позже в одном из них, обращенных к жене, Ленур Ибраимов расскажет, что увело его от обычной жизни серенького человека, не желающего рисковать сытым благополучием и спасительной похожестью  на других людей.

«Я не могу отдаться без изъятья

Безумной прихоти своих страстей

Когда вокруг меня звучат проклятья,

Свистят бичи, царит позор цепей.

Меня зовут. Прости же, дорогая,

В последний раз друг друга не кляня!

Люблю тебя!… Но для родного края

Я должен жизнь отдать. Не жди меня…»

Так любимый Ибраимовым Сергей Есенин когда-то написал: «Большое видится на расстоянии». Прошло много лет и много расстояний, пока поэзия Ленура Ибраимова дошла до своего читателя в виде этого сборника. В книге, которую вы держите в руках, то, что удалось спасти от сознательного и, возможно, невольного уничтожения, собрать крупицы многолетнего творчества поэта. Какая-то часть его стихов хранилась его сестрой – Ольгой Ибраимовой и его друзьями. Какую-то они восстановили по памяти. Но до сих хранятся в чьих-то руках сшитые вручную тетрадки со стихами поэта, записанные им самим, а потом растерянные в кабинетах врагов-гэбистов, в архивах некоторых бывших «друзей», которые почему-то решили, что наследие поэта – их частная собственность.

Перед составителями сборника стояла трудная задача не только собрать стихи Ибраимова, но хотя бы приблизительно их систематизировать. Среди них есть довольно слабые, написанные еще неумелой рукой, и совершенно зрелые произведения, говорящие о настоящем мастерстве автора. И хотя было искушение опубликовать только последние зрелые стихи, но с самого начала было принято решение отдать на суд читателя все, что удалось сохранить из творчества поэта. Первый – дотюремный — период  его творчества отмечен юношеским романтизмом, светлой лирикой, открытием для себя истории полуострова и места в ней своего народа. Во втором,  начинающимся апрелем 1972 года, когда Ибраимов, осужденный «за изготовление и распространение материалов, порочащих существующий государственный строй», попал в лагерь в Зинга-Ате — это как будто другой человек, другой поэт – зрелый, опытный. Но эта зрелость и этот опыт уже безнадежны, безрадостны. Ничто так не оттачивает перо поэта, как тоска, разочарование, безысходность. Родина, только как будто обретенная, опять исчезла и теперь кажется навсегда. Она так далеко, что Ленур Ибраимов называет себя «Я призрак родом ниоткуда».

Среди стихов Ибраимова есть и несколько спорных произведений, которые приписываются другим поэтам. Одно из них  «Баллада об отчем доме», автором которого литературоведы называют Виктора Некипелова. Тем не менее баллада включена в сборник, так как друзья Ибраимова убеждены, что она принадлежит именно его перу и главным аргументов называют то, что в далекие шестидесятые они не могли знать творчества Некипелова, зато знали наизусть стихи Ибраимова, в том числе и эту балладу. Оставим этот спор литературоведам, а замечательное стихотворение, кому бы оно ни принадлежало, уже стало частью легенды об Ибраимове.

Эта легенда о поэте, который отдал поэзии о Крыме и своем народе свободу, семью, а потом и жизнь, сегодня перестает быть просто легендой. Имя Ленура Ибраимова, незаслуженно забытого его соотечественниками после того, как они вернулись на Родину, теперь – после опубликования сборника его стихов должно быть возвращено так любимому им Крыму. Он очень боялся бесполезности, тленности, забвения, и по-есенински пронзительно надеялся на счастье быть нами не забытым:

«Я не плачу, жалеть не жалею!

Но боюсь хуже смертного дня,

Что душой отгорю, отболею

И умру и … не вспомнят меня.

В эти дни роковой круговерти

Каждый мизерным занят, своим…

Мне при жизни не надо бессмертья —

Фимиама обманчивый дым.

Буду счастлив я, верьте, не верьте,

Да, счастливее многих живых,

Если вспомнят уже после смерти

Не меня, а мой искренний стих».

                                                                  Лиля Буджурова

 

 

 

Краткий биографический очерк

                                                                                                     Ольга Ибраимова 

Ленур Ибраимов родился 1 октября 1939 года в городе Симферополе. Его маленькая семья: он, сестра и мать — жила в самом центре Симферополя в большом, шумном дворе на улице Малобазарной. Отсюда Ленур был призван на службу в армию. После службы — учеба в Крымском педагогическом институте им. М.В. Фрунзе. Выбор специальности — филолог — был неслучайным: он был обусловлен не только неуемной тягой к знаниям вообще, к чтению, к книгам, но еще давал возможность реализовать свой поэтический дар. Еще будучи студентом, с 1966 года, Ленур уже выходит со стихами к своему читателю. С этого времени он печатается в поселковой газете «Черноморская заря» и в районной газете «Ленинец»: это и внешкорровские статьи, и поэтические, и литературные уголки.

Переломным моментом в его биографии встала встреча со своими одноплеменниками – крымскими татарами. Это произошло в 1967 году после выхода Указа Президиума Верховного Совета СССР «О гражданах татарской национальности, проживающих в Крыму». Тогда первые крымские татары, решив, что им теперь открыта дорога в Крым, приехали в Симферополь. Молодые люди избирают местом своих встреч парк цветов (парк Тренева). Ленур в буквальном смысле этого слова выходит навстречу этим людям, предложив им приют и кров в своей крохотной комнатушке на улице Малобазарной. Он знакомится с ребятами, прибывшими на Родину, с руководителями региональных инициативных групп, с руководителем Крымской областной инициативной группы Фикретом Халиловым. Квартира Ленура становится фактически штабом, куда стекаются новости со всего Крыма и Узбекистана и откуда расходятся материалы для информаций. У него дома хранилась часть архивных документов областной инициативной группы, пишущая машинка. В октябре 1968 года работники Управления КГБ при СМ УССР по Крымской области проводят продолжительный, многочасовой обыск на этой квартире и изымают «документы, записи и иные предметы». Но Ленуром выбор уже сделан. Круг новых друзей расширяется. Он вместе с инициативной группой выезжает в регионы Крыма для встреч с земляками и подготовки материалов для новых информационных сообщений в Москву и Узбекистан. Теперь он пишет как никогда много: все увиденное, все услышанное, каждую человеческую трагедию его поэтический дар воплощает в новые стихи, баллады, посвящения. Его стихи переписывают, перепечатывают, он не ведет им счет — просто написал, прочитал, отдал.

В этом же году Лену пишет заявление в паспортный стол с просьбой изменить в своем паспорте национальность «русский» на «крымский татарин».

После окончания Крымского государственного пединститута он работает преподавателем в училище. И здесь, на работе, его убеждения и взгляды, мягко говоря, настораживают руководство и администрацию. Его вызывают в соответствующие органы для бесед. Не остаются незамеченными его участие в собраниях, сходах, организуемых инициативной группой, на которых он читает свои произведения. Тетради с его стихами передаются из рук в руки. Несколько таких тетрадей Айше Сейтмуратова увезла в Ташкент  для размножения стихотворений и ознакомления с ними соотечественников, где они попали в руки тамошних следователей.

И в мае 1971 года откомандированные из Ташкента сотрудники КГБ при Совете министров УзССР совместно с сотрудниками соответствующих органов по Крымской области производят повторный обыск на квартире Ленура, изымая огромное количество тетрадей со стихами и другой материал.

Ленура увозят в Узбекистан и в июле 1971 года в Ташкенте состоялся суд над Айше Сейтмуратовой и Ленуром Ибраимовым. Ленур был приговорен к двум годам лишения свободы по статье «за изготовление и распространение материалов, порочащих существующий государственный строй». Его сослали в далекую Зинга-Ату. Этот крутой жизненный поворот был для него жестоким ударом. Но, вместе с тем, после тревог, печальных дум и размышлений он находит в себе силы и вновь звучат его стихи. С неимоверными трудностями переданные на волю, они стали новым циклом в его творчестве.

Выстраданное долгожданное освобождение из тюрьмы состоялось весной 1973 года. Никакая амнистия и поощрительные статьи его не касались — он отсидел, как говорят, «от звонка до звонка». Но радость возвращения была недолгой: судилище и наказание для него перешли в повседневную жизнь — ему запретили заниматься любимой преподавательской работой, подведя под это идеологическую подоплеку. А сам факт судимости, интерпретируемый злобствующими и завистниками, вызывал осуждение и подозрение у окружающих. Стали отдаляться от него не только сослуживцы, но и многие знакомые, друзья, родственники. Только после его смерти всю глубину и боль страданий открыли дневниковые записи и небольшой цикл стихов-раздумий и посвящений той поры.

К этому времени относится знакомство Ленура с Бекиром Османовым. Для небольшого количества уже вернувшихся на Родину сам факт переезда в Крым одного из основоположников движения за возвращение был радостным и замечательным. Мудрый Бекир-ага часто простое собрание инициативной группы или сход соотечественников для своих молодых товарищей по движению совмещал с походами в лес по знакомым партизанским тропам. Ребята, где была возможность, приводили в порядок памятные знаки, землянки. Был собран и оформлен материал о крымских татарах — участниках ВОВ. Ленур написал балладу об Алиме Абденнановой, посвятил стихи Амет-хан Султану.

Но повседневная жизнь с потерей работы, агрессивностью сослуживцев продолжала угнетать. Лишенный взаимопонимания и поддержки, он еще долго пытается своими стихами достучаться до сердец сограждан. Неприятие, насмешки, ни с кем не разделенная житейская тяжесть в быту увеличивали печали. Силы таяли. Сердце не выдержало и 12 марта 1986 года Ленура не стало…

Как сообщала крымская пресса, 12 марта 1986 года в 20 часов 50 минут небо озарилось яркой вспышкой света, продолжавшейся 2—3 секунды. Говорят, это был болид, но безутешная мать Ленура была уверена, что это исстрадавшаяся светлая душа ее сына простилась с этим миром…

О творчестве Ленура Ибраимова

Очень условно все творчество Ленура Ибраимова можно разделить на три этапа, каждый из которых отражал значительные для него периоды жизни. Первый период связан с еще юношеским поиском себя и своей поэзии, возмужанием, поиском новых идей и идеалов в хрущевскую оттепель. Следующий — самый емкий — это его духовное и человеческое взросление, изматывающий труд души, критическое восприятий действительности, позволившие его поэзии громко заявить и о мифологизации ленинских идей, и о попрании партией Ленина-Сталина демократии, прав человека — и, как результат, обратиться к трагедий крымскотатарского народа, включившись в борьбу за его возвращение на свою Родину. И последний — словно эпилог самой его жизни — послелагерные размышления, философская лирика, отразившая одиночество, печаль, попытки все же «докричаться до гуманного нрава людей», почти мифическое предчувствие своего ухода, прощание…

Писать стихи Ленур начал очень рано. Наверное, уж таков этот дар: независимо от возраста и времени петь тогда, когда окружающий мир со всем его многообразием, вдруг касается именно тех струн души, которые отзываются в ответ на это мелодичной рифмой стиха. Этот чарующий мир поэзии был с Ленуром всегда: он был с ним рожден, он жил в нем повседневно. Для вдохновения у него не было специально отведенного времени, особых условий, но каждой минутой  этого вдохновения он дорожил и не раз ее воспел:

Минута вдохновения! Ты — жажда,

Ты — сладкая любовная волна.

Приход твой испытал я не однажды —

Стократ пропела звонкая струна!

Но стоит лишь последнему аккорду

Рассеяться в дрожащей тишине —

Стих кажется изрезанным фиордом,

Внезапно преградившим путь волне.

И снова жажду я, не утолившись,

Жду тех минут святого бытия,

Когда нахлынут чувственные вирши

И неземным на время стану я…

Он пишет много. Это его благословенная пора молодости — пока еще все ясно и определенно в жизни, сердце открыто навстречу любви и друзьям, а все это пропущенное через чистейший кристалл его души, дало жизнь целому поэтическому циклу о радости бытия, о любви, о красоте природы. И вместе с тем, уже тогда в поисках смысла своей поэзии, он пишет:

… Ведь в песнях — жизнь и цель моя и повод

Подольше жить и петь на все лады,

Строкой нести тепло в жестокий холод,

А в знойный день быть тем глотком воды,

Что исцеляет павших в знойных дюнах,

Разносит в мускул взыгранную кровь…

Поэты смертны… Песни — вечно юны,

Когда добро в них, вера и любовь!

Родная крымская природа была для Ленура его мастерской, она дарила ему вдохновение, темы и красоту рифмы его стихам. Здесь из сотен его стихов достаточно назвать только два: «Зачем ты так прекрасен, милый Крым?», «Курчавые горы». Каждое вновь наступающее время года неизменно задевает в его душе «стиховую струну», которая с первых же аккордов звучит торжественным гимном родной природе и для каждого времени года у него неисчерпаемый запас красок, в каждом поет или тоскует его душа. Очень часто в стихах Ленур через восприятие природы анализирует и воспринимает важнейшие события даже собственной жизни. Вот, например, как красиво у него ассоциируется собственное рождение в осеннем октябре с осенним временем года:

В осеннюю сырость,

В осеннюю слизь

Когда-то я начал

Осеннюю жизнь.

И вечный охотник

Осенних дождей

Я с грустью смотрю

На унылых людей.

Собрат листопадов,

Уныния брат —

Я грусти смертельной

Немыслимо рад.

С природой родною

Я множество раз

Впадал в долгожданный

Осенний экстаз:

Я тихо желтел,

Багровел и алел,

Я грустные песни

От радости пел.

Я мок под дождями,

Корежился, сох

И долго шуршал

По асфальту дорог.

Я веткою-костью

Стучался с утра

И хладную гостью

Встречал у двора.

Потом умирал.

И опять воскресал

И снова осеннею

Грустью дышал.

Природа не только чаровала его карнавалом своих меняющихся нарядов, но и дарила ему ту неисчерпаемую красоту, которую он считал целью и содержанием человеческой жизни. Только здесь— то ли на берегу лесного озера или журчащей речушки, то ли в туннели цветущего жасмина или в осеннем нарядном лесу — восстанавливались его душевные силы, вновь воскрешая надежды, а смятение чувств сменялось ощущением уюта и спокойствия.

Естественным продолжением этой темы его творчества, ее дополнением да и просто смыслом жизни для Ленура была всепоглощающая любовь к родному Крыму, его истории, его народу. Именно об этом почти каждое его стихотворение, а само чувство патриотизма оставалось всегда доминирующим во всей его человеческой сути. Раз и навсегда выбрав для себя жизненные ценности, он уже больше никогда не пересматривал сделанный выбор и именно поэтому многое и, в первую очередь, чувство патриотизма для него всегда было глубинным, искренним и непреложно священным. И уже его первые поэтические опыты были посвящены ей, Родине:

О Родине порою судят просто:

Уютный дом, квартира, сытный стол…

О, Крым! О, мой прекрасный полуостров!

О, Родина! О, мой святой престол!

Робеет рифма, костенеют фразы.

И в этом есть мистический предел:

Романы, повести, рассказы

Не выскажут всего, что я хотел.

Я пред тобою, Родина, робею,

Не нахожу гирлянды связных слов.

Но я ценить тебя по-своему умею,

По-своему храню к тебе любовь.

Вместе с тем, это святое чувство патриотизма для Ленура в своей основе имело гораздо большее, чем простое любование родным краем. Во всех его произведениях этой темы четко слышна его авторская точка зрения на описываемые события, его забота об исторической судьбе и родного края и его людей.

Он готов

Разорвать свое сердце на части

Так, что б поровну им оросить

И народное чаянье — счастье

И желание — жить.

То есть, для себя он четко определил, что вся эта красота мира и чувств лично для него будут существовать тогда, когда «за словом следуют дела». Эта емкая фраза его стихотворения — «за словом следуют дела» стоила многого. Ведь не нужно забывать, что на его долю выпало жить в страшное время коммунистического правления, его удушливой атмосфере запретов, лжи  и жестокости, когда роскошь иметь собственное мнение, да еще громко говорить правду позволяли себе очень немногие. Ленуру это удавалось, потому что соответствовало его жизненным принципам:

Мы часто ратуем за справедливость,

Когда неправда ломится в наш быт.

Но если жизнь течет спокойная на диво,

Тогда и честь, и пыл, и ум забыт —

Тогда с мещанской ленью дружен,

В обозе дней плетется человек —

Ему ничто, никто тогда не нужен

И пользы от него совсем не видит век.

Быть гражданином — значит век бороться,

Не веятьь фимиам, а зло казнить.

Добро тогда лишь приживется,

Когда все зло сумеем победить…

Естественно, и жизнь и жизненные пути в эту пору были сложными и трудными. В хрущевскую оттепель начался поиск новых идей и идеалов. Как и многие из его поколения, какое-то время он «чистит себя под Ильичом», даже не подозревая о преступлениях, лжи, фальсификациях и прочих уловках Ильичевых сподвижников:

Ильич, сбрось бронзу и гранит,

Сойди, сойди опять к народу.

Россия стонет, но молчит —

Верни ей правду и свободу.

Конец его святым заблуждениями положили обыск и беседы со следователями Управления КГБ и были ознаменованы новым стихотворением «Жалоба сталиниста». Это стихотворение в ряду тех его произведений, которыми кончается тот период его жизни и творчества, когда на смену прекрасным мечтам, искренним надеждам и заблуждениями приходят реалии жизни. И тогда появляется новый цикл стихотворений, в которых Ленур заговорил о преступлении, совершенном коммунистами против целых народов Крыма. Трагедия высылки крымских татар если не замалчивалась, то искажалась. Первых, попытавшихся вернуться в Крым после Указа 1967 года, ждало не только разочарование, но и разгул запретов и жестокости со стороны местных властей. Ленур об этом рассказывает в своих балладах и стихотворениях: «Белые негры», «Татары», «Снег идет», «Турист в Крыму», «История», «Рожденный дома, не знаю дома», «К Указу» и многих, многих других. В поисках ответов на многие вопросы печальной судьбы родного Крыма, его народа, он обращается к истории, к событиям аннексии Крыма Российской империей начиная со времен Анны Иоановны, походов Миниха и Ласси. Поняв истоки и цинизм высылки целых народов, он с гневом и болью рассказывает о жестокости и ужасах самой депортации. Он торопился сказать невысказанное многими, торопился, сопереживая и сочувствуя, рассказать все, до мельчайших подробностей, о совершенном преступлении против крымскотатарского народа — чудовищном и непростительном. Стихи этого цикла, несомненно, стали его весомым вкладом в национальную борьбу народа за свое возвращение на Родину. Недаром газета «Къырым» писала: «Он (Ленур Ибраимов), пожалуй, единственный из сотен наших соотечественников, осужденных за участие в национальном движении, отсидел в Зинга-Ата именно за свое поэтическое творчество».

Но творчество Ленура не исчерпывается только одной гражданской лирикой. Все, что было дано ему природой — все лучшее — нашло отражение в его интимной лирике. Все стихи этого цикла (иногда сугубо личностные), выписанные с особой легкостью и красотой, всегда полны глубокого смысла, затрагивают, порой, самые сокровенные чувства и переживания. Это, в первую очередь, стихотворения, посвященные матери, его трепетной, неугасающей с годами любви и признательности ей. Они с матерью были добрыми друзьями, а привязанность их друг к другу была просто фантастичной: рожденные месяц в месяц, почти день в день — они и в мир иной ушли в один и тот же год.

А сколько романтизма, возвышенности в его любовной лирике! Одно только стихотворение «Я богат. Возьми леса и горы…» — и каким чудным светом уже озарен его «душевный клад». Лирика Ленура никогда не была источником пессимизма, разочарований, сомнений. Наоборот — в ней всегда было место для размышлений, веры, надежды.

И, подводя чету под всем сказанным, можно с уверенностью сказать, что весь творческий потенциал Ленура, все написанное им было посвящено самой жизнь, людям:

Я любил и люблю эту жизнь до мельчайшего малого,

В грандиозном — обычное, в малом — великое зрю,

Я люблю запах хлеба, томление тела усталого,

Муравья, стебелек, гордость гор и рассвет и зарю…

Не сгибаясь, не горбясь, он достойно прошагал отмерянный ему этой жизнью путь. На этом пути было все. Но ему удалось по крупицам, в родовых муках познать смысл, истину и красоту жизни. Конечно, все в мире относительно. Безотносительны лишь прекрасные люди, прекрасные деяния, искусство, поэзия. А поэзия Ленура — свидетельство поисков, обретений и потерь на его жизненном пути, раскрывшая нам красоту и глубину внутреннего мира этого неординарного человека.

И последнее — творческое наследие Ленура еще ждет своей оценки, своего исследования. Тем более, что выпавшие на его долю жизненные коллизии не способствовали этому при жизни автора. Как он однажды заметил:

Мой грустный творческий багаж

То там изъят, то там растерян.

Мой поэтический мираж

Судьбою мудрою рассеян:

В архивах грозных заведений,

В пыли на полках где-то сзади

В оковах грустных размышлений

Лежат одни мои тетради.

Другие — где-то в переплете

Лежат в коллекциях влюбленных.

Те — в туристическом походе

Остались в зарослях зеленых.

А те — смолола суматоха,

Те — переезды, передряги.

Те — показались слишком плохи,

Те — заменителем бумаги…

Положив на алтарь судьбы свои святые убежденья, он в конце жизни остается у этого алтаря один, никого не упрекая, не обвиняя, ни у кого не требуя жалости и сострадания. Поразительно, но, фатально чувствующий окончание своего жизненного пути, уже у той, последней четы полуобернувшись к нам, он не забывает проститься:

Уйду я скоро, чувствую — уйду

В тот мир, где нет стремления и звуков,

Где не встречают радость и беду,

Не ждут свиданий, не клянут разлуку.

Сентябрь мне венок уже сплетает,

Осенним золотом украшен тот венок,

Икона осени меня благословляет

В последний путь моих мирских дорог.

В наряде странника, разутою стопою

Примну траву у той святой четы,

Где оставляют странника в покое

Земные звуки, планы и мечты.

Взгляну назад последний раз бесстрастно

И перейду заветную чету.

Пусть не найду желаемое счастье,

Зато покой желанный обрету.

Все, что меня с землей соединяло,

Пускай простит за этот мой побег:

Я сделал, по возможности, не мало

Чтоб мог расти душою человек.

Растрачены душевные усилья,

Огонь ее безвременно погас.

Душа слабеет, опустились крылья

Приветствую тебя, безверья час…

Друзья о Ленуре Ибраимове

Стихи, вырвавшиеся из подвала

                                                                                                                 Фикрет Халилов

Я познакомился с Ленуром осенью 1967 года. К этому времени уже был издан сентябрьский Указ Президиума Верховного Совета СССР «О гражданах татарской национальности, проживавших в Крыму», и самая активная часть наших соотечественников (преимущественно молодежь) двинулась в Крым. После очередного разгрома, устроенного над крымскими властями, из 700—800 человек нас осталось не более десятка.

Коротать время можно было чаще всего в подвале у тети Любы (на улице Гоголя), как мы называли Шамсие-апте. Именно в этот подвал в один из вечеров привела к нам Ленура Наджие Керимова. После короткого знакомства Ленур начал читать свои стихи. Мы были поражены: столько страдания и скорби было в них и как точно были переданы наши собственные ощущения людей, оторванных от близких, друзей, варварски изгнанных из родного дома, лишенных Родины.

Тогда мы просидели, не смыкая глаз, до самого утра. Со временем  это наше первое знакомство переросло в крепкую мужскую дружбу. Я стал бывать у него дома и до сих пор помню теплые, добрые вечера в семейном кругу у Ибраимовых, красивую, жизнерадостную маму Ленура тетю Полю, которая одна, без поддержки и помощи в такое лихолетье сумела не только выжить, но и сохранить жизнь двум татарским детям.

Практически с лета 1968 года Ленур посвящается во все наши дела. Его квартира становится второй явочной квартирой, где хранилась часть архивных документов областной инициативной группы, пишущая машинка. Фактически это был наш штаб, куда стекались новости со всего Крыма и Узбекистана и откуда расходились новые задания, инструкции и материалы для информаций. Тогда же Ленур пишет заявление на имя начальника горотдела милиции с просьбой изменить в паспорте национальность «русский» на «крымский татарин».

Если бы нужно было очень кратко сказать о Ленуре, я сказал бы, что это было глубоко интеллигентный, мягкий, добрый человек, но бескомпромиссный и твердый в своих убеждениях. Я знал, что и на работе в училище, где он преподавал, его любили и уважали учащиеся, а в педагогическом коллективе он пользовался авторитетом. Но его «антисоветские» высказывания, стихи, естественно, настораживали администрацию: его предупреждают, с ним «беседуют», угрожают. Наша инициативная группа: Суджиев Умер, Сараметов Хадыр, Джемадинов Зиядин, Мустафа Мубиин и автор этих строк — принимаем меры, стараясь не «высвечивать» его, оберегаем, советуем ему воздерживаться от активных действий. Но Ленур остается Ленуром — выбор им сделан. Он вместе с инициативными группами выезжает в регионы Крыма для встреч с земляками, на которых он читает свои стихи. Люди слушают его со слезами на глазах, иной раз плачут, благодарят. Его стихи ходят по рукам, сотнями расходятся по Крыму, их читают в городах и селах. Известность Ленура растет. Новые знакомства, новые друзья, наши рассказы о нашем народе, безусловно, становились источником новых впечатлений и вдохновляли на создание новых произведений. Он им уже потерял счет, никогда не подписывал, не учитывал, не собирал — просто написал, прочитал, отдал.

Несколько общих тетрадей с его стихами Айше Сейтмуратова увозит в Ташкент для тиражирования стихотворений и ознакомления с ними соотечественников. Там они попали в руки местных следователей и в мае 1971 года откомандированные из Ташкента сотрудники КГБ при Совете министров УзССР совместно с сотрудниками соответствующих органов по Крымской области производят повторный обыск на квартире Ленура, изъяв огромное количество тетрадей со стихами, заготовки информационных сообщений, листовок, пишущую машинку и другой материал. Вскоре Ленура увозят в Узбекистан и в июле 1971 года Ташкентский городской суд рассмотрел дело по обвинению Айше Сейтмуратовой и Ленура Ибраимова. Ленура приговорили к двум годам лишения свободы по статье УК «за изготовление и распространение материалов, порочащих существующий государственный строй».

Так почти три десятка лет спустя депортации судьба уготовила ему индивидуально повторить горестный путь своего народа. На целых два года любимый Крым заменяет далекая, знойная Зинга-Ата. Мы ждали его возвращения, и оно состоялось весной 1973 года. Для Ленура радость возвращения была недолгой — за окном были только семидесятые годы страшного режима. Из идеологических соображений ему запретили заниматься любимой преподавательской работой, да и сам факт судимости вызывал кривотолки у окружающих. Не оставляли в покое и работники соответствующих органов. Силы таяли и 12 марта 1986 года Ленура не стало. Провожали Ленура в последний путь ребята из всех регионов Крыма. Пришли телеграммы с соболезнованиями из Узбекистана.

Я очень хочу надеяться, что это мое повествование, основанное только на фактах и событиях, свидетелем и участником которых я был сам, найдет отклик в сердцах моих соотечественников. Я думаю, что настала пора, когда уже необходимо выделить в вечном беге времени ту часть жизни нашего народа, свидетелями и участниками которой были мы с вами. Я призываю ученых наряду с изучением нашего прошлого бережно и внимательно изучать вклад каждого, кто стоял и истоков нашего возвращения на Родину. Чтобы каждый из нас и наши потомки знали имена тех, кто в тяжкие, беспросветные для других дни верил сам и вселял эту веру в других, кто сгорая сам, светил другим. И в этом контексте издание хотя бы скромного сборника его стихотворений станет, несомненно, благодарный памятью своему достойному сына от благодарного народа.

Его поэзия – о каждом из нас

                                                                                         Суджив Умер, с. Заречное

Ленур… И в памяти сразу же возникает его лицо, открытый взгляд больших, красивых черных глаз, добрая улыбка. Чаще всего мне доводилось видеть его читающим свои стихи. Во всяком случае, первое мое знакомство с ним уже не вспоминается иначе как через его поэзию, через его стихи. И это не пустая фраза: 1967 год, я — студент Самаркандского Госуниверситета, член КПСС — приехал в Крым в августе 1967 года вместе с родителями и, естественно, с чистой совестью пошел по инстанциям в надежде обрести прописку и обустроиться на Родине. Не буду описывать все свои мытарства, но прием у начальника УВД Крымоблисполкома полковникам Захарова не забуду никогда. Опять-таки не стану повторять услышанные здесь пакости и измышления в адрес моего народа, но и не забуду протокол, тут же составленный по этому поводу и по которому мне предписывается в двадцать четыре часа покинуть Крым.

И представляете мои ощущения, когда в тот вечер моего первого знакомства с Ленуром, я вдруг слышу пережитое мной:

Брюзгливый чиновник, потупивши рыбьи глаза,

Мне выдал прописку… На двадцать четыре часа…

В тот вечер Ленур читал много своих стихотворений. Это уже много позже, выучив многие из них наизусть, я мог оценить их форму, но тогда, в тот вечер я был пленен только их содержанием: настолько все, о чем в них говорилось было моим, пережито мной, волновало меня. Вот Ленур читает «Белые негры», а я уже мысленно на площади Ленина, где на траурный митинг 18 мая собрались мои соотечественники, которых тут же забирали в милицию. Меня трижды доставляли с площади в РОДВ Центрального района, но каждый раз, убедившись в наличии у меня прописки, отпускали и, наконец, не выдержав, начальник милиции, подполковник Пазин после витиеватых оскорблений велел мне отправиться к месту прописки, то есть в общежитие и не выходить оттуда, на что я парировал: «Я не негр!»… Ну, разве «белые негры» — это не обо мне?

Эта моя первая встреча с Ленуром и знакомство с его стихами состоялось в подвале у тети Любы — Шамсие-апте, куда меня пригласили мои новые друзья Фикрет Халилов и Наджие Керимова. Потом было более близкое знакомство с Ленуром, его семьей. Я стал часто бывать у него дома, познакомился с его мамой — тетей Полей. Дружеское общение с Ленуром мне всегда доставляло удовольствие. Я уже не говорю о чисто бытовых проблемах, помочь решить которые он никогда не отказывался. В той душной обстановке ненависти к возвращающимся на Родину — это общение было просто необходимо. К тому же, Ленур был замечательным собеседником, великолепно разбирающимся и в литературе, и в истории, хорошо был осведомлен о правозащитном движении, о событиях, связанных с национальным движением крымских татар. Я знал, что тетради со стихами Ленура передаются из рук в руки, что его стихи переписываются, перепечатываются, заучиваются. Несколько раз такие тетради попали и ко мне. Повторюсь, что многое из написанного Ленуром было настолько «моим», что выучить его стихи для меня не составило никакого труда. И я стал читать их наизусть всякий раз в беседах с людьми, на работе, Они были моим последним аргументом в проводимых со мной «беседах» в парткоме или РОВД, они становились последним доводом в любом споре с обывателями, да и просто в самые трудные моменты своей жизни, уединясь, я читал их для себя.

Постоянно прописаться я смог только в 1970 году. На этом пути было все: и многочасовые ожидания в приемных у кабинетов высоких и не очень начальников, приводы в  РОВД, поездка в Москву в составе делегации, часовая беседа на приеме у зав. административным отделом ЦК КПСС т. Большовым А.М. Но самой впечатляющей для меня все была встреча в Алупке в Аметхан Султаном по поводу издания книги, где наш прославленный летчик должен был быть представлен не крымским татарином, а выходцем из Дагестана. Забегая вперед, скажу, что наши сообщения на этой встрече были своевременными, и эта книга не вышла в свет. А Аметхан Султан был очень доволен встрече с соотечественниками, тем, что мы прописаны в Крыму, работаем. Он назвал нас «первыми ласточками». И я горжусь, что у меня есть фотография, где написано: «В память о первых возвратившихся на Родину. Крым. г. Симферополь, 1967 год», где все мы сами во весь рост (а не прислонившиеся, прилепившиеся на фоне выдающихся людей): Эмурлаев Мустафа, Муртазаев Мустафа, Суджиев Умер, Зейнутдинов Мубиин, Сараметов Кадыр, Умеров Мустафа, Ибраимов Ленур. Нужно ли говорить о ценности этой фотографии, если ее изъяли накануне ареста у Ленура при обыске как вещественное доказательство.

Мысленно возвращаюсь в семидесятые годы: еще очень в силе коммуно-партийный государственный аппарат, непреодолима тяга людей в их стремлении вернуться на Родину, в Крыму разнузданная антитатарская пропаганда — мысленно перебираю имена, даты, события. И уверен, что не только я, но и никто другой не назовет имя человека отважившегося тогда, в ту пору изменить свою нацию «русский» на «крымских татарин». Никто не сможет назвать мне имя поэта арестованного и отданного под суд именно за его стихи, запечатлевшие чудовищную расправу над крымскотатарским народом…

Так неужели же сейчас, десятилетия спустя, мы все еще не найдем времени, чтобы вспомнить этого неординарного человека, отдать дань его творчеству, посвященного нам, каждому из нас, нашему народу, нашей борьбе?!

«Он – мой брат»

            Решат Ахтемов, директор-распорядитель Крымскотатарского музыкально-драматического театра, заслуженный работник культуры Украины

В 1972 году Сафие Эсатова, жившая по соседству с нашей семьей, сообщила мне, что необходимо оказать содействие осужденному Ленуру Ибраимову, который находится в тюрьме поселка Зинга-Ата под Ташкентом.

Все предпринятые нами попытки в этом плане не увенчались успехом, хотя предпринимались неоднократно. Этот же вопрос обсуждался на квартире Наримана Кадырова, где присутствовали: Ремзи Военный, Алим Муртазаев, Дильшат Ильясов. Мы все вместе и, по возможности, каждый в отдельности продолжали искать пути выхода на Ленура. Через определенное время поступает письмо в адрес Ташкентского областного управления кинофикации из Зинга-Атинской тюрьмы с просьбой принять экзамены у группы заключенных для присвоения им квалификации «киномеханика». А я в то время работал главным инженером Республиканской конторы по прокату кинофильмов. И я со своими коллегами выехал в указанную тюрьму для принятия этих экзаменов. По окончании работы у меня представилась возможность пообщаться с начальником тюрьмы, и я, естественно, попросил его о встрече с заключенным Ленуром Ибраимовым, на что получил согласие. И тогда я впервые увидел Ленура Ибраимова, но встреча эта была неожиданной для нас обоих, ранее не знакомых людей. Хотя лично я был рад представившейся возможности и самой этой встрече настолько, что совершенно не воспринимал в те минуты ни арестантскую робу своего собеседника, ни этот кабинет лагерного начальника, ни самого начальника, ни те последствия, которые могли бы наступить и для меня и для Ленура. Я обратился к Ленуру на крымскотатарском языке, на что он ответил: «Я Вас не понимаю». Перейдя на русский язык, я поинтересовался, какие у него есть проблемы. Понятно, что сразу откровенного разговора у нас не получилось. Но в конце концов, мы все же нашли общий язык, и он попросил, по возможности, передать ему сливочного масла и меда. Позже эта просьба была выполнена нами, и Ленур получил трехлитровый баллон с топленым сливочным маслом и медом. Кроме этого был найден канал для периодической передачи ему денег.

В конце 1973 года я по туристической путевке приехал в Крым. Естественно, встретился со старыми друзьями, которые к этому времени уже были прописаны и жили в Крыму. Будучи у Наджие Керимовой, я с ее помощью связался с Ленуром (я знал, что он уже отбыл свой срок и уже вернулся домой) и получил приглашение приехать к нему.

К моему удивлению я в этот день попал прямо к праздничному столу в честь дня рождения хозяина — Ленура. Я до сих пор помню его радостную улыбку и крепкое рукопожатие, хлебосольный стол и безапелляционное: «Я уступаю свое место во главе стола этому человеку: это мой брат, который протянул мне руку в тяжелую минуту моей жизни, рискуя в то время многим».

 

 

Долги надо возвращать

                                                                              Керимова Наджие Рустем-къызы

В 1962 году я поступила в Московский институт народного хозяйства им. Г.В. Плеханова. К этому времени начавшееся еще в пятидесятые годы, национальное движение нашего народа за возвращение на Родину уже набирало силу. Инициативными группами составлялись информационные листки с разъяснением положения дел, направлялись в Москву делегации для вручения писем-обращений в высшие инстанции. Люди поверили в свои силы, поверили в жизнеспособность национального движения. Все это, естественно, объединяло и нас, студентов-татар, учившихся тогда в Москве. Тем более, что обучались наши студенты во многих и многих столичных вузах: институте стали, нефтехимии, текстильном, медицинском, авиационном, Бауманском, пищевом и ряде других.

Существенным в объединении и общении были тогда помощь и взаимопонимание семей наших соотечественников уже давно живших в Москве. С благодарностью перечислю только некоторые из них: Гафар Басыров (филолог, доктор филологических наук), Хайбула-ага Кямилев (Озенбашлы), Амет-ага Челебиев, Сафу-Лутфие апте, Эсма-апте Уланова, Веляде Джеппарова (дочь врача Чапчахчи-Катидже-апте, замученной и расстрелянной в симферопольском гестапо, имя которой внесено на стеллу у Медицинского института в Симферополе), Сабри Изидинов (тогда аспирант института ядерной физики).

Но самыми яркими личностями в тот период для меня были летчик-испытатель Амет-хан-Султан и Юрий Бекирович Османов, который к этому времени уже окончил Бауманское высшее военно-техническое училище. Мы знали, что Юрий Бекирович, а для нас — просто Юра, занимался газетой Исмаил-бея Гаспринского «Терджиман», что, принимая самое активное участие в национальном движении, он имеет свою программу и собственные взгляды на многие проблемы, связанные с реализацией условий нашего возвращения на Родину. А на каждом студенческом вечере, встрече, сходе он, ненавязчиво воспитывая нас, всегда много и интересно рассказывал о Крыме, зачастую открывая нам новые, доселе неведомые странички крымской истории, давней и героической военной поры, суть нашего национального вопроса, причины трагедии, постигшей наш народ. И нужно ли поэтому удивляться, что к моменту окончания учебы в институте, я твердо решила добиться распределения в Крым.

Приложив немалые усилия, имея в зачетной книжке только отличные и хорошие оценки, я все же получила распределение на работу в Крым, на комбинат «Крымстрой». Теперь мне предстояло, как говорится, на собственной шкуре испытать все то, о чем меня предупреждали мои друзья еще в Москве. Но, как оказалось, я и представить себе не могла, в каких масштабах и формах будут проявляться здесь, в Крыму, антипатия к татарам в моем лице. Тем более не могла себе всего этого представить, что просто была убеждена в лояльности и доброте каждого чиновника, который должен будет принимать участие в моем обустройстве, когда узнает, что Симферополь — моя Родина, что здесь я родилась, что нас с мамой выслали в мае 1944 года, когда я была еще крохой, что мой отец перед войной работавший старшим следователем НКВД, был расстрелян фашистами в 1942 году.

Но все оказалось наоборот. Я уже не говорю о таких «мелочах», как подъемные, которые мне просто не выслали. Добравшись до гостиницы «Украина», я, естественно, здесь крова не получила. Только  в 24 часа ночи какая-то пожилая работница подошла ко мне и сказала: «Ты по документам — татарка, тебя никто не пустит здесь жить. Пойдем, переночуешь в холле на раскладушке, но чтоб в семь утра твоего духу не было в гостинице». А на следующее утро начальник ОК комбината «Крымстрой» Прокопчук Апполон Сазонович сообщил мне: «А мы отказались от Вашей кандидатуры». С трудом, но на работу я все же устроилась, прописалась, но душа, закованная тисками ежедневных унижений, оскорблений, элементарных нарушений моих гражданских прав, болела и страдала. А на дворе был только 1967 год…

 У моих родителей в Симферополе оставалось много друзей детства. И мне удалось однажды разыскать семью одного из них: друг отчима — Амза — погиб на войне, но его жена (русская) с двумя детьми жила на одной из улиц старой части Симферополя. Именно через нее я познакомилась с семьей Ленура Ибраимова, которая жила тогда на улице Малобазарной.

Мать Ленура, тетя Поля, красивая, черноволосая, черноглазая, коренная крымчанка, одна, без помощи и поддержки в тяжелейших условиях сумела сохранить жизнь и воспитать двух своих детей. Доставшиеся на ее долю испытания, годы военного лихолетья, послевоенной разрухи, голода, тяжелый, физический труд не сломили ее, не озлобили. Двери ее дома всегда были открыты друзьям и знакомым. Короче, эта семья дарила людям все, что заставляло потом бывать здесь не раз: и доброту, и хлебосольность, и понимание, а при необходимости, и кров. Ленура же чаще всего можно было встретить с нашими ребятами на улице Гоголя в подвале у тети Любы (Шамсие-апте). Как часто бывает — первое впечатление при знакомстве остается на всю жизнь — так и я самого Ленура, его поступки, его жизнь до сих воспринимаю чаще всего через его поэзию. В первый раз я ощутила, когда мы, человек десять — Фикрет Халилов, Умер Суджиев, Эскандер Умеров, Мустафа Муртазаев, Мустафа-осетин и др. в начале 1968 года собрались в том же подвале у Шамсие-апте по поводу вышедшего 1967 года Указа Президиума Верховного Совета СССР ну и ознакомления с новыми информационными листками из Москвы и Узбекистана. Тогда вначале поздравили меня, первую крымсктатарскую «ласточку», которая прописалась в Крыму легально. А дальше были стихи. Читал свои стихи Ленур. Все, о чем он читал, настолько было «моим», настолько затрагивало самые потаенные струны моей души, что мне казалось, я читаю их вместе с ним. Вдумайтесь , оказавшись в Крыму, я только и слышала: «Нет такой нации — крымский татарин», «Двадцать четыре часа — и чтоб тебя здесь никогда не было», а официальная пресса сокрушалась только о печальной судьбе американских негров и вдруг я слышу стихотворение Ленура «Белые негры». Или вот такой эпизод. Фикрет Халилов по своим каналам узнал, что в Ялту прибыл пароход с болгарскими тарами и тайно, буквально на несколько часов, привез в Симферополь на встречу с ребятами молодого татарина. У Зейнуна Матакая (так его звали) мать была родом из Гурзуфа и просила сына из поездки привезти горсть гурзуфской земли, что потом мы все вместе помогли ему сделать, а я, к тому же, подарила для его матери пластинки Сабрие Эреджеповой. Ленур был вместе с нами и после проводов Зейнуна он читает нам свое стихотворение «Гурзуф».

Очень скоро я поняла, что поэзия для Ленура никогда не была абстрактным понятием — это был способ его самовыражения, его существования. Поясню. На одной из встреч Ленур нам всем сообщил, что написал заявление с просьбой изменить свою национальность «русский» на «крымский татарин». Я была поражена: сейчас, когда забирают в милицию просто за то, что ты татарин, когда запрещают моим соотечественникам любые собрания и встречи, когда провоцируют, пользуясь услугами «стукачей», когда просто из антипатии к татарину его увольняют с работы и выписывают из общежития, и в эту пору — вдруг такое решение. Я и сейчас не могу описать свое состояние, когда затем Ленур сказал: «Я — крымский татарин. Я сын этих солнечных гор». Я думала, что эти его слова относятся к разговору о его заявлении, но Ленур не остановился и продолжал: «К которым сегодня прокрался украдкой как вор»… и т.д. — это было стихотворение «Баллада об отчем доме». Не только у меня — у всех на глазах были слезы, а хозяйка «подвала» Шамсие-апте плакала и благодарила Ленура.

Много раз я была свидетелем его красивых, добрых, теплых экспромтов. Он писал всегда. Даже, бывало, — за праздничным столом на любой бумажной салфетке  и не помню, чтобы хоть под одним из них он ставил свою подпись…

Потом было самое печальное. Айше Сейтмуратова, с которой познакомила Ленура я, вязала у него три общие тетради с его стихами и увезла в Ташкент, где они попали в руки сотрудников КГБ при Совете министров УзССР. Последовали обыски у Ленура на квартире, у меня во времянке, где я жила, у ребят в общежитии. Ленура увезли в Ташкент и там осудили на два года лишения свободы по статье УК «за изготовление и распространение материалов, порочащих существующих государственный строй».

Когда он вернулся из заключения, мы все встречали его в аэропорту с букетами цветов. Это был только 1973 год. До массового возвращения нашего народа на Родину еще оставались годы и годы, которые стали для Ленура годами потерь, лишений, унижений и ухода из жизни.

Он любил свой Крым, он любил нас, он сумел в самое трудное время не просто сказать об этом, а строчками своих стихов пропеть гимны своей Родине и, протянув нам руки, с печалью и болью посвятить стихи нашим страданиям и потерям, создать реквием нашим погибшим. Я даже не допускаю мысли, что мы сможем позволить людям никогда не знавшим Ленура фальсифицировать и обкрадывать его творческое наследие. Его произведения должны быть собраны воедино, исследованы и изданы. Возможно, хотя бы это будет возмещением того долга, который мы ему задолжали.

Разорвать свое сердце на части

Крыму

Увижу ли тебя, мой весна,

В краю родном, в сверканье мозаичном?

Огромная холодная страна

Мне без тебя пуста и безразлична.

Мне без тебя и жизни нет нигде,

И сердце – пусто, и душа — ранима.

С тобою — в испытаниях, в беде —

Душа и мысль мои  непобедимы.

А потому я, словно исполин,

Иду навстречу буре, но спокоен.

И как бы ни был труден путь и длин,

Пройду его, твоей любви достоин.

 

 

 

* * *

О лира вешняя, о летняя строка,

Я вас забыл, я вас не вспоминаю.

Мой ум и сердце, и моя рука

Навеки отданы родному краю.

Пока народ мой, маленький народ,

Ограбленный, избитый незаконно

В изгнании, в бесправии живет,

Служить ему я буду непреклонно.

Прощайте, строчки полные любви,

Прощайте, все куплеты воздыханий,

Моя душа утоплена в крови,

Народного предсмертного дыхания.

В стране, зажегшей зори Октября,

В стране, где был когда-то Ленин,

Такие беззакония творя

Над предками и цветью поколений.

Исчезли, стертые с лица земли

Далеких предков милые кладбища,

И шепчутся о горе ковыли

В аулах, зенесенных пепелищем.

Я здесь один, один в родном краю!

Народ мой изгнан в дали резерваций

Но час придет, я для него пою,

Чтоб за отобранную Родину сражаться.

Пусть вековое тяготит ярмо,

Пусть шовинизм смеется, зубы скаля,

Пусть каждое старается дерьмо

Меня клеймом «татарина» ужалить.

Они жалки, — я вижу сквозь века

Их с аксельбантами сиятельных сатрапов

Народ мой «ждал» Российского венка,

А очутился в хищных, страшных лапах.

Потемкин, Миних, … сколько их, не счесть,

Гонителей, душителей свободы,

Считающих за доблесть и за честь

Казнить и грабить малые народы.

История! Она ведь не молчит:

В Крыму захваты, казни и пожары,

Отдавши к морю Черному ключи,

Гонимы стали крымские татары.

«Крым — без татар!» «Татарин — это враг!» —

Вот какова политика царизма,

Вот почему его надменный флаг

Пал, кровью праведной, невинною обрызган

А я теперь гляжу через века —

И вижу явь: Потемкин торжествует —

В Крыму татарского не слышно языка

Татар деревни вымерли, пустуют.

Такое — только снилось при дворе,

А я несчастен — сон их вижу явью,

И все ж, Союз, рожденный в Октябре,

Верни татар, и я тебя прославлю.

 

 

 

Песня крымская

Над тучей черною гори закат кровавый…

Тих летний вечер после гроз.

О, небо крымское, обитель гордой славы,

Свидетель битв, побед…и жгучих слез.

Люблю тебя! Расправлю руки-крылья.

Лечу во сне над краем голубым.

И вновь, о Крым, тебя я вижу былью.

И силою твоей любуюсь, Крым.

Не окровавленный – сиреневый закат.

Шагает сумрак, тихо сняв папучи.

Сверчки, цикады, травы, аромат,

И радость тихая, и песнь – татар попутчик.

Она печальная, красивая она,

Поется пожилыми чабанами.

И девушки, не зная ночью сна,

Той песнью объясняются с парнями.

О песнь народа. Ты ли не права?

Ты чувствовала горя приближенье,

Когда вплетала в звуки и слова

Тоску дорог и горечь поражений.

Я Крым люблю нездешнею любовью.

Ее измерить может только он.

В нем реки все бегут моею кровью,

Я крымским воздухом взлелеян и взращен.

Нет, я рожден не тридцать лет назад –

Я сотни лет брожу по Перекопу,

Я защищаю свой очаг и сад,

Я в гости принимаю всю Европу.

Из века в век я вечно познаю,

Как дорог мне клочок прекрасной суши,

Где песни горько-сладкие поют,

Где конница вострит на страже уши.

Я в море ветер парусом ловил,

Я в небе надышался вечной синью.

Меня степной простор благословил

Природным ладаном ромашки и полыни.

Смотрю на Крым, на родину свою.

Скорбя и радуясь, сквозь слезы я… пою

Турист в Крыму

Я много книг о Крыме прочитал

На севере холодном и жестоком,

Во сне и наяву всегда мечтал

Попасть туда хоть на мгновенье ока.

В степях увидеть множество отар,

Диковинным верблюдом насмотреться,

И отдохнув в кругу степных татар

Теплом людским и солнечным согреться.

Должно быть, много памятников там

В аулах, на лесистых перевалах,

Недаром ведь по сказочным местам

Тень всех времен и всех племен мелькала.

Там степи переходят в горный лес,

А лес камнями-великанами исхожен.

Здесь можно столько повстречать чудес:

От Хан-джами до самодельных ножен.

Там русский штык, турецкий ятаган

Лежат в земле под самым верхним слоем.

Здесь столько наций, столько стран

Оставили и доброе, и  злое.

Здесь полоса вдоль моря — просто рай

Растет инжир, хурма, да сливы

И покрывает весь волшебный край

Шатер небес, приветливых и синих.

Возьму, как водится, себе в проводники

Татарина с охапкою преданий

И в путь пойдем, свободны и легки,

К природе девственной на первое свиданье.

И вот он Крым! Брожу один, как тень.

Верблюдов нет. Хотя и есть отары,

Но тщетно я ищу который день,

Когда появятся и крымские татары!

Терпенья нет, прохожего спросил:

Куда татары все пропали?

Тот подозрительно глаза скосил:

«Они нас предали, их выслали, прогнали».

Все поголовно!? Весь народ – предатель!?

В душе порвалась радостная нить.

Пора домой, а то ведь может статься,

Что и меня сумеют обвинить.

Я много книг о Крыме прочитал.

Поеду перечитывать их снова.

Не тот уж Крым, неинтересен стал,

Милей мне север, дальний и суровый.

 

Свидание с Родиной

Здравствуй, город у моря,

Город детства, привет!

Величавые горы,

Вас прекраснее нет.

Здесь в тридцатых, когда-то

Мать на сносях была

И с осенним закатом

Малыша родила…

Неба крымского просинь

У окошка инжир…

Море, горная осень…

Мальчик счастливо жил.

Загорелый, глазастый

На прибрежных камнях

Он ко взрослому счастью

Сделал первый свой шаг.

Как дрожали коленки,

Как испуган он был,

Возле моря вдоль стенки

Косолапо ходил.

                  II

Жил в селеньях гористых

Загорелый народ

Виноград золотистый

Он растил каждый год.

Он садами украсил

Свой родной уголок,

Был приветлив и счастлив,

Как душистый цветок.

Вдоль границ его края

Море с небом слилось

Здесь несчастий не знали,

Здесь свободно жилось.

Здесь украинец с россом,

Грек, татарин, еврей

Жили дружно и просто

Без враждебных затей.

Но пришел сорок первый,

Фронтом стала страна.

Города и деревни

Утопила война.

Ах, мальчишки родные,

Вы из дома ушли,

Чтобы теперь и отныне

Не увидеть земли,

Где росли ваши деды

И в сраженьях дрались,

Где лихие победы

Им назначила жизнь.

III

Что ж, такая уж участь:

Слабый правый — не прав.

Люди, слышите, люди —

Где гуманный ваш нрав?

Где еще это было?

Может в средних веках?

Злая, темная сила

Вся в блестящих штыках

Поздней ночью согнала

Женщин, старцев, детей

И по темным вокзалам

Только крик матерей.

     Брать с собой разрешалась

Небольшой узелок.

Все открытым осталось.

Все жандарм разволок.

У вагонов рыдали

(Их толкали штыки).

Землю в горсть набирали

И вязали в платки.

Где еще это было,

Чтобы целый народ

Впал кому-то в немилость,

И за то — эшафот?..

А мальчишкам, которым

Мест родных не видать,

Море, степи и горы,

Как им все рассказать?..

В смуте тысячи тысяч

Крест позора несли.

Их под корень бы выжечь

И лишить бы земли.

А решили иначе

(Кто силен, тот и бьет):

Пусть за всех и поплачет

Безответный народ.

Майской ночью зловещей

Эшелонов — разлет.

В них, как смирных овечек,

Загоняют народ.

Нет защитных объятий

На родной стороне:

Сыновья, мужья, братья —

— Все, как есть, на войне.

И вагоны как звери,

По полста человек

Пожирают за дверью

И увозят навек.

А вернувшись с победой

В мир родимой земли,

Только страшные беды

Здесь мужчины нашли.

На заслуги и ранги

Не смотрели: «Давай

Побыстрей да пораньше

Оставляй милый край».

Голод, смерть эпидемий,

Голь бесплодной земли

Нежный цвет поколений

Навсегда унесли.

Вековые уклады,

Песни, книги, язык —

Все, что нации надо,

Уничтожено вмиг.

Вопреки всем законам

Человеческих прав

Век бюро похоронным

Целой нации стал.

К Указу от 5 сентября 1967 г.

Победа есть. Наш враг слегка ошпарен,

И строит козни, подлости тая.

Но если сердцем ты навек татарин,

Не забывай родимые края.

Ведь жизнь — борьба! Не жди же манны с неба

Дерзай, борись и за собой веди.

Нам Родина нужна, как в голод ломоть хлеба,

Как сердце беспокойное в груди.

На Родину вернулся мой народ.

Луч правды засветил многострадальным.

Ведь вот уже который год

Он борется в изгнании, опальный.

Там на чужбине вроде сносный быт,

Живут как все в положенном достатке.

Но если путь на Родину открыт —

Бросают все и едут без оглядки.

Я сам встречал их, старцев и юнцов.

Едва на землю милую ступили,

Припали к ней, божественной, лицом

И, жалуясь, ей что-то говорили.

Нет, сколько ты народ ни избивай,

Ни строй решеток в дальнем заточенье,

Он все равно придет в родимый край

Сквозь тысячи и тысячи мучений.

Аллегория

Стаи птиц с весенним ветром тянутся домой.

Сотни тысяч километров, голод, холод, зной,

Бури, хищники и сети не пугают их:

Всех сильней на этом свете зов долин родных.

Стаи — клинья, словно стрелы, прорезают синь,

Гибнут птицы в омертвелом мареве пустынь,

Вожаков они теряют в океанской мгле,

И как снег весенний тают на чужой земле.

Но за беды, да мученья

Всем награда им —

Прилететь во дни цветенья

Вновь к полям родным.

Крыму

Родина! Без тебя я — потухший очаг.

Без тебя я не личность — червяк!

Без тебя не живу, а гнию,

А с тобою — росту и пою.

Пусть смеются, кому не понять,

Этой теплой и мощной волны.

Разве могут любимую мать

Позабыть на чужбине сыны?

Разве может без солнца земля,

Разве может без ночи рассвет?

О родные навеки поля,

Мне без вас счастья высшего нет.

 

Татары

Татары грустною толпой

По Крыму милому кочуют.

Они, гонимые судьбой,

Где ночь застанет, там ночуют.

Их старожилы в дом зовут,

Но их в Крыму осталось мало.

Опять татары спать идут

По паркам, скверам и вокзалам.

Не так-то сладок их ночлег:

За ними вечная охота!

О просвещенный мудрый век,

Скажи, за что казнишь народ ты?

По воле гения злодейства,

Под неумолчный гром войны

Татар сиротские семейства

Родного Крыма лишены.

Взгляни, о век, на эшелоны,

Какой зловещий эшафот!

Бывали битвы, казни, стоны…

Но чтобы так? Чтоб весь народ!?

Какая дикая расправа —

Ворваться ночью в тихий дом

Для чьей-то подлой, грязной славы

Сгонять детишек под ружьем.

Грузить в зловещие вагоны,

Как скот презренный или хлам,

Без остановок на перронах

Везти украдкой по ночам.

И в довершение всему,

Чтоб головы уж не поднять им,

Враги народу моему

Клеймо поставили: «Предатель».

Но час настал. Злодея нет,

Встает им смятая свобода

И вручит вновь она декрет

Крымскотатарскому народу!

Потомки истинных хозяев Крыма

В родном краю приют себе найдут.

Их степь широкая, необозримая,

Леса и горы, и сады их ждут.

Им птицы ласковые шлют приветы,

И ветер рвет замки с оков.

Хоть это вечное и главное, но это

Ничуть не трогает чинуш и чужаков.

Мне хочется кому-нибудь из них

Сказать когда-нибудь в беседе:

«Несчастный, ты не знаешь стен родных

И родины не знаешь —как ты беден!

Ту Родину, что только назовут —

Заноет грудь. И зовом неподвластным

Тебя дороги все домой ведут.

И чувствуешь, что нет полнее счастья.

Земля — очаг. Народы вкруг него

Плечом к плечу расселись в дружбе тесной.

Но почему народа моего

Законное пустует место?

«Сель»

Как сотни бед, лавиной катит сель

На мой народа, на Крым мой, на надежды.

Мой идеал, мою святую цель

Разбить хотят надменные невежды.

Когда я был мальчишкой-сорванцом

Когда стихи плелись, как дикий хмель,

Не знал судьбы суровое лицо,

И не катился так лавиной сель.

Вот повзрослел. Коснулся всех наук

Вооружен ученьем Ильичевым,

А сель ползет, крадется как паук

На шаг, на мысль мою, на слово.

Крыму

Любимый Крым, родная сторона!

Леса и горы, реки и озера.

Я славил вас. Стихов моих струна

Не знала униженья и позора.

Теперь, когда намечен ясно путь,

И знаю я свой род, свое наследство,

Еще сильней вдыхает моя грудь

Твой аромат и громче бьется сердце.

И полнятся слезой мои глаза.

И чувствую себя твоей частицей.

И беды – не беда, и испытанья – прах,

Когда красой твоей могу напиться.

Народу

Народ без Родины, без имени.

Народ, к которому принадлежу,

Глазами мудрыми твоими

Вперед уверенно гляжу.

Душа — души твоей крупица

С твоею бьется в унисон.

И шаг не может оступиться —

С твоим навеки связан он.

Народ-герой, народ-страдалец

От старика до малыша.

Когда любой отрубят палец —

В крови купается душа.

Тобой любуюсь и горжусь —

Удар судьбы твоей жесток

Ты весь в борьбе, и я клянусь

Служить тебе равненьем строк.

Я двадцать лет скитался бесплеменным

В родном краю, где чуждый принял быт,

А, ты народ мой, Родины лишенный,

Растоптан был под топотом копыт.

Повержен был не сдавшимся, не трусом,

А в тяжких буднях битвы роковой.

Но униженья, подлости укусы

Тебя не умертвили. Ты — живой.

Скрывая стоны, кровью истекая

Из преисподней ты поднялся вновь.

И если обреченный выживает,

Ему в награду — вечность и любовь.

Предателям

Мещане, провокаторы, иуды

Мне говорят: «Забудь о слове Крым.

Татарин крымский был и есть, и будет

Ограблен, оклеветан и гоним».

Они — безмозглые, как псы сторожевые,

По мановенью чьей-то злой руки,

Продажные, обманутые, злые —

Как жала, распустили языки.

Грязь клеветы, запугиваний холод, —

Как это сталинским, отвергнутым разит!

Но мой народ прошел сквозь смерть и голод

И приступ этой своры победит.

Неверующий, слабый — прочь с дороги!

Мещане и предатели, — молчать!

Нам через все невзгоды и тревоги

К родному дому в милый Крым шагать.

От имени бесправного народа,

От имени погибших и живых

Я проклинаю каждого урода,

Кто сам отрекся от долин родных.

Песня молодого татарина

Мне говорят, что я живу в гостях,

С приветливым народом, в их краю.

Мне говорят, что предков своих прах

Я позабыл, как родину свою.

Мне 20 лет, и двадцать говорят,

Что мне, отцу и прадедам моим

Какую-то измену не простят

И потому отняли сердце — Крым.

Не плачу я, хоть слез не берегу:

Запас вперед исплакан матерями.

А вот бороться должен и могу,

За то, чтоб впредь не звали нас гостями.

Ташкент-1969

Преступники — мальчишки и девчонки,

Презревшие потоки лжи,

Виновны в том, что на родной сторонке,

В родном Крыму желают жить.

Преступники!!! — могучий аппарат

Привел в движенье все пружины.

Как это так, юнцы кругом твердят,

Чтобы в Крыму опять татары жили…

Какую роскошь вздумали иметь —

Родимый край, язык свой и культуру!

Им лет по десять каторги бы взгреть,

Чтоб сталинскую вновь познали шкуру.

 

Гомеру Баеву

Их не спасет ни чин, ни ранг,

Мой друг, крепись, терпи колоды.

Разящий мощный бумеранг

Сметет душителей свободы.

Наряд весенний, праздничный, веселый

О Родина, весь трауром закрой,

Пусть плачут города твои и села,

Пусть слезы льются горькою рекой.

Пусть эта горечь в гнев перерастает,

Пусть он летит из самых дальних мест.

О Крым, о Родина моя святая,

Судилищам пошли ты свой протест.

Благослови своих сынов крылатых,

Отрекшихся от жизненных услад,

Томящихся в суровых казематах,

Не знающих ни страха, ни преград.

Уже спешат закона крючкотворы

Подбить статью — полгода дело шьют.

Вдали от гласности, как воры,

Хотят устроить снова тайный суд.

Но тайный суд похож на тайный сговор,

Который всем народом осужден.

Бесповоротно, клятвенно, сурово

На всех наречьях сущих всех времен.

Ужели отдыхает мщенье?

Народ растоптанный, униженный народ!

Ужели ты забыл свои селенья,

И в них уж гордость больше не живет?

Неужто мощь и слава твоих предков

Замолкла, отступила, умерла?

Когда-то бывшая карающей и меткой

Сломалась ли татарская стрела?

Ужель на свете самое святое

Непрошеному гостю ты отдал,

Чтоб на могилах предков дом свой строя,

Он всю историю забвению предал?

Народ, народ, собрат мой полуденный,

Без Родины нет жизни и в раю!

От клеветы и пут освобожденный,

Ты будешь вновь в своем родном краю.

Лишь выпрямись, скажи святое слово,

И содрогнется весь гнилой режим

В борьбе смертельной, правой и суровой

Ты завоюешь свой родимый Крым.

Снег идет

А снег идет, а снег идет,

Холодный и тоскливый…

Разбросан бедный мой народ

По землям сиротливым.

Пустуют, зябнут очаги,

Аулы исчезают,

А мои смертные враги

Татар за все ругают.

Я слышу крики матерей

И притчи хилых старцев,

И залп карательских ружей,

Штыков зловещих глянец.

И кровь безвинная течет

Из каждой жгучей раны,

И пыль целует мой народ

С землей своей в прощанье.

Я вижу будто наяву

Изгнанников цепочку.

И горю вторя своему,

Отец целует дочку.

Его толкает зло приклад,

А он все шепчет сыну:

«Смотри, сынок, не прячь свой взгляд

И мсти за всех невинных»…

А снег идет, а снег идет

Над вымершим аулом.

И кто-то к мести ум зовет

Далеким, властным гулом.

Мусульманам России

Мусульмане России,

На просторах страны

Только версты косые

Помнят, как мы сильны!

Мусульмане России,

На просторах страны

Только степи седые

Знали, как мы дружны.

Мусульмане России,

Четверть века назад

Ваши братья из Крыма

Были ввергнуты в ад.

Нет несчастней народа

И подобной судьбы.

На чужбине — невзгоды,

На чужбине —  гробы.

Четверть века позором

Обливают народ,

Четверть века бездомным

Он в изгнании живет.

Только вы все — немые,

Страх сковал вам уста.

Мусульмане России,

Ваша память – пуста.

Я верю

Уже я вижу это ликованье —

Улыбки, песни, слезы и цветы,

И позади чужбина и скитанья —

Народные исполнились мечты.

Уже я вижу час святой молитвы.

К родной земле припали стар и млад,

И Крым, слезой святой умытый,

С детей снимает тяготы утрат.

Я ясно вижу это ликованье,

Я верю — светлый день придет:

Окончатся гоненья и скитанья,

И правду завоюет мой народ.

***

Священна ты — земля Бахчисарая!

По узким улочкам с каймою черепиц

Народа изгнанного тень летает,

И я пред нею припадаю ниц.

Здесь средоточье славы моих предков,

Здесь все надежды нации моей.

И в каждом камне, в каждом взмахе ветки

Я вижу въявь всю прелесть прошлых дней.

Пусть слишком жалок ныне след народа,

Пусть время все забвенью придает,

На имя доброе ушаты грязи льет.

Но небо милое извечным хороводом

Мне песнь татарскую унылую поет.

Брожу, вдыхаю запах крымского базара

Я говор слышу звонкий, как ручей.

В чаду расистского угара

Все ж вижу облик Родины моей.

У Бахчисарайского дворца

Земной поклон тебе, дворец Гиреев,

Повергнутый, усталый властелин!

Ты с каждым днем пустеешь и хиреешь,

Когда-то мощный страж родных долин.

В глухих веках жестокие соседи,

Завоеватели одной шестой земли,

Под звон победной ратной меди

Тебя безжалостно сожгли.

Народа сфинкс, сатрапов устрашенье,

Тебя я зрю опять в расцвете сил:

Ты шлешь врагам неумолимо мщенье

Ты для друзей отзывчив, добр и мил.

Клочок земли — прекрасный полуостров —

Ты от набегов варваров закрыл!

И в те века, как все, все делал просто:

Работал, пел, в поход лихой ходил.

Тебя твоя доверчивость сгубила,

Тебя твое блаженство подвело.

Врасплох тебя застала злая сила,

И кровью облилось твое чело.

Народа храброго оплот повергнут сразу.

В борьбе святою кровью ты истек.

И мой народ, как «страшную заразу»

Завоеватель грабил, гнал и сёк.

Теперь стою у грустного подобья

Величья твоего и красоты.

Да, сей дворец — позорное надгробие

Народа моего, его мечты.

Крымской Зое

                                          Алиме Абденнановой, героической советской

                                          разведчице посвящается

К твоей могиле не несут цветов —

Твой подвиг позабыт в стране Советов.

Земля ж твоя, земля твоих дедов

И для тебя, погибшей — твердь запрета.

Глухой полуподвальный каземат,

Орудия для пыток наготове,

Гестаповцы угрюмые сидят,

А палачи уж чуют запах крови…

Она должна, должна заговорить.

Советская разведчица — девчонка!

Держаться ласково, не мучить и не бить,

Допрос вести расчетливо и тонко.

Ее признанья — ценные ключи:

В руках гестапо — личность резидента.

Им не простят большие палачи

Провала столь удачного момента.

Ввели. Неполных двадцать лет,

Такая хрупкая, похожа на подростка,

Голубоглазая, волос смолистой цвет,

Лицо бесстрашное — белей известки.

«Садитесь frau, bitte sigarett,

Вас величают всюду просто — Аня.

Мы ж знаем все, и честный ваш ответ

Смягчит положенную меру наказанья.

Молчание… «Nun, frau Alime,

Язык хороший вы не понимали.

Через два дня вас приведут ко мне —

Под пытками уж вам смолчать едва ли…»

Ах, Алиме, в неполных 20 лет

В руках убийц старухой поседела.

На пытки все один немой ответ —

Ты каждый день на 10 лет старела.

Ах, Алиме, рукой не шевельнешь,

Опухшие, раздробленные ноги…

Но свет очей! Взгляни палач, поймешь,

Что не свернуть народа дочь с дороги!!!

И все же, ощущая пустоту,

В реальное бессилие уверив,

Я каждый день иду на высоту,

Где не страшны удары и потери.

Бессмертие — ни долгий жизни путь,

Ни слава, свитая из подлости и лести.

Бессмертие, коли придет кому-нибудь —

— То в муках правды, совести и чести.

Мечта

Мечта — как воздух человеку.

Она — как птица, как вода.

Мечта — торжественное эхо

Дерзаний, планов и труда.

Мечта растет с тобою вместе,

И неизвестно, чей черед:

Или она летит, как песня

И за собой тебя зовет.

Иль ты ее в заботах создал

И, веря в счастия лучи,

К своей мечте, как к дальним звездам

В ракете счастья мчишь и мчишь.

Пусть скажут мне: «Не будет пищи,

Повсюду — вой, и смертный ад» —

Я не сверну. По пепелищам

Пойду к мечте сквозь сонм преград.

Пусть растеряю и растрачу

Движенья, силу, красоту —

В любом аду переиначить

Я не смогу свою мечту.

Поэт

Не по заказу, не по прихоти

Стихи свои поет поэт,

Он их в уме по буквам выходил,

Перетрясая много лет.

Как будто в радость, будто сладко

Идти поэту напролом,

В неравной битве над челом

Копить утрат суровых складки.

Как будто он как все не хочет

Иметь жену, детей, уют,

И проводить не в муках ночи,

А так как все… как все живут!

Застой… В людском водовороте

Безлюдно, тихо… Голос мрет.

И ум в поэтовой работе

Теперь услады не найдет.

Коль так-то нет ему покоя —

Поэт без песен не живет.

А цели нет в волне застоя,

Он для других в себе поет.

* * *

Мир высоких идеалов

И низких, пустых страстей.

Слишком мало, очень мало

Настоящих в нем людей.

Очень много, слишком много

В мире катов и рабов.

Человечества дорога

Неизменна — путь не нов.

Человечества пороки —

Жадность, зависти недуг.

И не многим, ох, не многим

Для борьбы приходит дух.

 

Петру Григоренко

     Венец страдания и славы

Несешь один, один за всех.

И лживый, язвенный, кровавый

Тебя не тронет подлый смех.

Пусть плоть твоя, как все мирское,

Пока доступна палачам,

Но подвиг твой бессмертья стоит –

Он есть начало всех начал.

Когда уснувшая Россия,

Встряхнется вновь, отбросит сон,

К тебе все бывшие слепые

Начнут идти со всех сторон.

Но и сейчас в единоборстве,

В кольце нападок, клеветы,

Храни великое упорство

Во имя чести, чистоты.

Петру Гавриловичу Григоренко

В пылу боев, в атаках ли, в осаде

Дерзали люди подвигов гранит,

Рвались вперед, сражались в адском мраке…

О них земная совесть говорит.

Но смолк набат: затихло вдохновенье,

И бывшие герои отцвели —

В гражданское большое отступленье

Они толпой безропотной пошли.

И только личности, и только Прометеи

Ведут гражданский непосильный бой,

Гранит и бронза — все бледнеет

Пред их неповторимою судьбой.

Крыму

Дожди в Крыму. Осенние дожди.

И летние, притихшие, и грозы.

И в январе идут, стучат дожди,

Как чьи-то нерастраченные слезы.

Мой нежный, бархатный родной приют!

Зачем ты так надсадно грустно плачешь?

Пусть слезы искупления прольют

Те, кто твою судьбу переиначил.

Не надо, милый, ну же, ободрись! —

Жестокий век слезу считает влагой.

Он даже рад — от слез сплошная слизь,

В которой зло перемешалось с благом.

Мы слез своих истратили запас

В мольбе, прошеньях, сдерживая горе,

И вот теперь приходит день и час

Клеймить смирение свое позором.

Тетрадь моя, я долго не писал,

Но я тебя, родная, не оставил, —

Я больше года стих свой изучал

И петь его по-новому заставил.

Чтоб ты, моя тетрадь, отныне не краснела

За стих, отравленный неверием писца,

Чтоб ты по-новому пройти со мной сумела

Весь новый путь до самого конца.

Ведь ты — мой дуг, и ближе нет друзей;

Мне 30 лет и осень на исходе,

И слышу я — летят опять с ветвей

Монеты желтые — златая дань природе.

Я дань свою еще не уплатил

Ни прошлому, ни дням грядущим.

Я брал антракт, я набирался сил,

И час расплаты мною не упущен.

К ТПБ

Нам отступать с тобой совсем не стыдно:

Наш век жесток, а враг силен и дик.

И было бы досадно и обидно

Попасть к нему за глупый шаг и крик.

Мы не герои, мы не исполины,

Не отреченцы позабытых лет,

Но пред сатрапами ни головы, ни спины,

Мы не склоняли и не склоним, нет!

Чтоб фронт борьбы окинуть четким взором,

Собрать друзей и распознать врагов,

Конечно, друг, не будет нам позором

     Вдруг отступить на несколько шагов.

А.Е. Костерину

Любимые братья, бессмертные люди

В глухих казематах храните свой пыл.

Пусть мир онемел весь, пусть он опаскудел,

Но твердости вашей ведь он не убил.

Вы светлые пятна в свинцовом закате,

Решетки и стены не сдержат ваш свет.

Прольется он мощно, сердца все охватит,

И люди пошлют вам с поклоном привет.

Бесстыжее зло никогда на планете

Свои не держало подолгу бразды.

Зло сгинет, а в вашем немеркнущем свете

Взойдут, утверждаясь, свободы плоды.

* * *

Я слезу лью, захлебываюсь в злобе:

Где поколение, где сверстники мои?

Средь мелочных страстей, в служении утробе

Проходят их безропотные дни.

В разврате, пьянках, в раболепной лени,

В быту угрюмом, праздном и немом,

Гниет мое  пустое поколение,

Живет, не просыпаясь, день за днем.

Взращенное в дни рабства и террора,

В дни испытаний, голода и слез,

Всю тяжесть рокового приговора,

О поколение, тебе я произнес.

С тобой гнию в бездействии кипучем,

И надо мною этот приговор!

И я не гражданин, — я лишь попутчик,

И все мы вместе просто сор.

В набате дней я совесть заглушаю,

Безмолвный и бессильный мещанин.

Я не подлец, не трус, — я твердо знаю,

Что должен делать гражданин.

Но поколенье рабское мое

Укрылося в мещанские скорлупы,

Где полу сытое устроив «бытиё»,

И боль, и радость отмеряют скупо.

Здесь только страх кнута и топора,

Животный страх к любому вольнодумью.

Но мне давно из скорлупы пора

Туда, где бой не назовут  безумьем.

Апрелю

Апрель, прости, я снова не заметил

Твоей зелено-глянцевой листвы.

Не обратил внимания, как ветер

Ласкает небо, травы и цветы.

Но не сердись. Мне дорого и близко

Земное все до самых малых вех;

Пред ним склоняюсь трепетно и низко,

Как может сделать только человек.

Я не взлетел душой к твоей лазури,

И к солнцу страстному немножко я  остыл,

Иду один навстречу страшной буре,

Чтоб увидать страну своей мечты.

В ней тоже солнце, тоже половодье,

Апрелевой лазуревой страды.

Но разум человека без поводьев

Растет и ширится на разные лады.

В ней человек достиг союза славы

С делами повседневной суеты.

Прости, апрель. Быть может, я не правый,

Но я иду в страну своей мечты.

* * *

Я — не куст, не песчинка, —

Я пришел и уйду,

И мне жить не в новинку

Ни в аду, ни в раю.

Жизнь прожил я не прямо —

Были кручи, обвал;

Падал, полз и упрямо

К своей цели шагал.

А она, как природа, —

Вечный смысл жития!

Если будет свобода,

Значит — буду и я!

* * *

Сажусь писать: уже давно за полночь.

Весенний дождь баюкает дома, —

Природа милая мне этот дождик в помощь

Моей поэзии безрадостной дала.

Витают мысли грустных рассуждений,

Спешит рука их высыпать в строку,

И я пишу без страха заблуждений…

И слезы вешние струятся по стеклу.

Кому пишу, кому нужны творения,

Пронизанные верой бытия?

Кто здесь поймет души моей горенье,

Кто подтвердит, что бескорыстен я?

Кто, прочитав рифмованные мысли

Исканий, убеждений и тревог,

Поймет, что гнев и честь меня изгрызли,

Что я в борьбе заочной изнемог.

Поймет, что я не ради славы тленной,

Не ради злобы, мести и меча

В стихах казню пороки и каверны

И вновь ищу начало всех начал.

                                                      1967 г.

* * *

Разорвать свое сердце на части,

Чтобы поровну сердцу служить

И народному чаянию — счастью

И желание — жить.

                                                      1967 г.

Я призрак родом ниоткуда

Стихи периода с  апреля 1972 г. по апрель 1973 г.

    Поэзии

Я много пел, стараясь петь по-свойски —

И моде, и советам вопреки.

И в этом нет ни капельки геройства —

Писать душою спетые стихи.

Уж сколько лет, не требуя признанья,

Почета, славы, прочей мишуры,

Пишу души своей исповеданье —

Справляю свои скромные пиры.

Пусть каждый пир — как Пиррова победа:

Тоска, тиски и тяжести невзгод.

Мы все уйдем, кончины час изведав,

Но стих не тлеет, значит не уйдет.

Он будет жить, душевный и безвестный,

Не отягченный бронзою похвал,

В дыханье ветра, в птичьей вольной песне,

В волнении моря, в эхе гордых скал.

И верю я, что рано или поздно

Придет другой на смену мне поэт,

В стихах моих достойно и серьезно

Исправит тень, усилит жизни свет.

Небрежные страницы вороша,

Промолвит: «Был он небезгрешен.

Но как к добру росла его душа,

Как к горю каждого поэт был неутешен!»

* * *

Живет неистребимый идеал,

Сменяя плоть, перебирая лица.

И хочет в ком-то воплотиться,

Кто для него велик, а может мал.

Он не находит нужного размера

И в содержании своем несовместим.

Стирается, растрачивает веру,

И я тот путь проделываю с ним.

* * *

Я песни новые слагать еще учусь,

Чтоб как в весеннем половодье,

Сливалась ненаигранная грусть

С любовью к Родине, к свободе.

Я не лечу теперь за облака,

Мечту свою как эстафету

Доверю сыну.

Пусть его рука

Допишет недопетые куплеты

Пусть он создаст законченность стиха,

Познает славу, муки вдохновенья,

А я свои убогие творенья

Не создаю на долгие века.

Я призван петь, как божья пичужка.

И мне не холодно, ни жарко от того,

Как критика — сварливая старушка

Оценит ноты пенья моего.

* * *

Желание мое сильнее жажды —

Хочу покоя я и тишины.

Уйти бы в лес, где даже кустик каждый

Баюкает и навевает сны.

Устал я видеть сумрачные лица,

Немилый быт и безразличный взгляд.

Устал грустить я, горевать и злиться

В пылу познаний горьких и утрат.

* * *

Как никогда прихода жду весны,

Жду сотворения ликующего мая.

Недели долгие и месяцы считаю,

Хотя не раз они уж сочтены.

Живу одним — вернуться в край родной,

Вернуться народившимся вторично.

А что в дальнейшем станется со мной

Мне это совершенно безразлично.

* * *

Нет, не унять теперь моей тоски

Ни октябрем, ни маем синим.

Безвременно запорошил виски

Непреходящий вечный иней.

Как следствие волнений и потерь,

Морщины залегли у рта.

Не будоражит ум теперь

Постылой жизни маета.

Потух мой взгляд. Порывов чистота

Покинула хладеющий рассудок.

Я призрак родом ниоткуда,

И не нужна мне жизни маета.

Есть время жить и время умирать.

Мудра, предусмотрительна природа.

Одним уж надоело прозябать

Другим все жить и жить охота.

* * *

Я люблю эту пору, когда

Листопад вперемешку с дождем.

В эту пору грустнее кричат поезда

И отчаянней счастья мы ждем.

В эту пору сильней все земное себя

Ощущает невечным и тленным…

Жизнь, со всеми прощаясь, живет не скорбя

Поступательным ритмом вселенной.

Лето только недавно сменило весну,

Зелень вся не насытилась зноем,

Но уже я задел стиховую струну

И в аккорде запело родное.

Я туманную шаль на груди запахну,

Золотым листопадом оправлю одежду,

И под ласковый дождь побреду в ту страну,

Где растил и растратил надежды.

* * *

Надмирный разум, кто ты: плоть земная,

Иль вечный дух, божественный эфир?

Я слаб умом, но нынче твердо знаю

Тобою создан этот мир.

Какая тьма мирских противоречий,

И как необходимость тяготит.

Удел всему заранее намечен,

Печать твоя на всем земном лежит!

Надмирный разум, что ты, кто ты, где ты?

Меня своею верой осени,

Чтоб я нашел бесспорные ответы

На все вопросы жизни в эти дни.

* * *

Мною созданный мир не имеет отметин —

Там лишь песни, любовь и цветы.

Там все люди мудры и беспечны как дети,

Но мечтателей нет, потому  что реальность — мечты.

Это чудо — страна долголетий!

Чуткость там, словно кровная связь.

Там лишь солнце сквозь тучи светит,

Согревая, лаская, смеясь.

В ту страну по особому цензу

Пропускают людей на таможенном зорком посту

Зависть, жадность и зло, и всю прочую мерзость

Различают еще за версту.

Кто жестокостью слыл, был ленив, лицемерил,

Тем, кто трусил и злу потакал,

В эту страну никогда не откроются двери,

Кто б в нее и когда б ни стучал.

Я иду в ту страну, оставляя пороки земные,

Добродетель беру как пароль.

И поэтому двери входные

Мне откроются там исподволь.

* * *

В  последний миг, когда хладеет тело,

Когда во взоре серая пурга,

Хотел бы я губами омертвелыми

Позвать к постели кровного врага.

И чтобы он, владея жизни чудом,

Сказал, надменно корчась: «Покорись!»

Будь сам себе Христосом и Иудой,

Тогда я вечную тебе дарую жизнь».

О, вероятно, только эта мера

Смогла б его навеки убедить,

Что честь и несгибаемую веру

Не променяю я на право жить.

* * *

Друзья мои, отважные Колумбы,

Как встретили вы яростный норд-ост?

О, я уверен — плотно сжали губы,

Навстречу ветру встали во весь рост.

Молюсь на вас в минуты злых припадков,

Тоски, безверия, когда на сердце лед.

Поэт силен, когда он без остатка

Мотивы новые мечте своей поет.

Напрасно вы беречь меня старались.

Смиряли пыл, от бури берегли

Чтобы достичь однажды светлой дали,

И в шторм идти рискуют корабли.

Мой утлый челн девятым схвачен валом.

Изорван парус, нет уже руля.

И ваши все стихия разметала.

И силы нет и далеко земля.

Взлетает челн послушной деревяшкой

Из самой бездны, аж под облака,

И мчится вниз в разверзнутую страшно

Пучину нового витка.

* * *

Мы на Земле живем, пришедши в гости,

Два-три десятка лет осмысленных забот.

Потом душой покинутые кости

Могильный червь спокойно изжует.

Пусть прославляют скучные «христиане»

Загробный мир, где нет мирских сует.

Мне безразлично, что со мною станет,

Когда уйду в потусторонний свет.

Я здесь хочу, где шорохи живые,

Где дышит плоть, ума бушует страсть,

Познать и выпить чаши роковые

Всех бед и счастья, а не тайком их красть.

Надменный разум, в плоть вдыхая душу

Бессмертья нас намеренно лишил,

Чтоб каждый день, любя и зной и стужу,

Наш ум разумно действовать спешил.

Бездонная вином налита чаша

Для каждого своя на вкус и цвет.

И счастлив тот, кто рацион вчерашний

Испил давно, оставив в завтра след.

* * *

Согреваюсь от лунного света,

От горящей листвы тополей.

Провожаю в рай вечного лета

Удивительный клин журавлей.

В сердце нет ни тревог, ни печали.

Словно где-то, в каком-то краю

Я все тяжкие думы оставил

И нелегкую долю свою.

Словно лист, искореженный тленом,

Невесомый, бесстрастный, сухой

По огромной, огромной вселенной

Я кочую под осени вой.

* * *

Раскаленное лето истекает удушливым потом,

Чертыхаясь в пыли, постоянною жаждой томим,

Я живу полупризрачной, вечной своею заботой —

Возвратится на Родину, в Крым.

Сделать легкими жадные-жадные вдохи.

Для разбитого сердца расширить усталую клеть.

Для кого-то все эти желания — крохи,

Но за них я готов умереть.

* * *

Я желтый месяц в тучи пеленаю,

Глухою ночью песнь ему пою.

И шар земной, как колыбель, качаю:

«Спи, желтый месяц, баюшки-баю».

Что в утре мудрость — это ведь нелепость!

Кто ночь не раз встречал и провожал,

Тот мыслей ощущал такую крепость

И остроту, как сабля и кинжал.

* * *

Смешались и праздники и будни;

Дорога беспросветна и скучна.

Все тяжелей, все горше и безлюдней

Становится со временем она.

Уменьшилась товарищей плеяда.

Безверие расширилось в груди.

Усталость сильнодействующим ядом

Зовет к покою, к новому пути.

Что встречу я на том пути безвестном,

Какие радости мою утешат грудь?

Какой мотив, еще какие песни

Придется мне создать и зачеркнуть?

* * *

Откуда эта бесшабашность,

И безразличия налет?

Забыт и скомкан день вчерашний,

Грядущий пусть себе идет.

Волненья прочь: мечтанья к черту,

Желаний тьму не разжигай.

А невтерпеж — разрежь аорту

И жизнь плеснется через край.

И долгожданного покоя

Тебя окружат образа.

Лепило грязною рукою

Смежит уставшие глаза.

И на душе легко и просто,

Когда внезапно помянешь,

Что смертен ты, был просто гостем

И скоро в вечный мир уйдешь.

* * *

Периодом безверья и упадка —

Так назовут идущих дней творенья.

А я б назвал осмысленно и кратко:

Периодом прозренья.

* * *

На рифме вновь незримые тенета,

Стесняет стих косноязычье.

И душно-пагубное лето,

И новый быт — рассудку непривычный.

Расставили на творчестве печати

Упадок сил, тоска и безразличье.

И стих за слабости мои земные платит,

Меняя к худшему свое обличье.

* * *

Старик совершает намаз.

На Запад, к вечернему свету,

Несчетное множество раз

Аллаху он шепчет куплеты,

Поклон отдает Магомету.

Хоть гнется в поклоне спина,

Но рабства в фигуре нисколько!..

Для счастия вера нужна,

А вере — свобода и стойкость.

Он волен озлиться и встать,

Расправив усталые плечи.

На древний Коран наплевать

Он волен. Но вновь каждый вечер

Никем не томим, не гоним

Аллаху свершает поклоны.

И я по сравнению с ним

Несчастный слепец отрешенный.

* * *

У меня еще немало дела,

Рано мне по смерти тосковать.

Нужно душу отделить от тела,

Нужно память всю затушевать.

Пусть душа, земное скинув бремя,

Воспарит в божественный эфир;

В памяти пусть сгинет слово «время»,

В мыслях опростится этот мир.

И тогда, ничем не отягченный,

Я пойду в любимые края,

Чтобы меня «меджнун –умалишенный»

И враги назвали, и друзья.

Буду петь беспечно, как кузнечик,

Ради пенья песни буду петь.

Но пока до этого далече,

Дела много, некогда скорбеть.

Нужно душу отделить от тела,

Нужно память всю затушевать…

Много жил я, очень мало сделал,

Чтобы свет навеки покидать!

* * *

Много радостей

и боли

Я на свете испытал.

Как травинку

в чистом поле

Меня ветер истрепал.

    Думы Востока

О не кори меня, о не кори,

Подспудный разум той, второй, натуры,

Где плоть моя в лишеньях говорит

И упрекает дух упреком хмурым.

Я осознал, давно я ощутил,

Какие мне начертаны утраты,

Как легкодушно раньше жизнь ценил,

Как многое утратил без возврата.

Глухая ночь. Восточный небосклон

Жует луну, отрезок спелой дыни…

Да что ему? Всегда спокоен он,

Его мечты век будут молодыми.

Пробоины в иной, нелунный мир,

Мерцают звезды кротко и бесстрастно.

Им нет забот, для них столетья — миг.

Для них все просто, слаженно и ясно.

И море дышит грудью голубой

Волна с волной ведет немую битву.

Леса поют зеленою листвой,

Готовя листопадные молитвы.

Как муравьи, людской круговорот.

Ему нет дела до утрат и боли.

Что человек? Пускай один уйдет,

Соринкой затерявшись в мертвом поле.

Жизнь не взгрустнет и слезы не прольет,

Лишь медь листвы украсит строгий иней…

Глухая ночь. Восточный небосвод

Жует луну, отрезок спелой дыни.

Сняв с головы незримую чалму,

По-христиански предков поминаю…

И горю не внимая своему,

Смиренно все утраты принимаю.

* * *

Как можешь ты, поэзия моя,

Еще рождать и пестовать мотивы?

Безрадостны немилые края,

Однообразны жаждущие нивы.

Слезоточиво пение зурны,

Высокий голос скучен и трагичен.

Где я? Ужели это сны:

Зарешечен, унижен, обезличен?

Не верится … себя я ущипну,

Но не приходит чудо пробужденье.

Звучит, звучит трагическое пенье

Как будто бы расстроили струну.

Колючей проволокой отмечен тот предел,

Где начинаются истоки преступлений.

Толпа гудит. — Здесь кто-то поседел

От постоянных, мрачных размышлений.

Один упал, другой сошел с ума,

А кто-то ошакалился, озлился.

Другому — дача-лагерь и тюрьма,

Нигде, как здесь, он так не веселился.

    Поэзии

Когда судьба внезапно нанесла

По мне удар нежданный и суровый,

Моя поэзия, как ты тогда смогла

Найти мотив, найти такое слово,

С которым я в невзгодах устоял,

Смотрел вперед и верил верой новой?

О, я не рвусь, поверь, на пьедестал,

Но как нашла ты то святое слово?

В подлунный мир безадресно явясь,

Я долго жил, от беспокойства мучаясь,

Но как-то строчка робко родилась,

Мою определив собою участь.

Тогда и народился я повторно,

И песнь запел, которой нет конца.

Но горе мне: не шел путем я торным,

А узкой стежкою, походкою слепца.

Сейчас, когда кольцо тоски безмерной

Сжимает изболевшуюся грудь,

Ты мне единственный товарищ верный

И светоч, освещающий мой путь.

* * *

Свинцовые тучи,

Давленье столба…

Что хуже, что лучше

Не знаешь, судьба.

Проставит печати

Нежданным клеймом,

И станут печали

Внезапно добром.

А радость успехов,

Довольства вуаль

Судьба превратит

В роковую печаль.

Живи не жалея

И планов не строй —

Судьба управляет

Твоею судьбой.

* * *

Я изучил науку расставаний,

Уроки испытания постиг…

Я полонен, унижен и изранен,

Но жив пока и силой дышит стих.

Укоры и раздумья бесполезны —

Давным-давно прошел я Рубикон.

Когда висишь над бесконечной бездной,

Жалеть о чем-то вовсе не резон.

Боюсь я как заразы и удушья

Бездействия, корысти, равнодушья,

Боюсь пристрастия свирепой мести,

Боюсь потери смелости и чести.

Дорога бесконечная чревата

Лишеньями мечтателя-солдата.

* * *

Прощаюсь с июлем,

Сражаюсь со зноем,

А сердце усталое

Ноет и ноет.

Рассудок — предатель

Брюзжит и казнится.

Рассудок- мечтатель

Вот-вот разразится

Какой-то мечтою

Прекрасной и новой,

И плоть поведет

По дороге терновой.

Мечта не убита,

Не сломаны крылья.

Совсем не бесплодны

Натуры усилья.

Пусть стал сердцем глуше,

Пусть стал молчаливей,

Но юность бушует, —

Прекрасны приливы!

Она не прожита,

Она не иссякла.

Весеннее небо

И дряхлая сакля —

Какая же в этом

Живет совместимость?

Солидные лета

И чувств одержимость?

* * *

А годы, как столетия,

А месяцы как годы…

Когда ж мне засветит

Подобие свободы?

     Предосеннее

Я чувствую: она уж на подходе —

Властительница вечного пера.

Листвой опавшею закрутится, забродит

И властно призовет: Пора!

И не противясь сладкому гипнозу,

За нею я смиренно побреду,

Дождем смывать невидимые слезы,

Скрывать под листопадами беду.

* * *

Тоска моя уже переросла

Во что-то гневное и страстное такое,

Что если б даже смерть за мной пришла,

Я б это «что-то» взял с собою.

* * *

Написанные, свежие, блестят

Стихи мои, как редкие творенья.

«Вершина творчества, успех», — тогда кричат

Мне подголоски самомненья.

Не стоит похвалу перетерпеть

И не поддаться сердцем звону слова,

Тускнеет, как не чищенная медь,

Мой старый стих перед сюжетом новым.

Но в этом нет ни капельки беды,

Ни толики отчаяния и грусти.

Все это означает, что труды

Прошли исток и ожидают устья.

* * *

Остались тень моя и эхо.

Меня уж нет, меня уж нет.

Ничем меня как человека

Не тронет свет.

Чадра могильного бесстрастья

Чело мое заволокла,

И равноценно стало счастье

Неумолимой силе зла.

В душе ни нежности, ни злости —

Душа — кастрат. Она — кастрат…

В ней только осень, только осень

Гоняет мокрый листопад.

В ней грустный призрак увяданья

Большой мечты, святых начал…

Меня уж нет, хоть час прощанья

Со всеми земным и не настал.

* * *

Я в страшном сне на божий суд явился.

Смиренно, чуть робея, поклонился.

Всевышний заглянул в мое нутро

И хмыкнул: «Да, придумано хитро!

Ты отступил от истины,

Скрываешься под слабостью постылой,

Безверие презренное свое

Ты прячешь за картинное нытье.

Рисуешься ты жертвой и страдальцем

Однако ты все высосал из пальца.

Когда бы идеальный человек,

Христос — мой ставленник, свершил подобный грех

Что было бы с людьми на белом свете?

Стыдились бы отцов родные дети.

Не знали б люди гордости и чести,

Погрязли бы в безверии и лести!

Стыдись!

Иди опять на Землю,

Такого и в аду я не приемлю».

* * *

Я внук дождей;

Я правнук листопадов.

Давным-давно в прошедшие века

Я был травинкой леса или сада,

Комком земли, порывом ветерка.

Мотив дождей понятен мне и близок

К наречью листопадов я привык.

Я плоть земли, я обладаю визой

Оставив тлен, вселится в новый лик.

Веленье ощущая неземное,

Я песни задушевные пою,

Чтоб люди научились вслед за мною

Весь мир любить, как Родину свою.

* * *

Умчалось лето. Осень на пороге.

Вторая осень стужи бытия.

Ах, осень милая, люблю твои чертоги,

Украшенные цветом забытья.

* * *

Уйду я скоро, чувствую уйду

В тот мир, где нет стремления и звуков,

Где не встречают радость и беду,

Не ждут свиданий, не клянут разлуку.

Сентябрь мне венок уже сплетает;

Осенним золотом украшен тот венок.

Икона осени меня благословляет

В последний путь моих мирских дорог.

В наряде странника, разутою стопою

Примну траву у той святой черты,

Где оставляют странника в покое

Земные звуки, планы и мечты.

Взгляну назад последний раз бесстрастно

И перейду заветную черту.

Пусть не найду желаемое счастье,

Зато покой желанный обрету.

Все, что с землей меня соединяло,

Пускай простит за этот мой побег.

Я сделал по возможности немало,

Чтоб мог расти душою человек.

Растрачены душевные усилья,

Огонь ее в безверии погас.

Слабеет воля, опустились крылья,

Приветствую тебя, безверья час.

* * *

Поэт — иль ворон, или соловей —

Предсказывает или услаждает.

В любом обличье он среди людей

Вдвойне он чувствует, вдвойне страдает.

Заполучив предвидения дар,

Он людям раскрывает ход событий:

Путь праведный, обман, борьбу, пожар —

Все о сегодняшнем и о грядущем быте.

Один бичует, каркает, грустит,

Другой звенит, как глупый колокольчик…

Поэт лишь тот, кто правду говорит,

Как ни было б ему больней и горше.

* * *

Неспокойной осеннею ночью,

В необузданном грустном бреду,

Рву стихи я на мелкие клочья

И за ними по ветру иду.

Эти белые милые пятна

Замешались в листве золотой.

Я хочу их собрать всех обратно,

И бегу и кричу им: «Постой!

В вас все слаженно, четко и метко,

Я со зла вас пустил в листопад…»

Шаг, другой… Предо мною «запретка»

И решительный голос: «Назад!»

Только милые белые пятна

Запорхали, не зная преград

И теперь не вернут их обратно

Ни запоры, ни окрик: — «назад!»

Декабрь 1972 г.

Итак, зима! Проснулась лира.

Жара несносная прошла,

И грусть, ей ставшая кумиром,

Свои мотивы завела.

Но эта грусть — не жалкий лепет,

Не слезный шепот подлеца;

Она как воздух в сером небе

И нет пока что ей конца.

Она — естественное эхо

Стремлений, планов и забот,

Она не враг и не помеха,

Для тех, кто, думая, живет.

* * *

Казалось бы, невинная тоска —

Гнетет меня внезапное безделье.

И словно от глубокого похмелья

Стучится кровь у левого виска.

Хочу читать, перебираю почту,

А может быть, стихи меня спасут?

Слепого безразличья круг порочный

Сжимается — свободно не вздохнуть.

Ты помнишь ли меня, моя Отчизна?

 

Тетрадь третья — начало 27 декабря п. Занги-Ата, 1972 г.

* * *

Поют Высоцкого, Есенина поют.

Какое счастье жить в устах народных.

Какая радость свой посильный труд

Увидеть незабвенно плодотворным.

Песнь от души останется в сердцах.

Лишь в бескорыстии сокрыта гениальность.

И дети продолжаются в отцах,

Как славы продолжение — опала.

Немилости не бойся пустоты,

И не ищи участья и подспорья…

Скворец поет во храме красоты,

Не требуя аудитории.

И нужно петь природным языком

В любые дни невзгоды и ненастий.

И лишь тогда на поприще своем

Изведаешь желаемое счастье.

* * *

Сквозь фильтр души я пропускаю числа.

Иду к тебе чрез непроглядный дым.

Ты помнишь ли меня, моя Отчизна?

Мой отчий дом, неповторимый Крым?

Несу к твоим прославленным подножьям

Весь смысл бытия и честь свою и плоть,

Остановить меня в движенье невозможно

И силы нет меня перебороть.

Лишь взгляд, одно лишь мановенье,

И на алтарь твой тотчас положу

Всю жизнь свою без капли сожаленья

Все, чем я существую и дышу.

* * *

Февраль чарует призраком весны!

Искрится небо, голубеют дали,

Но это видимость, все это только сны,

В которые поверится едва ли.

Коварный свет искрящихся лучей

Скорее заморозит, чем согреет,

И чем внимательней, тем явственней, видней

Мираж безжизненной ловушкой голубеет.

Не вздумай обольститься красотой,

В приход весны поверить внеурочный.

Куда же ты, глупец, постой, постой, —

Не песни то, а ветер неумолчный.

Природа сотворения мудра —

Отметила особо ядовитых

В цвет радуги и блеском серебра,

Чтоб их сумел увидеть ты.

Не выходи туда разоблачась,

Грудь не распахивай беспечным взмахом.

Весною ты подышишь только час,

И тут же заморозишься, как птаха.

* * *

Моих забот, моих тревожных болей

Не хочешь ты, жестокая, понять.

Желаешь видеть парус на приколе,

Средь бури — тишину и благодать.

Ценой ничтожно крохотного счастья

Весь смысл бытия ты хочешь окупить.

Но, глупая, покой подобострастья

Моей уже натуре не привить.

Не заменю своей печальной доли

На тишину, покой и благодать,

И парус мой ослабший на приколе,

Покуда жив, тебе не увидать.

Устала ты, наверное, устала

Спешить за мной дорогой роковой;

Но разве человеку так уж мало —

Любовью жить и вечной и большой.

Неужто, все решает эта близость,

Порыв страстей и трепет потных тел?

Любовь свою в разлуке вечной визой

К душе твоей я сделать бы хотел.

Пойми мои порывы неземные —

Земной судьбой они заплетены.

Люблю тебя. А прочие другие

Как я любить, увы, не рождены.

* * *

Скоро будет весна, уж природа на сносях

Разродится она голосами, цветами, грозой

Но в душе моей поздняя, поздняя осень

Листопадом шуршит, истекает слезой.

Мне не прошлого жаль, не хочу я вернуть

                                                      восемнадцать.

Сердце стало разумней и опытней в несколько раз.

Но души кипяток не успел на дурном расплескаться,

Не растратил я чувств заповедных экстаз.

* * *

Где до небес девятый вал,

Где небо сходится с землею,

Лишь там я сделаю привал,

Предамся праздному покою.

Но таковую в жизни грань

Природа сделала условной,

И лишь слегка забрезжит рань

В дорогу я сбираюсь снова.

Не для молвы, не для потех

Не для чинов и жизни праздной —

Спешу догнать двадцатый век

В мельканье дней однообразных.

* * *

Когда нестерпимы тиски

Печальных моих размышлений,

Когда от невзгод и тоски

Казалось бы, нет избавленья,

К всевышнему Богу тянусь

Тогда я ослабшим рассудком;

И вдруг расплавляется грусть

На длительный миг промежутка.

Покуда молитву творю,

Покуда беседую с Богом,

Покуда ему говорю

Все мысли свои и тревоги,

Мне вера осталась одна —

Уверовать в чудные силы,

Мне вера для жизни нужна,

Чтоб слабость меня не скосила.

В свинцовую даль облаков,

В сияние светлой лазури,

Лечу я за верой в Богов,

Чтоб выстоять в грозы и бури.

Иные пусть с верою ждут

Прихода довольства, покоя…

Такие придут и уйдут,

Оставив лишь плесень застоя.

Мне вера в дороге нужна,

В дороге невзгод и лишений…

И вот развевает она

Всю горечь моих размышлений.

* * *

Научи меня этой науке —

Безразлично на будни смотреть,

Быть спокойным, бесстрастным до скуки,

Не гореть, не мечтать, не скорбеть.

Иногда я завидую этим

Огрубевшим под ношей труда.

Толку что в неудачном поэте,

Когда песнь не имеет следа?

* * *

Я не плачу, жалеть не жалею!

Но боюсь хуже смертного дня,

Что душой отгорю, отболею

И умру… И не вспомнят меня.

В эти дни роковой круговерти

Каждый мизерным занят, своим…

Мне при жизни не надо бессмертья,

Фимиама обманчивый дым.

Буду счастлив я, верьте — не верьте,

Да, счастливее многих живых,

Если вспомнят уже после смерти

Не меня, а мой искренний стих.

Я его опасаюсь — забвенья,

О себе не грущу, не тужу,

Потому и душевным гореньем

Больше жизни своей дорожу.

Конец записей в тетради. Конец нахождению в Зенгин-Ате. Выезд на поселение поселок Дехканобад ПМК-83. Апрель 1973 год

     Жалоба сталиниста

Ах! Не достреляли, не добили.

Вот и злись теперь и суетись:

Лезь в метро, гоняй автомобили,

У подъезда заполночь крутись.

Ах! Не додержали, не дожали,

Не довыдавили яд.

Дожили — священные скрижали

Отщепенцы всякие сквернят.

Чуть прижмешь — кричат: «Суди открытым!»

Песни распевают белым днем,

Письма пишут… Что ни говори там,

А при нем…

Мы не ждали критики гитарной,

Загодя могли связать узлом.

Чуть не так — «Пожалуйте в товарный

Пайку выковыривать кайлом».

Это было времечко такое!

Кто там пел и кто протестовал?!

От Владивостока до Джанкоя

Шел-гудел сплошной лесоповал.

Но зато и Родину любили,

Транспаранты в праздники несли…

Ах! Не  достреляли, не добили,

Не дожали, не доупекли!!!

* * *

Зачем ты так прекрасен милый Крым?..

Степей твоих пьянящее дыханье

Сравнимо с фимиамом дорогим,

Назначенным богам для воздыханья.

Ковыль при слабом взмахе ветерка

Как занавес трепещет изумрудный,

И перелив скромнейшего цветка

Мне кажется невиданным и чудным.

О! Сколько раз, припав своим лицом,

Я, степь, с тобой беседовал умильно,

Лечил мирские раны чабрецом

И сонною истомою полыни.

В дрожащей дымке цепи гордых гор…

О! Воздух Родины, как свеж ты и целебен.

Леса глядятся в зеркала озер,

И солнце яркое, и изумруды неба…

Мне там знакома каждая тропинка,

И дорого все там до жгучих слез:

Цветок и камень, птица и былинка,

Звон родника и свет печальных звезд.

Душа моя, давно покинув тело,

Расширилась, объяла край родной…

И где бы ни был я, что бы ни делал,

Я там, где тихо плещется прибой,

Где ширь степей, где тишина лесная,

Где скалы неприступные стоят…

Я — горсть земли, я — плод родного края,

Рожденный им столетия назад.

Да! Я не гость, не путник приходящий.

Я — плоть и кровь единственной Земли,

Где синь небес, прибой, лесные чащи

Меня на вечный свет произвели.

* * *

Курчавые горы,

Орлиная даль.

К подножьям спадает

Кисейная шаль.

Плывущие тени,

В истоме сады:

Ломаются ветки —

Тучнеют плоды.

В лесу опьяняет

Ягод настой.

Цветы излучают,

Запах хмельной.

Он сладок и терпок,

Пахуч, как букет —

В лукошко бери

И неси на обед.

А небо хрустальное —

Синяя синь:

Возьми, размахнись

И орешек подкинь,

Он музыкой звякнет

О синий хрусталь

И спрячется где-то

В кисейную шаль.

Ласкается ветер

В прибрежный гранит,

И море о чем-то

С волной говорит

На сонном наречье

Под ритменный стук

О радости встречи,

О боли разлук,

О прелести счастья,

О горечи бед…

На влажном песке

Иероглифов след.

Стихия округла

Как шар голубой.

К нему приближается

Алой дугой —

Вот-вот полыхнет —

Роковая беда.

Огонь беспощаден —

Бесстрашна вода.

Но шар, как огромный

Без корки арбуз,

Уже на две трети

В пучине погруз.

Еще раз подпрыгнул

На синей волне

И лег отдыхать

Беззаботно на дне.

А море в том месте,

Где шар потонул,

В зеркальную гладь

Усмирило волну…

Баллада об отчем доме

Я — крымский татарин.

Я сын этих солнечных гор,

К которым сегодня прокрался украдкой как вор,

Брюзгливый чиновник, потупивши рыбьи глаза,

Мне выдал прописку… на двадцать четыре часа.

Поклон Аю-Дагу и сизой, туманной яйле!

Как долго я не был на горестной отчей земле,

Вот дом глинобитный, в котором родился и жил.

Ах, как он разросся, посаженный дедом инжир!

А наш виноградник и крошечный каменный сад,

Как прежде, наполнены праздничным звоном цикад.

Тверды и упруги, темны от дождей и росы,

Как дедовы руки — бугристые мышцы лозы.

Мускат дозревает. Да мне урожай не снимать,

Крадусь по задворкам отцовского дома, как тать.

Вот белый колодец и тоненький певчий родник…

В саду копошится какой-то лихой отставник.

Он погреб копает (а, может быть, новый сортир)

Ах, что он наделал — он камень в углу своротил!

Плиту вековую под старой щелястой айвой,

Где все мои предки лежат на восток головой!

Он думает — козьи, и давит их заступом в прах

Священные кости…

Прости, нечестивца, Аллах!

Как долго и трудно мы смотрим друг дугу в глаза.

Он кличет кого-то, спуская гривастого пса.

Не надо, полковник! Я фруктов твоих не возьму.

Хозяйствуй покуда в моем глинобитном дому.

Я завтра уеду обратно в далекий Чимкент,

Я только смотритель, хранитель отцовских легенд.

Непрошенный призрак, случайная тень на стене.

Хоть горестный пепел стучится и тлеет во мне.

Я — совесть и смута и чей-то дремучий позор,

Я — крымский татарин,

Я — сын этих солнечных гор.

Гурзуф

Гурзуфа улочки кривые…

Опять в нездешнее влюблен,

Я их читаю, ветровые,

Как письмена иных времен.

От минарета к минарету,

От чайханы до чайханы

Я вновь блуждаю до рассвета

В молочном мареве луны.

И сердце верит неустанно,

Что через несколько шагов,

Вдруг различу в тени платана

Бараньи шапки стариков…

Услышу скрип тяжелой двери

И различу издалека

Лукавый взор татарской пэри

Из-под душистого платка.

А через звездную протоку

Как в запрокинутый кувшин

О чем-то тайном крикнет Богу

С полночной башни муэдзин…

Каким-то странным медным светом

И тихой болью залит мир…

Как будто я с чужим поэтом

Брожу среди его могил.

Он не корит, не попрекает,

Но — не забыть, не превозмочь —

В усталой памяти всплывает

Та обездоленная ночь,

Когда трусливо и послушно

Орда опричная как скот

Вдруг растолкала по теплушкам

Его талантливый народ.

И бедняков, и бонз высоких,

И виноделов, и купцов,

И седовласых, и безногих,

И звездочетов, и слепцов…

И — в темноту, на прозябанье,

По дальним выселкам, в снега…

Мое преступное молчанье

Простишь ли ты, Гурзуф-ага?

Теснятся мысли вереницей

Измятых чувств, бессильных слов…

Гурзуф молчит, Гурзуфу снится

День возвращенья Мастеров.

Рассветный бриз листву колышет

И в тишине над головой,

На глинобитной плоской крыше

Свистит татарский домовой…

Ко дню рождения

В осеннюю сырость,

В осеннюю слизь

Когда-то я начал

Осеннюю жизнь.

И вечный охотник

Осенних дождей

Я с грустью смотрю

На унылых людей.

Собрат листопадов,

Уныния брат

Я грусти смертельной

Немыслимо рад.

С природой родною

Я множество раз

Впадал в долгожданный

Осенний экстаз.

Я тихо желтел,

Багровел и алел.

Я грустные песни

От радости пел.

Я мок под дождями,

Корежился, сох.

И долго шуршал

По асфальту дорог.

Я веткою-костью

Стучался с утра

И хладную гостью

Встречал у двора.

Потом умирал.

И опять воскресал.

И снова осеннею

Грустью дышал.

Родине

Ты, как обиженная женщина,

Ты, как избитое дитя,

Стоишь — ограблена, развенчана,

Опутанная в злых сетях.

Стоишь, в тоске осиротелая

Лик твой беспомощно суров,

Как обнаженная, несмелая

Девчонка в банде подлецов.

И я — избитый, крепко связанный,

Казнюсь падением твоим.

Скажи, за что мы так наказаны

С тобой вдвоем, мой милый Крым?

Любимая

Любимая, помнишь сияние осени,

Приветное солнце в листве золотой,

И ветер игривый, и синие просини

В краю заповедном над глушью лесной?

Тропинка игривою вечною лентою

Нас в горы с тобою вела и вела…

Природа прощалась с истомою летнею

И осенью дивной повсюду цвела.

Мы шли сквозь кустарник и частые просеки

Легко и свободно, как к счастью идут.

Иссиня-лазурные чистые просини

Небесный бросали к ногам изумруд.

Нам путь освещали бесценные россыпи

Созревшей листвы и пахучих плодов.

Мы кланялись в пояс волшебнице-осени,

Невольно смиряя движенье шагов.

Стозвонные трели, речушек журчанье,

Победные песни взлетевших птенцов…

Твой голос певучий, родное дыханье

И милое, милое взгляду лицо.

Судьба моя, осень моя человечная!

Ты к зрелости чувства меня привела.

И чтобы ни сталось, отныне навечно я

Запомню, как осень нас к счастью вела.

Тропинка игривая, синие просини,

Лебяжьи лениво плывут облака…

Ах! Счастье какое быть пленником осени

Вчера и сегодня, всегда… на века!

* * *

Я любил и люблю эту жизнь до мельчайшего малого

В грандиозном — обычное, в малом — великое зрю.

Я люблю запах хлеба, томление тела усталого,

Муравья, стебелек, гордость гор и рассвет и зарю.

Я не зол на людей, я исполнен к ним чувством христосовым.

Я хочу, чтоб они рай творили, душою росли.

Я хочу побродить в Антарктиде, под пальмой кокосовой,

Я хочу, чтоб улыбки с любовью на лицах, как розы, цвели.

Право выдано жить человеку природою вечною,

Мыслить право у времени взял человек.

Если мыслишь с любовью всегда человечною,

Не забудет тебя благородный, стремительный век!

Сергею Есенину

Ты дотянул едва до тридцати,

Ты, сотканный из нежности и ласки,

Ты, так любивший смертные пути,

Чуравшийся молчалинства и маски.

Все предо мной: прическа — спелый лен,

Глаза твои сияют васильками…

Зачем казнил ты гордость всех времен —

Себя своими же руками?

Не знаю… Остается лишь гадать.

Судьба твоя еще не просветлела.

Но как же нужно в жизни отстрадать,

Чтоб душу отделить навек от тела!!!

Сергей, Сергей! Давал ли ты отчет

В тот жуткий миг в злосчастном «Англетере»,

Что смерть твоя России принесет —

России мыслящей — жестокую потерю?..

Без времени увял шелковый лен,

Склонили венчики ромашки и левкои,

Березы плачут, стонет мощный клен,

Кобылы ржут, собаки слезно воют.

Умолк неподражаемый аккорд

Никем не превзойденных песнопений…

Я знаю — был бы он своим бессмертьем горд

Недостижимый для времен Есенин.

* * *

О Родине порою судят просто —

Уютный дом, квартира, сытный стол…

О, Крым! О, мой прекрасный полуостров.

О, Родина! О, мой святой престол.

Робеет рифма, костенеют фразы,

И в этом есть мистический предел:

Романы, повести, поэмы и рассказы

Не выскажут всего, что захотел.

Слова, слова… Любовь от них устала.

В словах пустая фраза расцвела.

Любовь живет и будет жить немало,

Когда за словом следуют дела.

Я пред тобою, Родина, робею,

Не навяжу гирлянды связных слов.

Но я ценить тебя по-своему умею,

По-своему храню к тебе любовь.

* * *

Советам, наставленьям вопреки

Я вновь пою, тоскую и тревожусь.

Безрадостные думы нелегки,

Чтоб с воробьем веселым быть мне схожим.

Поэт не в праве, словно бубенец,

Трещать впустую, чувства — наизнанку.

И только беспринципнейший подлец

Клюет на эту мерзкую приманку.

Поэту в жизни многое дано:

Смотреть, предвидеть, чувствовать иначе,

И истины бесценное зерно

Ему ли променять на фальшь удачи.

Опять меня ты сдержанно бранишь —

Тоска в стихах сильна и безотрадна.

Но выйди в лес и птичью трель услышь —

О, как звучит она естественно и складно!

Прислушайся… Шумит ночной прибой:

Тоскует, шепчет, радуется, стонет…

В природе все имеет голос свой:

Поэт и птица, ветер, дождь и кони.

Пойми меня и больше не жури,

Не трать напрасно силы красноречья:

Поэт поет лишь то, что говорит,

А говорит его словами вечность.

* * *

Ему едва минуло тридцать три,

Когда он был иудами распят.

Он, истекая кровью, говорил,

Что любит всех, как брата брат.

Лилась из ран его святая кровь,

Иуды под крестом барыш делили.

А он все проповедовал любовь

Ценой нечеловеческих усилий.

Далось ему величье до конца

Стать выше фарисейского растленья

И смерть его — святая смерть борца,

Презревшего позоры отступленья.

К жизни

Даже смерть — продолжение жизни —

Постулат философии дней.

Светит солнце, приветливо брызжет,

Рассыпая целебность лучей.

Синь небес так чиста и бездонна,

Воздух резкий, приятный как хмель.

Травы с легким изящным поклоном

Уготовили чудо-постель.

Очень трудно покинуть земное —

Смертных это пугает всегда.

Но страшней и печальнее втрое

Жизнь прожить, не оставив следа.

Можно век прокоптить и исчезнуть,

Можно краткие годы прожечь…

Жизнь! Страшусь быть тебе бесполезным

И в могилу как смертные лечь.

* * *

Наряд январский грандиозен —

Лежит полметра серебра,

Слегка метет, слегка морозец

И как прекрасны вечера!

Маме

Все прекрасное с женщиной связано,

Все живущее ей обязано

Косвенно или прямо

Связано навсегда.

Теплое слово «мама»

Разве забыть когда?

«Мама» — короткое слово —

Веет далеким детством.

Хочется очень снова

Лаской ее согреться.

Даже пристально глядя

Не сможет ни дочь, ни сын

Счесть ее белые пряди

И ручейки морщин.

Каждая прядь — бессонница,

Трудность – зигзаг морщин.

Мамам пусть в пояс поклонятся

Каждая дочь и сын.

* * *

Когда увидишь облако с Востока —

Не сомневайся ты и так и знай –

Привет тебе прислал я из далека.

Его ты принимай.

Прозрачным облаком, как будто бы платочком,

Махну тебе и сразу вместе с ним

Уменьшусь в уплывающую точку,

Оставив и  тебя, и милый Крым.

Когда пахнет истомою и зноем

И градусник подскочит к сорока,

Тогда я тоже говорю с тобою –

Ты принимай привет издалека.

Когда луну окружит яркий бисер,

Когда вселенная поет ночной куплет,

Тогда без телеграмм и писем

Тебе я шлю привет.

Когда тебе взгрустнется невзначай,

Когда нежданно радость заискрится,

Привет ты мой душевный принимай

Травой, песчинкой или птицей.

Ведь я давно сумел уж раствориться

На самые мельчайшие частицы,

Усеяв ими милый край

И ты всегда привет мой принимай…

Ландыши

В семнадцать лет дарил тебе я ландыши.

Ты счастлива подарками была:

Как девочка кружилась, била в ладушки,

От радости смеялась и цвела.

Завяли ландыши, и нет того дарителя,

А девочка уж женщиной цветет,

Но знаю я — в какой-нибудь обители

Другая девочка цветы в подарок ждет.

Уже другой букетики застенчиво

Несет, смущенно пряча под полой,

Чтоб никакая опытная женщина,

Не разглядела нежности такой…

Весна прошла. Душа созрела полностью,

И вместо ландышей, нисколько не скорбя,

С законною мужскою тихой гордостью

Осенним цветом уберу тебя.

Он не грустней – он просто продолжение

Тех ландышей, что в юности цвели…

Гордись же этим жизненным цветением,

Храни его со мною и вдали!

* * *

Я богат – возьми леса и горы,

Море дорогое забери,

Слушай до заката птичьи хоры

И любуйся алостью зари.

Я богат – расчесывайся ветром,

В озеро, как в зеркало, гляди.

По лесным тропинкам неприметным

Как хозяйка гордая ходи.

Я богат. Душевный клад не тронут –

Для тебя в нем ласки жемчуга.

Я богат. Не нужно миллионов,

Потому что ты мне дорога.

* * *

Осень, дорогая осень!

Кладовые золотом полны.

Осень, дорогая осень…

Шаг всего остался до зимы.

Осень, золотая осень!

Грустные вдвойне настали дни.

Осень, дорогая осень,

Радостью меня ты осени.

В сердце бродит смутная тревога,

Призрак увядания гнетет.

Ветер мечет листья по дорогам,

Ищет то, чего уж не найдет.

Будто слышу нежные аккорды,

Будто скрипка жалобно поет –

Панихиду вянущей природе

Ветер обосененный ведет.

Сердце собирается в дорогу,

Сердце в птичьи тянется клины…

Не взлететь ему – оно убого –

Узы притяжения сильны.

Листьям, прошуршавшим по дорогам,

Никогда опять не зеленеть.

Сердцу, ослабевшему в тревогах,

Снова, словно птице, не взлететь…

* * *

Гармонь, тоскуя, бродит по бараку:

Мотивы чистые печальны и легки.

Вот вновь она идет из полумрака,

Заходит в души, радует зрачки.

Какая радость в сердце гармониста,

Мечту какую он в душе хранит?

Мотив летит то высоко, то низко

Как будто знает он, куда летит.

И все мои случайные собратья

Задумались о чем-то о своем –

Любимых вспоминают, их объятья,

Но верности не веря их тайком.

А я лечу своим воображеньем

В родные и любимые места,

Где в муках неземного песнопенья

Я из мечтателя хотел поэтом стать.

Несу поклоны я и извиненья

Родной природе, каждому кусту.

Уж так стряслось – мое земное пенье

Лишь отдалило вечную мечту.

* * *

Моя подруга – радужная осень –

Кто воспоет тебя в родном краю?

Я гимны петь тебе не бросил –

По памяти теперь тебя пою.

А мне б сейчас войти в твои чертоги,

Листву опавшую ногами вороша,

И пасть тебе в хладеющие ноги,

Моя любовь, души моей душа…

Матери к 8 Марта

Далекая, хорошая, родная!

Давно хочу тебе я написать,

И медлю все, поскольку твердо знаю:

Ты не устанешь сына ожидать.

Мы вырастаем, дерзкие мальчишки,

В стеснительных и замкнутых юнцов.

Спешим, забыв про знания и книжки,

Солидностью напомнить вам отцов.

И держимся серьезно, автономно, –

Уже не маленький, и нечего учить!

Но маленьким мужчинам и огромным

Без материнской ласки трудно жить.

Детьми мужчины вечно остаются:

И с проседью, и с сеткою морщин.

Сердца мальчишеские только глуше бьются

Под возмужалой клеткою мужчин.

Род человеческий, мое б на это право,

Я б разделил на женщин, сыновей,

А женщину, Земли разумной славу, –

На жен и первородных матерей.

Ведь каждый шаг мужчины по планете

Поддержкой женскою согрет и вдохновлен.

Идут за ручку с мамой чудо-дети,

Потом ведут под руки чутких жен.

В преемственности нет противоречий,

Ведут мальчишек женщины к делам –

На первый шаг, на солнце, воздух, вечер,

На подвиги, в глубины, к небесам.

Мужчины в тридцать, да и в сорок тоже

Мужчины – пацанва как пацанва!

Сильнее только, обликом построже

И в проседи лихая голова.

Я так боюсь родная, этой метки,

Как символа картинности утрат.

Хочу пройти по всем углам планеты,

Не морща лоб, не опуская взгляд.

Хочу, взглянув в жестокое зерцало,

Сказать себе с собой наедине:

Виски не даром вьюгой обметало,

Ты был полезен в каждом дне.

Но далеко до этого привала.

И верст не счесть, забот не сосчитать.

Но твердо знаю, чтоб со мной ни стало,

Всегда со мной заботливая мать.

Любимые для нас не первородны,

Немногие весь путь за нами шли,

Но мы живем и гордо и свободно

С любовью матери в любом углу Земли.

* * *

Мой грустный творческий багаж

То там изъят, то там растерян.

Мой поэтический мираж

Судьбою мудрою рассеян.

В архивах грозных заведений,

В пыли на полках где-то сзади

В оковах грустных размышлений

Лежат одни мои тетради.

Другие – где-то в переплете

Лежат в коллекциях влюбленных.

Те – в туристическом походе

Остались в зарослях зеленых.

А те смолола суматоха,

Те – переезды, передряги.

Те – показались слишком плохи,

Те – заменителем бумаги…

Не жди меня

Без чувства сожаленья

Я от тебя свободно ухожу.

И за любовь твою

Святые убежденья

К ногам твоим

Как раб не положу.

Я не могу отдаться без изъятья

Безумной прихоти своих страстей,

Когда вокруг меня звучат проклятья,

Свистят бичи, царит позор цепей.

Меня зовут. Прости же, дорогая!

В последний раз друг друга не кляня!

Люблю тебя! Но для родного края

Я должен жизнь отдать.

                              Не жди меня…

* * *

Век жизни вам, российские поэты!

Простой, обыденной, когда бушует плоть.

На судьбах ваших странные приметы,

Которых вы не в силах побороть.

Дамоклов меч гоненья кучки знатной,

Иль тяготеет высший приговор?

Не знаю я. Одно лишь мне понятно:

Вам жить и жить бы, вплоть до этих пор.

Перебираю имена святые,

Благоговею с низкой головой –

Лишь возмужав, ушли вы молодыми

Под плач толпы и знати злобный вой.

А каждый день вам – чудное мгновенье,

Погиб поэт и горе от ума,

И кружево есенинского пенья,

Его тоска, березы и зима…

Сыну

Лазурный край, где каждая пылинка

Ценима мною выше, чем жемчуг,

Завел в душе поэзии пластинку,

И я попал во власть прекрасных мук.

Уж сколько лет, не ведая покоя,

Хочу его прославить красоту,

Но это равносильно, что рукою

Потрогать заповедную мечту.

А ты, мой сын, есть часть того святого,

Которому я спутник и слуга.

И счастья мне не надобно иного,

И жизнь мне бесконечно дорога.

К стихам

Средь суеты и вечного движенья

Я песни пел в своем родном краю.

Я гордым был, считал за достиженье,

Что я пою.

Стихом была полна моя утроба,

Дышал и жил я пением стиха,

Но он не выдержал простую пробу —

Рассыпался, как древняя соха.

Стою я у поверженных останков.

Тоска смертельная стучится у виска.

Прости, моя любимая тальянка,

Что я тебя по жизни истаскал.

Прости, что с высоты мечтательности прыткой

Я уронил тебя в глухую пустоту…

Моя строка, души моей визитка,

Я сам разбил тебя, мою мечту.

* * *

Святая относительность –

Опора тяжких дней…

Простите мне, простите те,

Кому еще трудней.

Я вашей долей меряю

Судьбы своей пассаж,

И в счастье крепче верую

И не впадаю в раж.

Встречаю горе фразою:

«Другим еще трудней!»

А радости не праздную –

Кому-то веселей.

Все в мире относительно –

Забудьте абсолют.

Всегда неукоснительно

Шепчите там и тут:

Святая относительность –

Опора тяжких дней…

Простите же, простите же,

Кому еще трудней…

Сыну

Еще заря. Еще ты у истока

Большой реки, в которой плыть.

И впереди несчетные уроки

Науки – жить!

Река длинна, быстра и своенравна:

То дивный штиль, то перекатов пасть.

А цель одна и ребус самый главный —

В кипящую стремнину не упасть.

Чтоб уцелеть среди стихии властной,

Свой челн горячей верой оснасти.

А в качестве полезного балласта

Возьми (и не теряй ее в пути),

Святую правду — в этом жизни счастье.

Не лги себе наедине с собой,

Не лги друзьям, не лги любимым.

И челн, хранимый праведной судьбой,

Пороги страшные минует мимо.

Какая б ни стряслась беда,

В какую б ни попал пучину,

Не лги нигде, никак и никогда,

Как подобает воину-мужчине.

Души спокойствие невзгоды разрешит,

Уйдут лишения и грусти,

В большую жизнь твой парус поспешит,

Пройдя пороги и минуя устье.

В счастливый путь! Там ветер чист и свеж,

Простор такой, что не окинешь оком…

Лишь не бери пример с невежд —

Не лги еще у самого истока.

* * *

Люблю тебя, мой сын – моя молитва

Огромным чувством, вечным, неземным!

Сравнений нет ему, как нет лимита

Любви к отечеству с названьем Крым.

Все помыслы тебе и днем, и в темень,

Весь ум и ласки, силы – все тебе.

Я рад служить тебе, склонив колени,

Пока свой путь не изберешь в судьбе.

У могилы Амет-хану Султану

Герой войны и мирных буден,

Народа малого кумир,

Ты жил, живешь и вечно будешь –

Тебя запомнит добрый мир.

Остановись, скорбя, прохожий!

Колени тихо преклони:

Здесь спит герой. Он честно прожил,

Чтоб зреть свои святые дни…

Сорок первый не повторится

Те же звезды тогда мерцали,

Шел июнь по ночной тиши.

Под накидками сладко спали

Раскрасневшиеся малыши.

Полыхали в работе домны,

Мчались в синие сны поезда,

Неразлучные пары влюбленных

Расставались не навсегда,

До рассвета… Но миг рассвета

Раскололся как адский гром:

Над страной уходящей в лето —

Смерть коварная с черным крестом.

Я малыш был, но я свидетель,

Как терзали, стреляли, жгли…

Не хочу, чтобы снова дети

Без отцов, матерей росли.

Не хочу, чтобы солнце сонное

Кровью дымной смывало лик.

Не хочу, чтобы вновь влюбленные

Расставались на вечный миг…

Те же звезды в ночи мерцают,

Люди трудятся, любят, спят.

Не вернется — я твердо знаю —

Сорок первый… июнь… назад.

Зимние куплеты

Зима. Свирепствует зима!

Ни голоса, ни радостного пенья…

Безжизненного снега кутерьма,

Обледенение и оцепененье.

И только песнь метели роковой

Свистит, пугает хладною угрозой.

И кажется, что этот гнусный вой

Не даст расцвесть траве, деревьям, розам,

Что белый мрак надолго, навсегда

Заполонил тщедушную планету.

Молчит Земля, и скована вода,

И иней вместо солнечного света.

Непроходимы гущи облаков,

И свод небес то серый, то лиловый.

Жизнь замирает… В тяжести оков

Приходит вновь период ледниковый.

Ужели не избавится мой слух

От этого насильственного пенья.

Метель, метель… все вымерло вокруг.

Обледененье и оцепененье.

Ах, как хочу я, как я рвусь на юг,

Где есть приют, спасенье от метели,

Где песни радости поют

И до конца еще их не пропели.

Предвесенний этюд

Мороз упал. Снега чернеют.

Дождем грозятся облака.

Весенней новью сладко веет

От озорного ветерка.

Живу: душой стираю числа,

Ум укрепляется в контрастах.

Луна согнутым коромыслом

Не возвещает о ненастьях.

Живу и радуюсь, елико

Я существую, жизнь влачу.

О светлом, чистом и великом

И мыслить нынче не хочу.

Букашкой, капелькой, песчинкой

Хочу занять свой уголок,

Пока душевная пластинка

Не отпоет условный срок.

* * *

Смертельный бой кипит при Фермопилах:

Спартанцев триста, варваров — орда.

Число числом, но только с теми сила,

Кто справедливый бой ведет всегда.

И узкий перешеек как аорта

Любимой Греции, отчизны дорогой.

Стоически сражается когорта

С жестокой, озверевшею ордой.

Дыханье Родины ряды и силы множит,

Захватчик паникой объят,

Спокойно спать, о, Греция, ты можешь:

Твои сыны не побегут назад.

Не побегут, не дрогнут, только стрелы

Дождем смертельным косят их ряды.

Спартанцев нет… но их святая смелость

Спасла Элладу от беды.

 

 

Люблю историю России

Люблю Россию Стенькину,

Россию Пугачева,

Россию Ломоносова,

Россию Ильичеву!

Мерзки и отвратительны

Романовы мне, Треповы,

Думбадзе и Столыпины

И прочие Кутеповы.

Люблю Россию вольную,

Большую, добродушную,

Люблю Россию с кольями,

Во гневе непослушную.

Вселяет отвращение

Мне маета покорная,

Моленье, всепрощение —

Для мужика тлетворное.

Люблю Россию Скрябина,

Россию Льва Толстого,

Люблю как вечный памятник

Я мужика простого.

В нем столько трудолюбия,

Терпенья и покорности!

В нем бродит сила удали

И удаль грозной гордости.

* * *

Настанет день, настанет час, когда я

Вдруг осенюсь лавиной новых слов.

Я буду петь, от радости рыдая,

Про море, горы, счастье и любовь.

Пусть я не сын, а пасынок всего лишь,

(Мне не всегда сопутствует Пегас)

Но счастлив я, попав к стиху в неволю,

Благословляю тот прекрасный час,

Когда меня впервые захлестнула

Святого вдохновения волна,

Когда строка над строчками вспорхнула

И в сердце дрогнула задетая струна.

Сильней звучите, рифменные струны!

В дома стучите, радуйте сердца!

Поэты смертны, песни — вечно юны,

И нет им ни начала, ни конца.

А в песнях жизнь и цель моя и повод

Подольше жить и петь на все лады,

Строкой нести тепло в жестокий холод,

А в жаркий день быть тем глотком воды,

Что исцеляет павших в знойных дюнах,

Разносит в мускул взыгранную кровь…

Поэты смертны… Песни вечно юны,

Когда добро в них, вера и любовь!

* * *

Минута вдохновения! Ты — жажда,

Ты — сладкая любовная волна.

Приход твой испытал я не однажды

Стократ пропела звонкая струна!

Но стоит лишь последнему аккорду

Рассеяться в дрожащей тишине —

Стих кажется изрезанным фьордом,

Внезапно преградившим путь волне.

И снова жажду я, не утолившись,

Жду тех минут святого бытия,

Когда нахлынут чувственные вирши

И неземным на время стану я.

* * *

Мне тридцать три — давно за половину

Назначенного Богом бытия.

И скоро, скоро свет земной покину

Навеки успокоюсь я.

В далекий путь навечно собираясь,

К судьбе не обращаю слезный взгляд:

Вселят меня в святые кущи рая,

Минуя все чистилища и ад.

Мой путь земной был поиском отмечен —

Звезда мечты горела вдалеке.

Но не всегда был шаг мой безупречен,

Был с правдой не всегда накоротке.

В пути своем я падал не однажды,

Слабел душой, околицей блукал,

Но праведной всегда томился жаждой,

Дорогу настоящую искал.

И в дальний путь навечно собираясь,

Я не казнюсь путем своим земным.

Он мне дороже всех достоинств рая

И даже ад бессилен перед ним…