Алие Кендже-Али «Горький хлеб»

03.03.201410:35

Это случилось, когда мне исполнилось 14 лет. В Узбекистане стояло жаркое удушливое лето, солнце жгло беспощадно. Голод и нужда усиливали невыносимость палящих лучей, непосильная работа на заводах и фабриках казалась каторгой и взрослым, и детям. В это самое лето умерла моя мама.

Сейчас я уже стар и плохо помню, какой она была, во что одевалась, о чем мы с ней говорили… Время было такое, что все это казалось неважным, размытым, отстраненным… Сначала война пришла в Крым, все мужчины ушли на фронт. Затем пришел страх. А следом – немцы, казни партизанов, голод, слезы… Депортация. Из нашего поселка всех жителей вывезли в Узбекистан, люди теряли друг друга, попадали в разные вагоны, поезда, многие погибли по дороге без воды и пищи, а я не мог поверить, что это реальность. Мне, ребенку, легче было думать, что это сон… Но все оказалось ничтожным перед тем днем, когда умерла моя мама. Брюшной тиф косил всех подряд…

Соседи-узбеки отвезли ее в больницу, а я каждый день ходил к воротам больницы и видел, как вывозили тела мертвых людей в арабах и везли вниз по улице неизвестно куда.

Одним утром раздался резкий стук в окно, потом забарабанили в дверь… Это был Али, мой друг. Он тяжело дышал от быстрого бега, лицо его было бледным и даже зелёным.

– Что случилось? – спросил я.

– Мемет… Тут такое дело… Подруга моей тети работает санитаркой в больнице… Мемет, твоя мама умерла.

Я упал, вцепился во что-то твердое, содрал ногти до крови, я кричал и плакал. Потом вскочил и в ярости ударил Али, и мы покатились по земляному полу. Не помню, как произошло, что мы сидели, обнявшись с ним, несколько часов, пока я пришел в себя. Я теперь понял, что остался один.

– Ее нужно похоронить… – услышал я свой голос.

– Как ты похоронишь ее? Родственникам не выдают тел. Тела вывозят за город, никто не знает куда, там и хоронят. Она умерла вчера, уже все…

– Ты не понимаешь, Али! Я хочу найти ее, хочу найти…

– Если нас увидят там, Мемет, ты же знаешь, что будет…

Да, я знал.

Мы придумали план. Али разузнал у тети, куда увозят умерших, и, дождавшись темноты, мы ушли искать это место.

Проблема была в том, что за нами, крымскими татарами, следили особенно строго. Мы оказались приписанными каждый к своему участку, на что имелась справка. Нельзя было выходить, выезжать за границы своего участка, за это карали тюрьмой.

Мы вышли из дома, когда соседи перестали галдеть, по улице прекратили ходить люди и ездить повозки. Бежали, прячась за дома и деревья, на окраину города, откуда доносилось завывание шакалов.

Не знаю, сколько прошло времени, когда мы добрались до поля и почувствовали ЗАПАХ.

Выплывшая из-за туч луна осветила поле перед нами. И оказалось, что это не поле. Мы стояли перед широкой ямой.

Я посмотрел на Али. Никогда не видел я своего друга таким. Его трясло, устремленные в яму выпученные глаза облепил ужас.

– Ме-мет… Мемет! Пошли обратно, я прошу тебя, ради Аллаха, пошли обратно!

Но я словно обезумел. Я бросился к телам, я вставал на колени и пытался разглядеть, увидеть ее… Но как много их было там! Как много их было там! И я не находил ее… Али пытался помогать мне, мы дошли до самого дна ямы. Шакалы выли совсем близко, Али резко дернул меня за руку и потащил обратно. По дороге нас несколько раз стошнило…

Мы добрались до дома на рассвете. Али ушел к себе, а я вернулся в свою комнату в бараке. Я сидел на кровати весь день, ближе к вечеру ко мне зашла соседка-узбечка, тетя Гуля, видимо, узнав о том, что случилось с мамой, в Узбекистане слухи распространялись быстро. Протянула мне горячую лепешку:

– Возьми, балам.

Я взял. Я кусал жадно, я глотал огромными кусками, и было больно горлу. Казалось, что хлеб пахнет землей из ямы… Внезапно покатились слезы. Я рыдал над этой лепешкой, как над самым невероятным своим счастьем и самым страшным своим горем. Я рыдал, а тетя Гуля гладила меня по голове своей шершавой горячей рукой и шептала молитву.

С тех пор много времени прошло, и многое было в моей жизни – и тюрьма, и перелом позвоночника, и долгие годы в постели, но никогда не было минуты, страшнее этой, и хлеба, горше этого. В самые тяжелые моменты жизни я вспоминал своей горький хлеб, горячую руку у меня на голове и молитву, которую произносят надо мной шепотом…