продолжение рассказа «Колодец»
В тот вечер я засыпал счастливым. Через открытое окно я смотрел на луну, плывущую в облаках, похожих на морскую пену. Запах сирени успокаивал и уносил меня в счастливые сны. Теперь я взрослый совсем, мне уже восемь лет. Брат ещё на войне, но скоро вернётся, скоро закончится война. Партизаны уже вышли из лесов, но многих их них отправили в трудовые отряды, приближать победу. Я лежал и мечтал о том, как вырасту и буду служить на границе, мне дадут настоящий автомат, а Фадьмешка будет скучать по мне и присылать вкусную халву. Луна расплылась в солнце, лучи которого подхватили меня и унесли далеко-далеко в волшебный детский сон…
– Подъём! Подъем!
– Встаём, выходим на улицу! Руки над головой!
Я вскочил и выглянул в окно. У нашей двери стояли два советских солдата, стучали прикладами в дверь и приказывали всем выйти…
Никогда не забуду я эти дни, проведённые в деревянном вагоне, в невыносимой жаре, голоде и жажде. Я всё время плакал, мужество покинуло меня. Сначала умерла бабушка. Мы всю ночь рыдали над ней, а утром её забрали солдаты. Мама так просила похоронить её!
– Будьте людьми, у вас тоже есть мамы! Закопайте её в землю! – плакала мама.
– Женщина, успокойтесь, всё будет хорошо!
Я даже поверил, что всё будет хорошо, что её похоронят. Но потом, в щёлку деревянного вагона я видел, что все тела просто сбрасывают у дороги, складывают друг на друга.
Умирали и другие люди вокруг. Но когда заголосила мама Энвера, я не мог поверить своим глазам. Мой друг лежал без движения, все расступились, образовав небольшое пространство. Мама его теряла сознание от своего горя.
Я подошёл ближе. Энвер казался таким худым, просто прозрачным. Раньше я не замечал его внешности за весёлым и подвижным характером. А сейчас острый носик поражал своей длиной. И мне казалось, что Энвер притворяется, он же шутник, он мог! В какой-то момент я даже захотел подойти и подопнуть его, расшевелить этого клоуна и посмеяться вместе… Но Энвер не вставал, не подмигивал всем и не признавался, что пошутил…
Смерть дедушки произошла незаметно. Я был так голоден, всё тело горело, как в огне, сны были как наяву, и я не мог отличить реальность от снов. Ночью Фадьмешка обняла меня и плакала, плакала, плакала…
Сестра и мама оберегали меня, как могли.
Из последних дней этой адской поездки самым страшным оказался один эпизод. По бокам вагона располагались деревянные полки в несколько рядов до самого верха. Полностью забитые людьми, они казались кишащим муравейником. На нижних полках спали дети, и я был среди них. Ночью мне понадобилось по нужде, и мама отвела меня в тот угол, где находилась пробитая насквозь дыра в полу вагона. В это время на одном из резких поворотов верхние полки рухнули на нижние… Сколько детей тогда погибло, я не знаю. Весь вагон выл до утра, мама отворачивала мою голову и сама не могла уже плакать, не было слёз, лишь судорожные всхлипывания и сухие красные глаза, смотрящие в одну точку… Чудом я выжил тогда, воля случая.
Мне снились потом эти дети в снах, так не похожих на те, что я видел в Крыму. Они приходили в мои взрослые страшные сны, где каждый тыкал в меня пальцем и кричал «предатель», где не было любимых гор, моря, моего друга Энвера…
Узбекистан… Раскалённый воздух, грязь, голод, болезни. Смерть преследовала нас, шла по нашим следам, сидела у изголовья, выбирая, кого бы забрать на этот раз. Мы жили в сарае, вместо мебели – солома. Я был настолько голодным, что не мог ходить и только ползал. Фадьме долго искала работу, наконец, её взяли на почту разносить письма. Каждый день вместо зарплаты она приносила пол-лепёшки, которые мы делили на троих, но и мама, и Фадьме отдавали мне половины своих кусочков…
– Мама, ешьте сами, мне хватит!
– Нет, Шевкет, ты мальчик, тебе нужно больше кушать, ты же наш защитник.
Вот скоро вернётся Али с войны, и всё будет у нас хорошо. Там, наверху, разберутся во всём, и мы вернёмся домой, в Крым.
Мама заболела ещё в дороге, и болезнь усиливалась с каждым днём. Чем хуже становилось её состояние, тем больше она говорила об Али. Часы сознания сменялись часами горячки, но её губы не уставали произносить имени старшего сына, в нём она видела спасение своё и наше.
Однажды Фадьме пришла раньше обычного с работы, ещё с порога я заметил что-то странное в её поведении. Она натянуто улыбалась и была странно весела. Разделила между мной и мамой лепёшку, сказав, что уже поела на работе. Мама лежала на соломе, луч солнца падал на её бледный лоб, на мучительную улыбку тонких бескровных губ.
– Ничего, дети мои, скоро вернётся Али, найдёт нас и увезёт домой. Будут у нас каждый день вкусные горячие лепёшки!
Фадьме отвернулась и вышла. Заподозрив неладное, я пошёл за сестрой. Нашел её за сараем, она стояла на коленях и заливалась слезами.
Фадьме, что случилось? Что с тобой?!
Она не могла говорить и молча протянула мне треугольное письмо. Каждый тогда знал, как выглядят похоронки…
Мы плакали долго, обнявшись, не замечая дождя, который начался и лил на наши головы. Вернувшись домой, не договариваясь, мы стали вести себя так, словно ничего не произошло. Поддерживали разговоры мамы о брате, улыбались и ничем не выдавали своего горя. Мама так никогда и не узнала о том, что Али погиб на войне…
Маме становилось всё хуже и хуже, соседи узбеки решили помочь нам отвезти её в больницу. Маму положили на арабу, Фадьме села рядом с ней, а мне сказали оставаться дома. Я был против, я хотел ехать с ними!
Араба тронулась, я шёл за ней. Откуда-то взялись у меня силы, я упрямо не хотел отставать. Фадьме кричала на меня, а мама лишь слабо махала рукой, глазами умоляя остаться. Я бежал по колено в пыли, босиком, вытирая горькие слёзы, шепча «мамочка, мамочка моя». Араба набирала скорость, я выбился из сил и упал, рыдания сводили челюсть.
Наверное, в тот момент из меня выходила вся боль, накопленная за эти месяцы страданий, с момента, когда я стал носителем клейма «предатель» , как и весь мой народ. Долго я не мог понять, кого же мы предали, кого обидели так сильно. Кого предал я, восьмилетний мальчик? И не отмыться было от этого прозвища, не избавиться от ощущения принижения, от презрительного отношения к себе.
Маму свою я больше никогда не видел и не знаю даже её могилы. Фадьме рассказывала, что последними её словами были не наши имена, одно слово она повторяла в бреду – «Крым».
Милый и родной Крым, как далеко ты оставался от нас, осиротевших твоих детей…