Время жизни

26.11.201722:20

Художник Садых Аджи-Селимов

Время жизни, отпущенное Всевышним человеку, бежит неумолимо вперед, оставляя человеку воспоминания. Человек не может жить без воспоминаний, которые бывают разные. Но мучительные воспоминания, оставляя глубокий след в душе, с болью напоминают порой о себе. Их никогда не забывают. А люди, пережившие войну и депортацию, помнят эти трагедии всю жизнь. Как выживали и вернулись в Крым на родину. Пожилые люди, вспоминая, рассказывают потомкам о прошлом. Чтобы всегда помнили прошлое и ценили мир.

Селиме Велихаева (1932 г.р.) рассказывала о войне и депортации. Как выживала ее семья: мама Айше Ахмедиева (1909 г.р.), Меньзе-бита из Улу-Узеня (1886 г.р.), сестренки Майре (1934 г.р.) и Эльмира (1937 г.р.). Их в мае 1944 г. депортировали  из села Кучук-Узень в Крыму. Тогда выселяли всех крымских татар из Крыма, загоняя в грязные товарные вагоны. Это была «ужасная дорога смерти».

Через 18 дней немощных, изнуренных людей выгрузили из вагонов на станции «Асака» в Узбекистане. Расспрашивая, многие искали своих родных. Мама искала сестренок Шейде и Зюре и мужа Усеина Магаметова, переживая, плакала.

Людей после бани, санобработки, распределив, развозили на повозках по колхозам. С дюжиной других семей нас выгрузили в колхозе «Комунна». Недалеко от поселка Нефтепром-Андижан. Выгрузили под навес перед мечетью, где ничего не было, сидели на земле и на своих вещах. Работники НКВД, составив списки, всех прибывших взяли под учет. Так они стали спецпереселенцами с комендантским надзором.

Под навесом устраивались, как могли. Каждому дали по 100-150 граммов хлеба и всех трудоспособных определили  на работу. На другой день рано утром их погнали в поле на прополку. Работали каждый день до вечера под контролем бригадира с плеткой, который мог даже отстегать, если вдруг отдыхали. Было очень жарко, и люди пили воду с арыков, ели незрелый урюк и тутовник с деревьев, росших вдоль полей. Измученные жарой и голодом, от непосильного труда люди стали болеть, многие умирали. Хоронить было некому. Ослабевшие старики с молитвами хоронили, как могли, подростки и даже женщины. Иногда помогали и местные люди. Не сохранились и могилы погибших, в те ужасные первые годы депортации, ибо хоронили часто в общих могилах. Работники комендатуры только вели строгий учет тех, кто умер и кто еще остался живой, грубо обращаясь со спецпереселенцами.

Днем под навесом оставались дети, старики и больные.

Рядом с нашей семьей поселился инвалид войны без одной ноги. Ему было за 30 лет. Необщительный, очень больной человек, словно не желая ни о чем говорить, держался особняком. Никто не знал, кто он и откуда. Была у него только одна шинель, на которой он спал укрываясь. Звали его Абляким-ага. Днем лежа на шинели грелся на солнце, вспоминая чего-то, порой даже и улыбался, а ночами громко стонал. Соседи подкармливали его кто, чем мог. Иногда вытянув ногу, опираясь на руки, он сидя полз через дорогу к колхозному полю, где росла джугара и ел колоски. Возможно, для одинокого голодного спецпереселенца, инвалида войны который отдал очень многое, почти все в этой войне эта была единственная привилегия. Ибо всем спецпереселенцам к таким полям запрещалось даже подходить. Вскоре он тихо умер ночью, днем некому было его хоронить. Целый день ждали коменданта, но он не пришел. Тело стало разлагаться от жары. И на другой день, завернув его в шинель, его увезли хоронить на арбе.

Помнила она и трагедию 12- и 10-летних девочек Халиде и Эсмы. Их мама Алиме очень болела, девочки ухаживали за ней. Медицинского обслуживания не было. Она таяла на глазах. Их старшая сестра 17-летняя Гулизар днем работала в поле. Чтобы спасти родных, она иногда по вечерам стала уходить и потом возвращалась с овощами. И однажды она не вернулась. Никто не знал, что с ней и где она. Говорили, что она ходила на колхозные поля. Оставалось только догадываться, как погибла эта девушка. Через пару дней и матери не стало. Осиротели дети. Пришел комендант, который обыскал вещи и нашел в кармане пальто, на котором лежала покойница в платочке пару золотых монет. Забрав монеты себе, распорядился увезти детей в детдом. Конечно, уже было известно о его любви к золотым изделиям. Но он взял и у сирот последнее. Такое безнравственное жестокое отношение к беззащитным людям порождало злость, обиду, боль и страх, а в душе все больше накапливалось ненависть. И чтобы подальше быть от беды и оградиться от зла, люди, лишенные всяческих прав, скрывали ненависть молчанием и терпели. Молчание и терпение были тогда способом выживания для женщин стариков и детей.

Да, там, на чужбине, спецпереселенцы не имели никаких прав, выживая, терпя унижения, оскорбления, голод, жару, холод. Запрещали все: сборы, гуляния, перемещения в радиусе более 5 километров и даже петь песни о родине. С 16 лет и старше отмечались в комендатуре сначала каждый день, потом через 10 дней, потом ежемесячно. Иначе применялись карательные меры. Комендантом был офицер НКВД Вафин. Это был очень жесткий администратор, жестокий человек, у которого всегда и все были под контролем. Любое неповиновение и недовольство он подавлял, наказывая. Обо всем докладывали доносчики, которых знали, и люди их сторонились, всегда предупреждая друг друга. Каждого могли посадить в тюрьму по ложному доносу и лживому обвинению. Комендантский режим был репрессивный. Нельзя было ничего предпринять без разрешения коменданта и никуда поехать, ведь на дорогах были посты контроля. А разрешение от коменданта получали нечасто. Трудно было в таких условиях искать родных, но многие искали, находили, передавали друг другу информацию о родных и переписывались, для воссоединения с родными оформляли документы. «Народный телеграф» работал четко.

Под навесом жили недолго, постепенно всех расселили. Подселяли в чьи-то дома или в недостроенные дома без крыш окон и дверей, а также в сараи, из которых выгоняли скотину. Никакой помощи никто не оказывал, и люди сами достраивали, помогая друг другу. Конечно, помогали и дети, месили глину с соломой ногами, а взрослые формовали кирпич. Кто делал полы, а кто – окна, двери. Трудно было очень, но как-то обустраивались.

Отношение местных жителей со спецпереселенцами было разное. Враждебно относились те, у кого родные погибли или были на фронте. Они забрасывали глиной, камнями, кричали «саткъын» (предатель – прим.ред.). Узнав, что мы единоверцы, некоторые меняли свое отношение. Но были и те, кто сочувствовал и помогал.

Такой была хозяйка дома, куда нас подселили. Дом был рядом с мечетью. Хозяйку звали Айби-апа. Встретила она нашу семью хорошо, выделила комнату. Красивая и добрая женщина, мать 6 детей помогла выжить нам. Ее муж – мулла, сидел в тюрьме. Дети подружились, и две семьи объединила еще и вера. Мама и бабушка читали Коран. Мама работала в поле, потом на хлоппункте. За трудодни получала продукты, которых не хватало.

Завернув в детские вещи, из Крыма вывезли швейную машинку «Зингер», подарок деда Ажи Мамеди из села Улу-Узень. И мама стала всех обшивать. Чтобы спасти семью от голода, она ночью шила на заказ, за работу платили продуктами.

Первый год дети в школу не ходили, но у каждого были обязанности. Помогали маме выполнить норму по сбору хлопка, собирали клевер, съедобные травы. Из них варили супы и каши, добавляя крупы, и пекли даже янтыки с травой. Ходили на «чамбола», т.е. собирали все на полях, что осталось после уборки урожая. Как-то бригадир меня отстегал плеткой за то, что без разрешения собирала колоски после уборки пшеницы, и обещал посадить в тюрьму. К счастью, все обошлось. Собирали гузапаю. Ходили к буровым вышкам за мазутом для отопления. В доме был сандал, и все грелись. Мама перешивала одежду, пряла и вязала теплые носки, обувь носили деревянную, их называли «полтапошки» (подошва деревянная, верх – из брезента). Мы, дети, всегда были рядом с мамой и старались помочь. Мама по ночам тихо плакала, читая дуа, чтобы нашлись родные и муж и чтобы закончилась война и все вернулись на родину в Крым.

Продолжение следует…

Мнение автора может не совпадать с мнением редакции.