Тимур Пулат «Изгнание из Рая»

30.01.202320:27

(документально-художественный роман)

Памяти братьев Мусы и Османа Мамутовых

От автора

Выражаю искреннюю благодарность ветеранам национального движения крымских татар – Сеитхалилу Джаксиму, Бейе-ханум Ильясовой, Ильверу Амету, Умеру Чабанову, всем крымцам – организаторам и участникам «полян протеста» в конце 80-х – начале 90-х годов прошлого века. Своими воспоминаниями, архивными документами они помогли мне воссоздать атмосферу «Красного Рая», ставшего собирательным образом десятков таких полян, существующих в Крыму и по сей день, в 2017 году, «полян протеста», ставшими символами противостояния возвращенцев невзгодам, угрозам, погромам, арестам, неистребимого желания коренного народа жить на исторической родине.

При написании данного произведения, жанр которого определил бы как роман, художественно исследующий реальные события в Крыму и вокруг него, мною использованы письменные источники по данной теме: сборник работ Э. Озенбашлы, документы национального движения крымских татар, принятых в Узбекистане и в Крыму, другие интересующие материалы из интернет-ресурсов.

Пролог

Едва полупустой автобус выехал из Акмесджита на пригородное шоссе, между пассажиром, сидящим в первом ряду, и водителем произошел весьма странный разговор. Еще стоя и переминаясь с ноги на ногу у дверей автобуса и проверяя наличие проездных билетов у пассажиров, водитель в засаленной соломенной шляпе, надвинутой на черные от жары глаза, обратил внимание на высокого, крепко сложенного мужчину лет сорока пяти–пятидесяти, с тяжелым картонным чемоданом, в белой, поверх седой головы бейсболке с замысловатой надписью чуть выше козырька: «Сочи город – отдых недорог».

– «Курортник», – усмехнулся про себя водитель, почувствовав неприязнь к пассажиру. – «Пока татары гуляют по курортам, ты здесь пашешь в жару, как угорелый… «

И едва машина тронулась, подпрыгивая по ухабам, «курортник», пристально поглядывающий в окно на пригородный пейзаж, потревожил водителя вопросом:

– Скоро будет Донское, товарищ..?

– Если будет… то не очень скоро, – потирая вспотевшую шею, туманно откликнулся водитель, бросив косой взгляд на пассажира в зеркало.

Задавший, казалось бы, тривиальный вопрос, тревожно оглядел попутчиков, с сонным видом сидевших на задних рядах. Затем нервно порылся в кармане куртки, достал какую-то бумагу и, слегка понизив голос, снова обратился к водителю:

– Не понял, товарищ… Разве вы едете не в сторону Донского?

Водитель недовольно поерзал, крепко ухватившись за баранку, глухо ответил:

– Послушай, татарин, не отвлекай меня от дороги… Будет – не будет. Если сняли карантин, а если нет… Давеча какой–то психованный татарин поджег себя… Сумасброд сделал хуже не только себе, но и всем нам – дороги к Донскому перекрыли, приходится делать круги… Так что, если карантин не сняли, придется тебе – курортник, отмахать километров этак семь или восемь по полям и огородам… Высажу тебя у… как его? Хашмельды… кельды-мельды… Язык поломаешь…

– Верно… – певуче откликнулась сзади полная барышня с корзиной яиц на коленях… – Не выговоришь…

– Хошкельды, – впервые за всю дорогу, осерчав, поправил водителя «курортник». – По-русски – «Добро пожаловать… «

– А, добро… Так-то понятнее на человеческом языке, – подал голос, сидевший рядом с дамой с корзиной, мужчина с косой в руках. – Наверное, забыли переименовать по-нашенски после изгнания татарвы… Надо в сельсовет написать жалобу…

Автобус резко затормозил и внутрь машины легко вскочил мужчина с черной чантой на плече, с уверенным взглядом серых глаз на худощавом лице с тяжелым подбородком. Встретившись глазами с «курортником», еле заметно улыбнулся:

– Селям алейкум, юртдашым… – И, слегка поклонившись, поприветствовав и сидящих сзади: – Добрый день… приятного пути…

«Еще один хачмельды.., – неприязненно подумал водитель. – Тихой сапой проникают незаконно в Крым… Милиция только нас обирает, а не хачиков…»

«Курортник» еще раз, оглянувшись на вошедшего пассажира, озабоченный своими мыслями, не сразу понял, что слышит родную речь, потому не успел ответить:

– Хош келдинъиз, буюрынъыз… – почувствовав, что уходит напряжение. И едва подумал, что с земляком–попутчиком будет легче сориентироваться в пути, как неожиданно из соснового бора, шагнули на дорогу двое в милицейской форме. Один из них резко опустил жезл перед фарами автобуса, отчего машина подпрыгнула и чуть наклонилась, прежде чем остановиться.

Эти двое тяжелой поступью поднялись в автобус, направив наметанный глаз на «курортника».

Один из них нехотя поднял руку к козырьку и представился:

– Старший лейтенант милиции Сапрыкин… Документики!

«Курортник» от неожиданности встал, доставая из бокового кармана паспорт.

Сапрыкин то вытягивал почерневшие от жары губы колечком, то снова втягивал их, медленно листая документ. Второй – рядовой – почти на голову выше лейтенанта, через плечо старшего следил за мельканием страниц паспорта.

– Так… так, – подчеркнуто холодно произнес Сапрыкин. – Гражданин Мамутов Осман Ягъяевич… 1924 года рождения, проживает в городе Баяут Узбекской Сэ, Сэ, Эр… – И еще раз выразительно глянул на Османа Ягъяевича. – Какими судьбами занесло вас к нам, в Крымскую область?

Допрашиваемый, с трудом справившись с волнением, усталым жестом протянул лейтенанту бумагу:

– По телеграмме…

Сапрыкин, прежде чем вслух прочитать телеграмму, повертел ее меж пальцами и даже посмотрел на свет в окне, чтобы удостовериться в ее подлинности.

– Город Сочи… Дом отдыха «Передовик», – в этом месте Сапрыкин сделав паузу, понизил голос. – Ваш брат Муса Мамутов помещен в Симферопольскую городскую больницу в тяжелом состоянии, – Сапрыкин запнулся  и,  тяжело глотнув воздух, отступил назад.

Водитель, с любопытством наблюдавший за сценкой, заметил, как на одутловатом лице лейтенанта выступили капли пота.

Чтобы унять дрожь в голосе, следующие строки телеграммы Сапрыкин читал урывками:

– Просим срочно прибыть в Донское… От имени и по поручению жены Мусы Мамутова Зекие Абдуллаевой – жительница села Антонина Турчинова…

Крымец с чантой незаметно пересел на второй ряд, тяжело дыша в затылок Осману.

– Турчинова… Антонина Турчинова, – вдруг с нотками злости произнес лейтенант, еще раз проверяя подлинность телеграммы на свет, – Заверено нотариально… Все чин чином… – И резко повернулся к помощнику-рядовому: – Знаешь Турчинову из хлебной лавки..? Ну, такая мадам. – И разрисовал руками по воздуху округлость ее пышных форм. – Ха! ха! От имени и по поручению…

– Татарка? – простодушно поинтересовался рядовой.

– Почти… Еще недавно была нашенской, хохлячкой, – был ответ нервным смешном. – Ха! Ха!

Водитель нетерпеливо постучал пальцами о баранку, поглядывая на часы – всю прошедшую неделю из-за объявленного карантина и повальной проверки документов у татар на трассе, автобус вышел из привычного графика, и вместо двух рейсов, теперь ежедневно укладывался в один, двадцатикилометровый маршрут.

– Как добирались из Сочи..? Успеете застать брата в живых? – был еще вопрос, то ли с подвохом, то ли с издевкой.

Решив, что этим завершится допрос,– ведь Осман со слов высланных под конвоем обратно в Узбекистан земляков, на свой страх и риск побывавших в Крыму, был наслышан о нравах местной милиции, посему чистосердечно признался:

– Из Сочи – в Сухуми, из Тамани паромом до Керчи – вынул из кармана с десяток проездных билетов, протягивая их Сапрыкину. – Оттуда автобусом до Симферополя… – И добавил простодушно, думая, что это признание снимет все подозрения. – Отдых в санатории заслужил, заняв первое место на соревновании трактористов в Баяуте…

– Жаль, жаль… пришлось передовику прервать заслуженный отдых, – продолжал язвительным тоном Сапрыкин. – Думаете застать Мусу Мамутова живым? – еще раз сыронизировал лейтенант, отчего-то расстегивая кобуру пистолета. – Так вот, дорогой гражданин Мамутов, дальше вам ехать запрещено… По периметру сел Донское, Мазанка, Дмитрова объявленстрогий карантин из-за чумы свиней… Попрошу освободить автобус.

Осман с растерянным видом повернулся в сторону незнакомца с чантой, вставая, а тем временем водитель завел машину, поторапливая «курортника»:

– Живее, татарин… Из-за тебя, незаконного здесь гостя, я и так выбился из графика. – И сказал, обращаясь к Сапрыкину: – А я-то думал, что милиция строга лишь к нам, а для татар здесь – гуляй поле… Извините за крамольную мыслишку – черт попутал…

–То-то! – выразительно поднял кверху указательный палец лейтенант.

– Сергей, – вдруг подал голос незнакомый земляк. – Ведь человек вызван к заболевшему брату… и вообще, чума свиней опасна только для крымских татар..? Остальных граждан карантин не касается..?

Сапрыкин недовольно дернул плечами.

– Послушай, умник Куку… Я тебе не Сергей, а Сергей Васильевич. Мы с тобой на брудершафт водку не пили… Еще одно замечание представителю власти, и ты у меня, Усеин Куку, запоешь не кукушкой, а заплачешь иволгой… Гражданин Осман Мамутов – на выход!

Подгоняемый еще и недовольными возгласами сзади сидевших пассажиров, Осман, сгорбившись, вышел из автобуса, всем своим существом ощущая жар степного воздуха. Оглянулся по сторонам, не зная куда идти. Бездорожье и только невдалеке поредевший сосновый бор.

Автобус, немного отъехав, снова затормозил, и Оман услышал голос земляка:

– Заладил: брудершафт… брудершафт, – и зло добавил: – Ракъы ичкендже, сийдик ичсен…

Высказавший такую меткую реплику в адрес Сапрыкина незнакомец, имя которого Осман Мамут услышал из уст лейтенанта – Усеин Куку, нагнал «курортника», волочившего по земле тяжелый чемодан. Ухватившись за край ноши, сказал с подъемом в голосе:

– Брат Мусы – мой брат!

Осман, удивленный, опустился на чемодан, чувствуя, что не может идти из-за утомления от дальней дороги и не утихающей тревоги за брата.

– Вы знаете Мусу..?

Усеин Куку уклонился от прямого ответа и, вздохнув, опустил голову. И промолвил через паузу:

– Я проведу вас к Ееш-Тереку… Донскому, обойдя милицейские посты… Еще в памяти все тропы туда, когда четырнадцатилетним пацаном сбежал из Демерджи, близ Алушты в отряд Абдуллы Дагджи. Здесь все хожено вдоль и поперек… Я и сейчас частенько бываю в Красном Раю – знаете, такое поле близ города. Когда-то там цвел изумительным цветом персиковый сад – его сажал мой прадед Муслим-аъга… Рассказывают, что цвет поляны отражался даже на окнах окраинных домов Алушты радугой… Словом, мы здесь партизанили, кровь проливали, а пришлые хозяева загнали нас, крымцев, в карантинные кордоны… Будто мы несем их свиноматкам чуму…

Наблюдая за решительными жестами, которыми Усеин Куку подкреплял свои слова, Осман успокоился, приняв в его лице надежного провожатого. И живо вспомнив издевательский тон лейтенанта Сапрыкина в автобусе, еле слышно засмеялся, снимая с головы курортную бейсболку и засовывая ее в карман куртки:

– А мне казалось, что лейтенант так глупо шутит про кукушку и иволгу… Оказывается, он обыгрывал вашу фамилию… Судя по вашему имени – вы из левобережного Крыма…

– Точно! – с воинской интонацией ответил Куку, и чувствуя, что Осман проникся к нему доверием, добавил: – Вообще-то, моя настоящая родовая фамилия – Пенирджи, потому что с испокон веков предки колдовали над молоком и закваской, изготовляя известный на всю округу сыры.. Но когда, в екатерининские времена, нас местных, стали переписывать, чтобы сдирать налоги и разные другие поборы для солдат, расквартированных в нашем селе, чиновники записали нас для краткости под фамилией – Куку… С тех пор, столько бы меня Сапрыкин не гонял к паспортисткам, боюсь, как бы они не сократили мою нынешнее имя вдвое, и оставили бы только Ку…, – Усеин незлобливо рассмеялся, и неожиданно переменил тему разговора: – Если не возражаете – часть вещей из чемодана переложим в мою чанту – и двинемся… Путь не долог, но извилист и труден – мимо окопов, блиндажей, землянок и густых зарослей…

Войдя в рощицу, положили чемодан на пень, и чтобы окончательно проникнуться доверием друг к другу, Осман, доставая вещи из чемодана, пояснял с улыбкой:

– Купил жене Асие в подарок тапочки… Жалуется на боли в ногах, а цыганка, которая торговала ими на сочинском базаре, уверяла, что они целебные… Платок – Марзие, дочери, на день рождения, в августе ей будет двадцать восемь…, а эти бусы второй дочери – Пакизе, ей двадцать пять, а Гульнаре пошел двадцать первый – открытки с видами Сочи, любит рисовать…, а восемнадцатилетнему сыну – Сеит-Яхья – любителю погонять футбол – такую же бейсболку, как у меня… Уфакъ-тюфек… ( О маршруте отца к погибщему брату Мусе,рассказала автору дочь Османа Пакизе – прим. Т.П. )

Усеин, складывая в это в чанту, всякий раз внимательно смотрел Осману в лицо, как бы мучаясь от чего–то. И чтобы унять волнение повторял:

– У вас большая семья… Алла къысмет этсин…

– ИншаАлла – И, вынув из чемодана красную коробку, Осман потряс ею возле уха. – Для младшего нашего с Мусой брата Исы-шашки… Он, как и я, работает в Баяуте на тракторе. В жаркий полдень спрячемся под навесом возле хирмана и будем биться в шашки – кто кого…?! Иса очень сообразительный, прежде чем бригадир на счетах берется начислять нам трудодни, Иса, поворочав мозгами, уже называет ему цифру… Бригадир – Тургунбай смеется – вас не проведешь…

С чемоданом, опустевшим почти наполовину, Осман, следом на Усеином, вышел из рощицы. И когда зашагали по длинному, по пояс рву, услышал реплику провожатого:

– Как и при немцах приходится прятаться в окопах…

Осман, занятый своими мыслями, в ответ молвил виноватым тоном:

– Бросил все – и на вокзал… Не успел купить гостинцев Зекие-ханум, Диляре, Себрие и племяннику – Юнусу… Бросил все, – повторил Осман, – а ведь до конца срока отдыха оставалось еще четырнадцать дней… Но Бог с ним… Выздоровеет Муса, на оставшиеся деньги купим барана и отпируем с бештерекцами за длинным столом…

– Башынъызгьа кульфат тюшмесин – глухо откликнулся Усеин, не оборачиваясь.

Ров вывел их прямиком к заросшему кустами, наполовину засыпанному блиндажу – у его темного входа – груда обугленных веток: видно сюда частенько заглядывали пастухи, чтобы отогреться в студеные дни у костра…

– Наверное, вас, воевавшего в отряде знаменитого Абдуллы Дагджи, по приезду из Узбекистана, без лишней волокиты прописали в Крыму, – чтобы прервать тягостное молчание предположил Осман.

– Тихо! – приложил палец к губам Усеин, прислушиваясь, – лай собак… Милиция науськивает их на нелегалов, как мы с вами…

Осман чуть пригнулся, приложив ладонь к уху и различив привычный для профессионала-механика звук, прошептал:

– Это трактор…

Усеин перекинул чанту с левого плеча на правое:

– Когда хожу по тропам, где в войну были окопы, у меня обостряется внутренней слух и почти всякий звук слышится мне лаем немецких овчарок. – И придержал шаг, чтобы поравняться со спотыкающимся о камни, попутчиком: – Вы спросили о волоките..? Нет, я и по сей день, уже четыре года, на птичьих правах… Выручила меня моя профессия – агронома-виноградаря… Мыкался в поисках работы, семья в Херсоне голодала… Среди множества отказавших в работе начальников, вдруг нашелся, на мое счастье – Бережной Артем Харитонович – директор совхоза-миллионера, Герой труда, депутат, и прочее, очень влиятельный человек далеко за пределами района… Спрашивает: кто по профессии? И восклицает: какая удача! В совхозе плантации виноградника погибают, никто из переселенцев не знает, как лечить заболевшую лозу, а она плачет ядовитым соком… Возьмешься? Отвечаю: возьмусь, только я здесь, у себя на родине как бы чужестранец, мол – живу незаконно… А мне – на хрена – ихний закон, говорит Бережной. Приедут проверять – самое большее оштрафуют… Штраф ихний я буду покрывать из совхозной кассы. Сколько раз оштрафуют, столько и покрою, потому что уверен, доход от виноградных плантаций – один к тысяче… To есть, на один рубль штрафа – ты принесешь, уверен, совхозу доход в тысячу рублей… Спрашиваю: а если засудят, когда надоест им штрафы выписывать? Отвечает: как засудят – так и оправляют, когда положат на весы фемиды – один рубль и тысячу рублей, какая чаша перевесит… Нормальный хозяйственник, прагматик, не зашоренный пропагандой против нас, крымцев… К слову – еще и партизан… Это Харитоныч, к моей фамилии приложил прозвище – Партизан… С тех пор для всех привычно – Куку – Партизан… На таких как мы,  семисот возвращенцев – безработных в Крыму, нашелся один хозяин,  мой Харитоныч, – закончил Усеин е теплотой в голосе.

Чтобы поддержать разговор Осман молвил:

– Партизан – достойное прозвище. Можно я буду вас так величать: Куку – Партизаном? Меня же в Баяуте наши крымцы прозвали – инат, Осман – инат… А у Мусы, помнится, было прозвище – алевъюрек за отзывчивость и справедливый нрав… Он, бывало, шутил, когда мы, собравшись большой семьей, вспоминали Крым: он говорил: я, как Данко, вырву сердце из груди и буду освещать всем дорогу домой… Романтик…,  но чтобы понизить радостность своих слов, пояснил: – Не зря говорят: «Эр нигит лагъабынен анъыла».

После тягостного молчания, Куку-Партизан добавил: – Так и живу в совхозном общежитии, а его Сапрыкин обходит стороной, дабы не попасть на глаза Бережному… Зато плантации на каждый рубль штрафа дают не тысячу, а полторы, а в урожайные годы и две тысячи рублей дохода, – не без удовольствия подчеркнул Усеин, занимая разговорами уставшего попутчика. Через паузу добавил мечтательно: – Вот начнут наши массово возвращаться со ссылки – я в это верю! – по следам таких, как ваш брат – Муса, облюбуем мы, демирджийцы, понравившуюся нам поляну – Красный Рай, скажем, и будем застраиваться заново. Почему Красный Рай?! Да, потому что в этом месте сходятся все три стихии нашего Крыма – морская, горная и степная, сотворивших после Адама и Хаввы, первых, кто заселил наш Крым – Эдема и Пакизе. – Подождав отставшего спутника, Усеин продолжал: – Ведь не пойду же я к какому-нибудь переселенцу из Кемерова или Воронежа, мол, пожил вдоволь, теперь освобождай… мой родовой дом. Думаю, ни один из возвращенцев не станет требовать дом, где он жил до изгнания… дабы на наших зеленых лугах, на склонах Аю-Дага, Кара-Дага, на берегу моря не пролилась кровь. И не потому, что чужаки–переселенцы грудью станут у порога домов, а потому что не в нашем характере вселятся снова туда, где прочно засел чужой дух, быт, чужой воздух и чужие сновидения, которые будут мучить нас по ночам не только загадками, но и кошмарами…

Проводник, хорошо знакомый с местностью, подумал: еще десять, от силы пятнадцать минут ходу и с пригорка в низине покажутся окраинные дома Беш-Терека, и чтобы скрыть нервозность был по–прежнему словоохотлив:

– Вы замечали когда-нибудь: если солнце, делая круг, возвращается к нашему левобережью и освещает путь сквозь легкие облака: горы меняют цвет с зеленого, серого на красный? С детства помню, как хранитель Сулейман-Азиза в нашем селе, старец, пояснил, показывая на гору, что она окрашивается цветом крови крымцев, начиная с древнейших, еще до екатерининских времен и далее, по годам и десятилетиям… цвет крови всех поколений, – взяв паузу, Усеин Куку, смахнул со лба пот, и глухо продолжил: – И моих отца с матерью, вместе со всеми жителями села, заподозренных в помощи партизанам и казненных румынами на руинах домов, стертых с лица земли…

«Да у Партизана склонность к философским обобщениям», – подумал Оман, принимая близко к сердцу услышанное, хотел было сказать об этом попутчику, всю дорогу развлекающего интересными рассказами «курортника», но не успел, услышав:

– И цвет крови моих братьев и сестер, погибших в ссылке от голода и болезней… И кровь мученика Мусы Мамута, – вдруг, непроизвольно, как само собой разумевшееся, вырвалось из уст Куку Партизана, то, что мучило его, угнетало сознание с той минуты, когда Сапрыкин в автобусе прочитал вслух телеграмму, присланную в Сочи брату того, чей протест выразился так страшно – самосожжением…

Осман же, вконец измученный дорогой, не сразу обратил внимание на фразу Куку–Партизана о Мусе. И лишь уловив страдание в его  глазах и дрогнувший голос, спросил тихо, будто сжал горло:

– Назвав Мусу – мучеником, вы не оговорились?  – Осман почувствовав слабость в ногах, опустился на траву.

Куку Партизан, тяжело вздохнув, сел рядом и, сжимая дрожащую ладонь Османа обеими руками, пробормотал голосом, в котором были слышны нотки сострадания.

– Никому не желаю быть вестником Азраила – ни себе, ни другим – тяжко…, – вновь попытался уйти от прямого ответа Куку-Партизан. – Вы – Осман-агъа стойкий, мужественный человек… Не сломались на чужбине, обзавелись семьей, детьми, хвала Аллаху, пользуетесь почетом… ведь недаром вас прозвали: инат… Простите, может быть вам кажется, что все обобщаю, философствую, не находя простых слов утешения… Но все идет искренне, от сознания, всякий раз, в подобных случаях подсказывающий мне такую аналогию… Во все времена, в неравной борьбе, будь–то с чужестранцами или с безжалостной государственной машиной, среди нас крымцев, как протест рождаются  новые герои, подобные Номану Челебиджихану, Амет-Хану Султану, партизану «Дяде Володе»… и среди многих и многих, наше время причислила к героям и вашего брата – Мусу Мамута…

Заметив, как увлажнились глаза Османа, слипшимися потемневшими губами прошептавшего что-то, Усеин еще крепче сжал его руку.

– Не укоряйте себя ничем… Путь ваш сюда был долог, а Мусы уже не стало к утру следующего дня… Каждый мужчина, из тех семисот семей возвращенцев в Крыму, которых господа Сапрыкины считают преступниками и изгоями, разными дорогами, минуя милицейские кордоны, как и мы сейчас спешили на кладбище в Беш-Тереке, чтобы воздать молитвами Мусе за подвиг и почтить его память. Знаете, наши земляки добирались из Херсона, Краснодара, Кременчука, понимая: на долю Мусы судьбой было предначертано нечто неизмеримо большее, чем естественный удел всех нас, уходящих к назначенному сроку…– Куку-Партизан на мгновение призадумался и уточнил:

– Сегодня четвертый день, но милиция все еще не сняла отцепление вокруг ближайших к Беш-Тереку сел, чтобы не позволить людям собираться у могилы Мусы… Наблюдая за всей этой возней, я сделал вывод: несмотря на угрозы, штрафы, аресты, каратели боятся нас… И даже не десятков, сотен возвращенцев, а двух, трех «Больше трех не собираться! «– запрет, как во время любой сходки в местах ссылки. Ведь власть, что там, что здесь одна… И страх перед возвращенцами – это еще один урок, который преподал всем своей мученической гибелью Муса Мамут… – И добавил, чуть понизив тон: – Боюсь даже представить, как поведут себя каратели, когда возвращенцев соберется в Крыму десятки и сотни тысяч… ИншаАлла! Пойдемте, диндашым, уже недалеко. Надо успеть, пока Сапрыкин с дружинниками не явились для проверки на кладбище… Башынъызгъа кульфат тюшмесин, – повторил провожатый и протянул руки, чтобы помочь Осману встать. И услышал, как Осман еле произнес, как будто разговаривая сам с собой:

– Я как чувствовал… всю дорогу молился, чтобы успеть к брату… Всю оставшуюся жизнь буду укорять себя за то, что порой был несправедлив к нему…

Возле могилы брата, куда направился, осторожно ступая меж холмиками, Осман заметил подростка, сидевшего, опустив голову, не обращая внимания на тех прибывающих из ближних и дальних сел паломников, желавших почтить память Мусы. Приклонив колени, подросток что–то шептал потрескавшимися губами.

Глава первая

Хотя с началом первых заморозков, митинговавшие возвращенцы свернули палатки, забрали с собой наспех изготовленные полотнища с лозунгами и требованиями и всякую утварь – фляги с водой, кофеварки, складные стулья, –милицейское оцепление перед главным чиновничьим зданием Алушты не было снято.

Лейтенант Адам Военный, прохаживая по площадке у массивных дверей, отмечал про себя не только контраст в смене студеной зимы на буйно расцветшую весну вокруг памятника Грибоедову на площади Советской, которую возвращенцы именовали меж собой «площадью протеста имени Мусы Мамута»… Ни детский смех и веселый визг, ни скрип колясок, которых вместе с чадами выкатили к Грибоедову алуштинские мамаши под зеленеющие тополя, не могли заглушить голоса, крики митингующих и милиционеров, живо всплывавшие в воображении лейтенанта. В десятый и сотый раз Военный требовал в микрофон освободить площадь перед предстоящим, важнейшим событием в Крыму – референдумом об автономии.

Но Военный понимал бессмысленность своих призывов. Уговоры на этих отчаявшихся людей, с первых дней понявших, что на Родине их не ждут, не действовали. А по-другому пока что нельзя.

Полковник Воеводкин, начальник Военного, объяснял подчиненным: пока не прошел референдум, нельзя по-нашему, по-привычному, травить митингующих газом и наносить по спинам и головам сопротивляющихся беспощадные удары демократизаторами на глазах гостей из Москвы и Киева. На сей счет есть указание самого Багрова – не будоражить население…

Все, что требовали собравшиеся на самозванной «площади имени Мусы Мамута», было выведено неумелыми руками на полотнищах растяжек между деревьями – «Мы – против багровского референдума. Это не воля нашего народа, а желание узаконить власть красно-коричневых», «Восстановление прав крымских татар – путь к окончанию геноцида», «Требуем узаконить самострой в Крыму!», «Родина или смерть!». Вчитываясь еще и еще раз в эти лозунги, Военный как бы открывал для себя чаяния и устремление тех, кто, будучи еще далеко от Родины, в ссылке, осмысляли свое положение, искали выхода из него и просчитывали шаги на будущее, с началом массового исхода в Крым…

Вышедший в паре на дежурство с Адамом Военным сержант Михаил Малеванный, проверяющий служебные машины у шлагбаума, любил бахвалиться тем, что первое боевое крещение получил при разгоне «поляны протеста» в Зуе четыре года назад. Рассказывал он об этом со свистом в голосе, покашливая. Во время газовой атаки на возвращенцев через дырявый противогаз надышался так, что почти месяц пролежал в больнице на промывке и продувке. Но с тех пор ни один логопед не смог исправить его речь…

Адам, в нетерпении прохаживаясь вдоль верхней ступеньки площадки, время от времени бросал взгляд на суету вокруг памятника Грибоедову – дворники освежали черной краской скамейки, и обкатывали сильной струей гранитное изваяние поэта, с головы до пят разрисованное пометным художеством ленивых городских голубей.

Весенняя суета на площади не затушевывала, однако, воспоминания четырех-пятимесячной давности, подробности стояния возвращенцев здесь, картину детей, бегающих вдоль палаток за мячом, ловко обходя длинный шест, на который был водружен тот самый флаг с двуязычными знаками на красном фоне, склоненный над могилой Мусы Мамута. Один из сидельцев на «площади протеста» – бештерековец Ильвет Алтын, дабы староста села и дружинники не надругались над флагом, привез его сюда. И, водружая на шест, отметил: «Наш символ, на страх врагам, должен быть виден с любой окраины Алушты…».

Не только бештерекца Алтына, но и многих других сидельцев, впервые увидел и запомнил здесь лейтенант Военный. Куку-Партизана, Османа Мамута, множество раз проходивших мимо него во внутрь чиновничьего здания на переговоры с отцами города.

Делегация из палаточного городка шла в здание со списками фамилий возвращенцев, требующих земли под строительство жилья, приходила снова и снова после пустых обещаний, понимая, что все ждут референдума, а куда после него подует ветер, никто толком не знал.

Здесь же Адам Военный впервые увидел среди постояльцев площади и Амета Меметова – его помянули на утренней планерке в милиции.

Полковник Воеводкин завел речь о Красном Рае, задав с озабоченностью вопрос своему заму – майору Терентьеву: – Есть ли на поляне под Алуштой закатанные в корки? Сколько их?

Терентьев сморщил потный лоб под козырьком фуражки.

– Был один из ихних же – татар… Прошел обкатку еще в Узбекистане на студенческих сходках и конспиративных квартирках автономистов Амет Меметов…

Услышав унылый тон майора, Воеводкин прервал его:

– И что с ним? Раскусили свои же татары?

Терентьев, как бы оправдываясь за провал осведомителя, подчеркнул:

– У них что ли нюх выработался… за годы ссылки…

– Я спрашиваю, что с этим Меметовым?  – недовольный, поерзал на стуле Воеводкин.

– Если быть кратким… – Терентьев поднялся с места и выпрямил плечи: – Отвезли кореши Куку-Партизана разоблаченного Меметова в Лучистое, подальше от Алушты, заперли в подвале, чтобы раскаялся… Затем дали ему под зад со словами: – «Явурнынъ асарагъа Саласы»… – по-ихнему значит: «Дитя, взращенное гяуром», то есть, нами, пришлыми – и катись на все четыре стороны…

Воеводкин секунду прислушивался к незнакомым словам, прозвучавшим из уст майора так забавно, не выдержал начальственной строгости и наигранно засмеялся, позабавившись произношением Терентьева.

– Полиглот… – Воеводкин нервно закурил.

Майор хотел было подыграть начальнику с ответом:

«За столько лет борьбы с татарской напастью, станешь не только полиглотом, но и психологом, изучившим их разбойничий нрав…», но не успел. Воеводкин резко встал и, подойдя к карте «Крымская область» на стене, всмотрелся и, пустив колечко дыма, повернулся к майору, пронзительно всматриваясь ему в лицо.

– Подозреваю, что в нашем коллективе появился «оборотень в погонах», как теперь принято изменников называть в народе. – Переводя не ослабевающий подозрительный взгляд на сержанта Малеванного, тут же вскочившего со стула. Затем Воеводкин пронзил взглядом капитана Кочергина – старшего по дорожной службе. Капитан, поднятый со своего места упрямо допытывающими глазами начальника, успел доложить:

– Разрешите… Дорожной службой установлено: краснорайский вожак Куку-Партизан на «Волге»… номера машины зафиксированы, товарищ полковник, каждую неделю ездит к родителям в Херсон… маршрут зафиксирован: Симферополь – Красный Перекоп – Армянск и через мост Днепра… и таким макаром – обратно в Алушту и Красный Рай…

Воеводкин, прокручивая в голове услышанное от Кочергина, устремил испытывающий взгляд на лейтенанта Военного, продолжая рассуждать:

– Да, да – оборотень… Если такие высокие люди продали нашу родину – Сэ-Сэ-Сэ-еР, то что стоит какому-нибудь лейтенантику или старшине продавать наши служебные секреты татарскому Меджлису? – И снова повернулся к Кочергину: – Маршрут, говоришь, татарского мурзы Куку-Партизана – Армянск… Херсон? – И сделал полуоборот в сторону майора Терентьева: – Там у тебя висяк с прошлогодней зимы… Женщина, сбитая насмерть на дороге «Волгой»… Помозгуй, нельзя ли висяк этот, портящий нам статистику раскрываемости, протянуть к краснорайскому мурзе?

– Слушаюсь! – облегченно вздохнул Терентьев. – Вместе с дорожным капитаном проложим свой маршрут…

…Обсуждение  с висяком и разоблачением Меметова, закончившееся перед выходом Адама Военного на дежурство, живо воскресило в памяти лейтенанта образ Амета Меметова. Чтобы войти в доверие к палаточникам на площади, в милиции сочинили для него легенду.

Суть сие бесхитростной легенды заключалась в том, чтобы в нее поверили возвращенцы, жизнь которых на чужбине, по меньше мере, в первые семь-десять лет в ссылке была однообразной в своей схожести – болезнь и смерть родных и близких от голода, болезней, тяжелых условий быта и работы. Та же удручающая схожесть мытарств после возвращения в Крым – гонимых и презираемых теми, кто занял дома ссыльных, разворовал их имущество и скот плюс тяжба в милиции, в паспортных столах, в судах и прочих присутственных, как говорили в старину, местах.

Так и Меметов – мужчина лет сорока, непомерно раздавшийся в плечах короткошейный и коротконогий рассказывал по заученной легенде, что зарабатывал на жизнь в Узбекистане курешем – борьбой на андижанских базарах под строгим присмотром хозяина канатоходцев – узбека из Хорезма, бывшего басмача. Показывал даже всем на площади засаленную цветную грамоту с гербом Узбекской Сэ.Сэ.эР – победителя всеферганского соревнования народных борцов-батыров…

Воспоминания о стоянии будущих краснорайцев на площади прервал лязг затормозившего автобуса. В утренние часы, проезжая по улицам и переулкам Алушты, автобус подбирал сотрудников горисполкома, не удостоившихся чести ездить на персональных машинах – бухгалтеров, кассирш, парикмахера – служащих низовых отделов, как принято говорить на чиновничьем жаргоне.

Одним из первых из автобуса вышел, слегка прихрамывая, заведующий отделом конфликтологии, в дела которого входило изучение и сглаживания напряженности, чреватым вылиться чуть ли не в гражданскую войну между возвращенцами и живущими в их селах, домах, садовых землях переселенцами. Единственный крымский татарин, удостоившийся чести и привилегии работать в горисполкоме – Кучук Энвер Сеитович, обижался, когда кто-нибудь из сотрудников, пробегая по коридору, приветствовал его по-панибратски: «Не забыли заварить кофе, Кучук? Сейчас загляну к вам…», что воспринималось им, как неуважение к крымскому татарину, белой вороне, с которого еще не смылась приставка – коллаборационист, предатель… Хотя, возможно, такое подозрение исходило от мнительности Кучука, на которого навалилась вся забота о возвращенцах.

Кучук был из той породы, в которой природная подозрительность сочеталась с желанием постоянно слышать, если не похвалу, то хотя бы одобрение удачно подобранным количеством кофейных молотых зерен и воды, чтобы турка выдала ароматный кофе. Посему сие панибратское отношение служащих к Кучуку выражало не само его крымтатарское происхождение, а организованный под него год или полтора назад отдел конфликтологии с не до конца понятным предназначением.

С традиционными отделами горисполкома все ясно. Торговый – для помощи своим в приобретении еды и питья, почти исчезнувших с прилавков магазинов. Строительный отдел – для постройки опять же «своим» домов и дач на морском побережье или в лесах близ города, на землях, куда закрыт доступ возвращенцам под видом того, что все там и так переполнено домами и санаториями. С отделом пропаганды, почти ежедневно устраивающим встречи с газетчиками, теле- и радиожурналистами, тоже, вроде, все ясно…

Адам Военный по первой профессии – кондитер, человек далекий от журналистики, все же знал, как «идеологи» помогают журналистам писать, давая им темы для сочинений, приправленными жареными фактами. В этом деле наибольшую активность проявлял приглашенный на встречу в горисполкоме полковник Воеводкин, бахвалившийся своими связями с пишущей братией.

Воеводкиным мастерам с телекамерами, к примеру, настойчиво предлагалось показывать в телевизионных сюжетах заселенные возвращенцами «поляны самозахвата» с самой неприглядной стороны, водя камерой по мусорным кучам, оборванным, похожих на цыганских, детей, вместе со взрослыми совершающими набеги на соседние села для краж и разбоев, на баки с питьевой водой, своеобразной клоаке со смертельными болезнями, угрожающими все тем же окрестным селам и городам…

– Вы, газетчики, – заявил на очередном брифинге с журналистами полковник, – слабо, а порой не совсем убедительно раскрываете моральную сущность, так сказать, преступно-уголовное лицо самозваного Меджлиса… Таких сомнительных личностей, как Куку, называющих себя партизаном, или, скажем, Османа Мамутова, их пора выводить на чистую воду, дабы не только наши граждане, но и сами татары знали, что их лидеры – проворовавшиеся жулики, морально нечистоплотные. Пишите о том – а у милиции есть факты на руках – что на незаконно захваченных землях колхозов и совхозов, предприятий и санаториев – своим же, бездомным татарам, за большой куш или на их языке – магарыч, вожаки продают участки под времянки… Вы ведь мастера пера! Если не хватает фактов, домысливайте, воображайте, поставив себя на место обманутых татар…

Адам Военный, ступая взад-вперед, по еще не нагретой весенним солнцем площадке, вспоминая, о том с какой насмешкой Воеводкин рассказывал сослуживцам о перешедшем работать в местную, алуштинскую, газету некоего Исаака Гениса из «Бакинского рабочего» с берегов Каспия на берега черноморские. Одурманенный нарождающимся газетным либерализмом журналист озаботился вопросом:

– Не кажется ли вам, уважаемые товарищи, показывая хищническое нутро Меджлиса, мы должны публиковать на страницах, скажем, «Алуштинской правды» и всякого рода заявления и обращения татарского Курултая…?! – И, сделав паузу, со свойственным ему хитроумием, добавил: – Чтобы, комментируя их, показывать ложность утверждения… Например, этот…– и, расправив свернутую в трубочку бумагу, торопливо, глотая отдельные слова, стал читать:

– Обращение ко всем жителям Крыма… Дата: 30 июня 1991 год… Крымскотатарский народ после насильственной высылки со своей исторической родины возвращается в Крым… Курултай от имени крымскотатарского народа заявляет… – Опуская отдельные абзацы обращения, продолжал с напористым голосом: – …Мы несем добро для всех людей, живущих в Крыму… У крымских татар нет другой земли, кроме Крыма. И у нас нет намерения нанести ущерб кому-либо из людей других национальностей, не покушаемся мы ни на имущественные, духовные культурные, религиозные, гражданские права других народов, проживающих в Крыму…

Но, несмотря на то, что кто-то в зале пробормотал невнятное, Исаак Генис продолжил, не сбиваясь с наступательного ритма: – Среди возвращенцев много умелых рук, инженеров, врачей, агрономов, есть и художники, архитекторы, ученые и поэты … эти умелые, творческие, трудолюбивые руки вместе со всеми могли бы взять на себя тяжесть построения процветающего Крыма… Несмотря на то, что наши дома, имущество, утварь, сады, пашни и другое нажитое были незаконно отняты в одночасье и народ был выслан на вымирание, в наших сегодняшних действиях по восстановлению своих гражданских прав, наш девиз – действовать только мирными средствами, без насилия и принуждения, к чему мы призываем и всех жителей Крыма… – продолжал со все возрастающим волнением в голосе чтец, вдохновленный тем, что в зале гробовая тишина. – И все попытки властей Крыма продолжать и в дальнейшем направлять друг на друга граждан разных национальностей…

Но на этих словах один из пропагандистов все же не выдержал и прервал чтеца:

– Довольно! Не надо забивать головы всяким самиздатом и тамиздатом! Время этих провокационных писулек прошло! Вы человек, так сказать, каспийский, с берегов не нашего моря… И если бы вы или ваши предки жили бы в нашем Крыму в годы оккупации, то побрезговали бы брать в руки этот листок Курултая, потому что сразу заметили бы, что по стилю, оборотам речи и даже по объему – все напоминает приказы и сообщения немецких комендатур… – и капризным голосом, стал перечислять: – Мы не тронем ваше имущество, немецкое командование уважает вашу религию и обычаи… инженеры третьего рейха, агрономы, врачи принесли в Крым созидание и процветание вместо большевиков, натравлявших народы друг на друга… Не заметили – нет?

По рядам пробежал легкий гул и шелест бумаг, несколько газетчиков почему-то даже встали с мест и опять сели, услышав назидательный тон пропагандиста в адрес Гениса. Тот, не выдержав строгого взгляда коллег, скомкал бумагу, с которой читал, и бросил ее в урну.

– Если вы еще раз явитесь к нам с подобными провокационными листками, мы лишим вас аккредитации.

Как и свойственно всем либералам, в Генисе здоровая смелость сочеталась с вспыльчивостью, в подобных случаях сводящих на нет эту самую смелость. После такого замечания Исаак Генис схватил со стула свою черную дерматиновую папку и резко шагнул к выходу.

– Спасибо за урок! – сделал он всем прощальный жест, – И за творческую услугу… Каспийский… Мне нравится… Отныне вы будете читать мои критические заметки и фельетоны, подписанные псевдонимом: Исаак Каспийский… – И с легкостью иллюзиониста, исчез за дверью…

Энвер Сеитович Кучук частенько в обеденный перерыв выходил ненадолго к подъезду здания побаловаться табаком. Непонятное чувство влекло его к дежурившему Адаму Военному. Выпуская колечко дыма, он всматривался в Военного, будто пытаясь разгадать в нем что-то, выдерживая ответный взгляд серых с оттенком голубого, доброжелательных глаз милиционера. При этом Адам всякий раз снимал с головы фуражку, будто давившую на его большие уши, вытирал лоб. И то ли из-за зрительного обмана, то ли из-за шевеления теплого воздуха казался Кучуку ниже ростом.

На сей раз Кучук пробежал глазами с правого погона к левому на плечах Адама, наигранно восклицая:

– О, вам уже прибавили звездочку… младший лейтенант Военный! Когда же это случилось? – Но, не дождавшись ответа, потянулся к массивной ручке входной двери, добавив: – Догадываюсь, из-за успешно проведенного всенародного референдума? Одних повысили в должности, других – в звании…

Из-за неудачно вытянутой вперед хромающей ноги парадная дверь Кучуку не поддалась. И пока изнутри здания пытались ее отворить, Военный на правах старого знакомого успел спросить:

– А вас как отметили, Энвер Сеитович? Грамотой? Денежной премией? Кучук не стал переступать порог распахнувшейся двери, и, шагнув в сторону Военного, нервно закурил:

– Увы – ничем! – И чуть понизив голос, доверительно продолжил: – Меня не очень-то справедливо упрекнули в плохой агитационной работе с земляками-возвращенцами… Те повсеместно отказались участвовать в референдуме, хотя это дало бы им выгоду в получении земли под дома, гражданство Незалежности и другое наравне со всеми гражданами… Я ездил к ним в места, которые они называют «полянами протеста», на меджлисовские сходки, – но – увы! Земляки мои возвращаются не только бездомными, oбoбpaнными до нитки, но и с устаревшими мыслями в головах, никак не соответствующими современной жизни в Крыму… Они все еще соображают, что должны жить при том устройстве, которое было даровано им в двадцать первом году Владимиром Ильичем. – Кучук взял паузу и пустил колечко табачного дыма, поразмыслив: стоит ли ему, городскому чиновнику, упоминать имя Ленина, ставшее в последнее время почти таким же крамольным, как и имя Сталина, и добавил: – Конечно, для того времени положения дарованной большевиками автономии были во благо: равенство всех народов в Крыму, никаких привилегий какой-либо нации над другими. – И, метнув тревожный взгляд на собеседника, поинтересовался: – Ваша семья – переселенцы с екатерининских времен или же новой волны, после сорок пятого года?

Военный, не сразу поняв смысл вопроса, машинально глянул на часы над входом в здание, ответил:

– С давних, екатерининских…

– С вами приятно беседовать, – неожиданно помахал рукой Кучук, торопясь к входной двери.

Глава вторая

Ближе к семи вечера лейтенант Военный сдал пост у главного здания Алушты и вернулся к себе в отделение милиции, чтобы написать рапорт майору Терентьеву.

Комната отдыха была безлюдна, но Адам не мог сразу сосредоточиться. Подошел к окну с листом бумаги, вспоминая самое важное, что было сказано Воеводкиным и Терентьевым на утренней планерке. Мысленно прочертил в сознании маршрут из Херсона – Армянска до Алушты, потому что не раз ездил по ней в годы учебы в школе кондитеров… В школе этой он и познакомился с казавшейся немного взбалмошной,  вечной хохотуньей Эммой – будущей женой. Давно немытое окно выходило во двор, где в вольерах содержались лошади для конной милиции. Сам вид лошадей успокаивал Адама, но сейчас было слышно лишь их редкое ржание.

Осилив себя, Военный написал размашистым почерком рапорт с обычной формулировкой, мол, дежурство прошло без особых происшествий. Из офицерского планшета, который ему, лейтенанту, полагалось носить с недавних пор, вынул тетрадь. Обвел еще раз черной ручкой полустертую надпись: «Словарик милицейского жаргона» и дополнил ее услышанным уз уст Воеводкина жаргонным выражением – «Подснежник» – труп, обнаруженный при первом таянии снега. Еще записал: – «Поднять висяк», то есть раскрыть преступление, совершенное давно и портящее милицейскую статистику. Почесав ручкой лоб, вспомнил – «Демократизатор»..

Прислушавшись к глухим шагам в коридоре, Адам Военный спешно засунул тетрадь в планшет и направился к выходу.

На автобусной остановке, через улицу, к нему сквозь толпу протиснулся сосед – Сергей Васильевич, бывший пилот, всю жизнь опылявший на «кукурузнике» колхозные поля от сорняков.

Сгорбленный, опирающийся на трость, он имел привычку без всяких приветствий сразу же приступать к разговору со знакомыми. Вот и сейчас громко, чтобы слышали и толпившиеся у остановки алуштинцы, задал вопрос Адаму:

– Правда ли, лейтенант, что татарва вооружается, запасаясь топорами, ножами, чтобы выгнать из домов, где они раньше обитали, новых хозяев?

Толпа зашевелилась, плотно обступая бывшего пилота.

Военный быстрым жестом снял с головы фуражку и ответил, улыбнувшись через силу:

– В милицию такие жалобы от граждан не поступали, Сергей Васильевич, – и добавил для убедительности. – Знаю лишь одно: милиция запретила магазинам продавать татарам топоры, пилы, лопаты, ломы без предъявления документов, указывающих, что покупатель – местный житель…

– Жалоб нет! – слегка картавя, передразнила Военного полная дама с батоном хлеба в руке. – Татары не только топоры, они, слышала, припрятали все оружие, полученное от немцев… Нет, не та нынче милиция, за те полгода-год, пока перешли на службу в Незалежную растеряла боевой дух советской милиции…

Сергей Васильевич, будто пожалев, что дал повод спору, с досадой махнул рукой в сторону дамы и заторопился к подъехавшему автобусу.

Ехали молча, а когда сошли с машины, сосед, прежде чем попрощаться с Адамом, поднял забинтованную руку:

– Привет Арсенычу… и Анюте, – и свернул к своему дому.

Арсеныч и Анюта – Арсений Петрович и Анна Владимировна – супруги, в компанию к  собственным троим детям усыновившие шестилетнего сиротского мальчика Адама и вот уже почти пять десятилетий с тех пор хранящие тайну усыновления, все это время выдавая светлоглазого,  уже повзрослевшего и возмужавшего Адама за родного сына всюду, где шла речь о нем. Да и соседи по улице, и знакомые в год усыновления, когда еще шла война, не особенно интересовались пополнением в доме на самом отшибе улицы…

Войдя в ворота, Адам Военный прошел по узкому двору, прижатому с двух сторон жилыми постройками. Заметил в окне лицо жены, у которой остывал ужин, но свернул к синей двери, известившей о его приходе звоном медного колокольчика, подвешенного изнутри, и шагнул в комнату.

Арсений Петрович при свете лампы глухим голосом читал книгу всегдашней терпеливой слушательнице Анне Владимировне, которая ежевечернее чтение называла самым лучшим снотворным.

– Император Петр Первый был гиперактивным человеком, – делая ударение на имени государя, произносил чуть ли не на распев Арсений Петрович. – Он освоил четырнадцать ремесел, но всю жизнь писал с ошибками, так как не мог усидеть на месте во время учебы… Он самолично отрубил головы пятерым мятежным стрелкам…

Услышав, как Адам снимает в прихожей обувь, Арсений Петрович разом умолк, а Анна Владимировна, воспользовавшись паузой, спросила Адама, заметив на его лице усталость:

– Удачно прошел день?

– Без особых происшествий, – кратко ответил Адам. – Эмма накормила вас ужином?

– Мастерица! Очень вкусные вареники с творогом…

Видя, что Адам чем-то озабочен, Арсений Петрович, пододвинув свободный стул, предложил:

– Садись, расслабься… Все в бегах и круговороте – митинги вернувшихся из ссылки, пожары, кражи, карманников расплодилось пруд пруди…  Лично я, когда читаю, что у императрицы Елизаветы Первой было в гардеробе пятнадцать тысяч платьев, а у Алексея Михайловича – любителя соколиной охоты – в вольерах содержались три тысячи соколов… – Меня, – Арсений Петрович зажмурил глаза, – уносит фантазия в те времена, подальше от сегодняшней безалаберной жизни… Не жизнь, а существование… Не то, что в те времена…

Адам нетерпеливо поерзал на стуле и встал:

– Послушаю про императоров как-нибудь в другой раз… Сейчас перекушу и на задание…

Анна Владимировна, знавшая кое-что из милицейского жаргона от Адама, поинтересовалась:

– На задание без формы на вашем языке – «работать на гражданке», – и артистично плеснула руками: – Что за служба нынче… И по ночам гоняют…

Бывший учитель биологии, Арсений Петрович к своим восьмидесяти годам неожиданно увлекся историей царей Романовых, называя себя «последним монархистом». А в свободное от изучения истории престолонаследия протяженностью свыше трехсот лет, занимался для души слесарным делом вместе с Адамом, желая поставить на ход старый, давно заглохший дедовский мотоцикл, на котором учитель биологии еще в довоенное время ездил в сельскую школу близ Корбека.

С тех пор, как Адам вошел во двор, жена Эмма все еще не отходила от окна, прижавшись носом к стеклу, наблюдая за каждым шагом мужа, нервничая по поводу остывающего ужина.

На ее недовольный взгляд, Адам, усаживаясь за стол, заметил,  чтобы подбодрить жену:

– Мама без ума от твоих вареников…

Эмма, пятидесятилетняя, располневшая мать двоих взрослых сыновей, с проницательными голубыми глазами на скуластом лице, как обычно села напротив мужа, и по тому, как Адам спешно поедает вареники, догадалась: «Опять на ночное задание… Не дают хорошенько отоспаться… «

Она хотела было опять завести свой извечный разговор на кулинарную тему. Мол, пора Адаму увольняться из милиции и вернуться к своей первой профессии – кондитера, открыли бы они ларек со сладостями, а там глядишь и магазин… Был бы Адам больше в заботах о семье и о часто хворавших родителях…

Но теперь, когда Адаму за хорошую службу дали лейтенанта, думала Эмма, заводить давний разговор о лавке сладостей, было бы не ко времени… Вместо этого она напомнила:

– Не забудь послать детям в Киев немного денег… Звонили… У Атиллы и Артура – все хорошо…

– Хорошо, – в задумчивости повторил Адам. – Понял это по твоему приподнятому настроению, – добавил он, вставая.

Адам сменил китель на спортивную куртку и в сопровождении Эммы вышел во двор. Темнело. Легкий ветер доносил сюда запах гари.

Адам вытолкнул из сарая мотоцикл, надел на голову шлем, а на глаза натянул широкие, накрывающие половину лба очки, в которых летают пилоты «кукурузников» – их ему подарил сосед Сергей Васильевич, с которым они столкнулись на остановке.

Мотоцикл, заново собранный из разных частей, не сразу завелся. Тронулся он с места лишь после того, как Эмма подтолкнула мотоцикл сзади.

На ходу поцеловав жену, Адам выехал за ворота…

Глава третья

Мотоциклист, проехав по улице, завернул за угол соседского дома и выехал на дорогу, ведущую, к окраинам Алушты.

В этот час как обычно даже соседние улицы были запружены машинами и повозками. И Адам, сноровисто лавируя между ними,  устремился к Чадырдагской улице, по скользкой после короткого ливня с раскатами грома.

Пилотские очки, закрывающие его глаза, созданные для холодных небесных высот, запотевали от влажного воздуха, и Адам время от времени поправлял их. Отчего-то он вспомнил недавний разговор хозяина очков – Сергея Владимировича – во время игры в шашки с Арсением Петровичем на дворе под навесом, случайно подслушанный вернувшимся с работы лейтенантом. Сосед резко, с шумом двигая фишки на доске, воспользовавшись паузой в игре, пока напарник обдумывал следующий ход, сказал:

– Арсеныч, встретил я давеча на рынке своего старого сослуживца – механика на аэродроме… Помню фамилию – Юргенс… Старику под восемьдесят, почти ослеп, ходит на ощупь с собакой–поводырем… Так даже он озабочен нынешним татарским нашествием.  Спрашивает: возвращать ли татарам дома, где мы живем или они силком их захватят с помощью наших же притаившихся бандеровцев, полицаев, немецких прислужников? Мол, внучка замуж вышла, стала обустраиваться, а тут бывшие хозяева валом валят… – Передвинув ответную фишку на доске после хода напарника, продолжил: – И так, слово за слово, рассказал Юргенс случай недавнего времени, то ли середины, то ли конца сорок пятого года, когда воевавшие на фронте татары стали возвращаться к своим семьям в Крым… А семей-то и дух остыл, сосланы враги народа в Среднюю Азию или куда подальше… Понятное дело – собрались офицеры–лейтенанты–полковники в Симферополе, стали криком кричать: «Где справедливость?! Мол, мы воевали с врагами советского народа вместе с русскими, украинцами, чувашами и мордвой, кровь проливали, награды у нас полные груди, а матерей наших, жен и детей выслали куда подальше…  За что?!»

Сосед так увлекся рассказом, с удовольствием смакуя каждое слово,  что забыл об игре.

– Твой ход! – прервал его словоизлияния Арсений Петрович хмуро.

Напарник передвинул фишку и продолжил с тем же рвением:

– Словом, человек четыреста митинговали на площади, требуя вернуть их семьи обратно… Шум дошел до самой Москвы – шутка ли бунтует целый полк офицеров! Сообщили из Москвы, мол, расселите их в санатории где-нибудь на южном берегу… Пусть успокоятся, отдохнут, пришлют к ним для разбирательства дела генерала… Отвезли, поселили… И что ты думаешь, Арсеныч..? И той же ночью, в темень, окружили санаторий автоматчики… Стали сонных бунтарей грузить в машины… повезли к ущелью, дере, значит по-татарски. Выстроили, приказали им снять с себя ордена и медали с гимнастерок – ведь там Ленин, Сталин, изображены Суворов с Кутузовым в придачу…  Татары, поняв в чем дело, заупрямились, не подчинялись приказу… И тут по команде – четко сработали наши автоматчики – каждому татарину в спину по автоматной очереди. И головой вниз, в стометровую глубину, на пиршество хищным рыбам. Вот так-то с татарами, по-сталински.  А ночь была такая лунная… – говорит рассказавший мне все это бывший механик, что ордена и медали падающих вниз татар так блестели, что он чуть не ослеп…

Видя, что Арсеныч широким махом сгреб с доски фишки, давая понять, что игра окончена, сосед повел плечами, и спросил:

– Что скажешь на историю с татарами?

– Скажу, если не выдашь меня, – сухо молвил Арсений Петрович.

– Да бог с тобой! Кто же тогда будет со мной в шашки играть да на рыбалку ездить! – хохотнул сосед, довольный своим ответом.

Арсений Петрович нервно потер подбородок, кашлянул, как будто подавился еще не произнесенными словами:

– Мерзость все это… Такой же фашизм, как и гитлеровский…

Сосед некоторое время недоверчиво посматривал на собеседника, помаргивая посеревшими глазами:

– Ну ты, монархист, высоко взял! Какой же это фашизм? Бунт офицеров! Бунт! Шутишь, брат… Помнишь, как в фильме «Чапаев» – полк белых офицеров, обнажив сабли, шел на наших? Так и эти могли на Москву двинуться…

Крепко засел в памяти Адама Военного этот разговор шашечников во дворе дома. Он только окончил школу милиции, и, естественно, всякие споры о военных не могли не интересовать его…

Занятый своими мыслями, Адам чуть было не проехал улицу Багликова, где был нужный ему магазин. Притормозив на площадке недалеко от входа, Военный увидел стоявшего у дверей магазина пожилого мужчину – по всему: по облику, по одежде – возвращенца, разговаривающего от растерянности сам с собой:

– Говорит, даже маленький шуруп не разрешено вам продавать… Езжайте туда, откуда приехали… – И добавил, мельком глянув на Адама: – Meним не къабаатым бар…?  – И шагнул в сторону, пропуская к дверям Военного.

Продавец, с виду альбинос, с ловкостью фокусника, щелкая на счетах,  быстро обслужил Адама и даже помог ему донести до выхода увесистую коробку с гвоздями и шурупами.

Адам аккуратно сложил коробку во вместительную люльку мотоцикла, куда кроме ручной пилы, уместились и две штыковые лопаты. Укладывая все это хозяйство, Адам почему-то вспомнил, как отвозил Эмму с бешеной скоростью в родильный дом, опасаясь преждевременных родов первенца – Атиллы, но тревога жены оказалась ложной.

Прежде чем завести мотоцикл, услышал все тот же растерянный голос покупателя, которому отказали продать «даже шуруп». Сбоку магазина на площадке за полуразрушенным забором шел торг. Видимо, покупатель, стыдя торговца, просил его поклясться, указывая ему, куда повернуться, повторяя:

– Къыбла тарафкъа… Къыбла тарафкъа…

Тот, видимо, сопротивлялся в ответ:

– Сиз мени яланджы эттинъиз…

«Возвращенец, зарабатывающий на страданиях своих же, земляков», – с неприязнью подумал Адам, отмечая не первый случай такого торга. Хотел было пристыдить спекулянта, но услышал, как спорщики, согласившись,  ударили по рукам:

– Юз докъуз гривна..? – причем торговец еще и обещал помочь покупателю с доставкой  шифера на указанную «поляну протеста»…

Свернув на приморскую улицу Ленина, Адам почувствовал успокаивающий соленый ветерок. Отсюда незамеченным дорожными постовыми можно доехать по узкой дороге с надписью у обочины на столбе – «Красный Рай», служащий предметом шуток для проезжающих к морю туристов, которые обозревая отрезок земли между шоссе и лесом, смеялись: «Это тот рай, который нам обещали Ленин – Сталин – Хрущев…»

Еще издали Адам напряженно всматривался в приближающийся дорожный столб: на нем почти каждое утро, чуть ниже таблички «Красный Рай», появлялась дощечка с самодеятельной надписью: «Поляна протеста имени Мусы Мамута», чуть измененная со времени стояния у памятника Грибоедову в центре Алушты, где площадь была заменена на поляну…

Сейчас дощатой таблички не было. Ее с завидной регулярностью срывали постовые, но с наступлением полуночи, она снова оказывалась на столбе.

– Татарва задает нам лишней работы, – слышал об этом на планерках Адам. Зато, заметил мотоциклист, вдоль шоссе были сооружены дополнительно еще четыре дорожных поста.

На рокот машины из ближнего поста вышел сотрудник дорожной службы, но видя, что мотоциклист не повернул направо к границам Красного Рая, повертев недовольно жезлом, скрылся из вида.

Адам Военный поехал обходным путем, вдоль холма за прилеском, по каменистой тропе, местами заваленной валунами. Свернув к просеке меж соснами к площадке, где рядами стояли легковые машины, заглушил мотоцикл. Взгляд его пробежал между рядами однотипных «Жигулей», отличающихся друг от друга заржавевшими кузовами и натянутой пленкой вместо разбитых передних окон, среди рядов машин, прикрывавших «поляну протеста» со стороны леса, заметил ту самую «Волгу» с вмятинами на капоте и треснутой передней фарой.

«Машина Куку Партизана», – отметил Военный про себя, увидев, как на рокот мотоцикла уже выходят из ближних палаток встревоженные краснорайцы. В сумерках, всматриваясь в приехавшего, полушепотом извещали друг друга:

– Идьлек Мада… Мада…, – разнося весть по поляне, от палатки к палатке, как о самом желанном госте.

При свете перекрестных лучей прожекторов, установленных по приказу полковника Воеводкина на столбах вдоль шоссе, дабы с наступлением темноты постовые присматривали за малейшим движением на поляне, Адам узнавал многих, вышедших его встречать. Те же лица,  которые запомнились ему от наблюдения во время дежурства на главной площади Алушты, где стояние возвращенцев продолжалось больше полугода, до дня референдума.

Окружившим его подросткам, Идьлек Мада велел выгрузить из мотоцикла купленное в хозяйственном магазине и те бросились исполнять с особым рвением.

Несмотря на поздний час, взятый с первыми петухами рабочий ритм по обживанию поляны не ослабевал. Одни забивали в землю сваи, другие тащили на спинах мешки с песком, взад–вперед катили тележки, груженые щебнем, плитами из ракушника, а кто-то шагами отмерял еще не тронутые траншеями участки под возведение времянки…

В воздухе запах гари был смешан с запахом кипящего казана, вокруг которого колдовали над ужином женщины в дыму от горевших веток…

Недалеко от теплого дыхания костра спал, укрывшись ватной телогрейкой мужчина, видимо, с полуночи заступающий на дежурство по Красному Раю. Рядом, охраняя сон хозяина, лежала дворняжка, еле слышно залаявшая на проходившего мимо Адама.

Услышав за спиной цокот копыт, Адам шагнул в сторону. Мимо него, чуть попридержав коня, чтобы поприветствовать Военного дружеским жестом, проскакал всадник, озорно напевая:

–Ай, Акътабан, Акътабан… Мен атымни макътамам…, – высоко держа над головой за древко голубой флаг с перевернутым трезубцем.

Такой же флаг, вспомнил Адам, реял над головами возвращенцев почти весь прошлый год на городской площади Алушты. Милиция приказывала убрать его, но безуспешно. И возвращенцы после первых холодов снявшись с площади протеста, перенесли сюда, в Красный Рай, все вдохновлявшие их символы-флаги, транспаранты, портреты Мусы Мамута, нарисованные своими же умельцами, и, естественно, выгоревшие на солнце и затвердевшие на морозе палатки вместе с кухонной и столовой утварью и прочий чувал-мувал для повседневного быта…

Адам же, все углубляясь по поляне, думал: дошло ли до слуха Куку Партизана передаваемое из уст в уста – «Идьлек Мада». Ему хотелось еще до полуночи вернуться домой, чтобы не беспокоить стариков, с педантичной точностью укладывающихся к этому времени спать.

До землянки, куда из палатки переселился Куку–Партизан, было еще метров триста. Заброшенное еще с военных времен укрытие случайно обнаружили, когда рыли траншею под фундамент времянки, и бывший партизан, дабы почувствовать атмосферу молодости, перенес туда все свои пожитки, заявив, что сегодняшняя их борьба мало чем отличается по упорству и желанию выстоять и победить от тех лет, когда он воевал в отряде Абдуллы Дагджи.

Адам придержал шаг, услышав возле палатки детское жалобное всхлипывание:

– Чиркий… Памасъ уф олды.., – обращенное к пожилой женщине в длинном до пят платье, державшей мальчика на руках.

Адам расстегнул планшет, вынул оловянного солдатика с красным знаменем, с которым не расставался все детство, и протянул мальчику:

– Мына санъа оюнджакъ.

Мальчик протянул было руку, но одернул ее, удивленно глянув на Адама. И лишь когда бабушка поощрительно кивнула, прижал игрушку к груди.

Услышав рокот вертолета, буквально вынырнувшего из-за прилеска, срезав листья на верхушках сосен, Военный спешно надел шлем, натягивая очки на глаза, зная, что с воздуха ведется съемка каждой детали поляны –палаток, вырытых траншей, возводимых пристроек под времянки.

По сравнению с его последним приездом в Красный Рай здесь появилось много нового,  свидетельств того,  что возвращенцы условились не только переждать здесь выполнения своих требований о земле, воде,  воздухе на родине. По всему видно: здесь решили жить, окружая себя хотя бы мало-мальским комфортом.

По двуязычным, крымским и русским, табличкам, прикрепленным у входа в палатки – «Aшxaне» – Столовая Шефикъе–ханум, «Тиббий пункт» – «Медпункт» с красным крестом и зеленым полумесяцем, врач-терапевт Беян Калпакчи… И далее по ряду – «Истираат чадыр» – «Палатка отдыха», откуда по всей поляне разносилась песня из магнитофонной записи – «Гузель Къырым», и так проникновенно, что Адам прошептал, подхватив слова: «Алуштадан эскен еллер Юзюме урды…», и оглянулся, услышав, как мимо пробегают подростки, звеня лопатами и граблями, выгрузившие их из мотоцикла и, обогнув палатку с надписью – «Тамир этмах» – «Пошивочная мастерская», мастер Эдие Баккал».

Бежавший за ними с коробкой гвоздей, обогнав Адама, свернул направо, к просторной палатке – «Тамирхане» – «Ремонтная мастерская Османа Мамута», где у входа уже были сложены ведра, тазы, примусы для починки.

Палатка была так удачно натянута на отрезке земли, что лучи милицейских прожекторов, освещали даже  мелкие детали кабины трактора – его прилаживал к гусеницам высокий, в ферганской тюбетейке на голове мужчина с гаечным ключом.

Осман Мамут, увлеченный своим делом, не сразу заметил Адама. Один за другим к палатке подходили мужчины, прослышавшие, что»Идек Мада» привез целый набор всяких инструментов. Благодарно кивая Адаму, примерялись к лопатам, граблям, топорам и, забрав их собой, молча уходили продолжать работу в ночной смене.

Осторожно ступая мимо разного хлама – алюминиевых чайников с треснутыми крышками, медных рукомойников с погнутыми носами, – Военный приблизился вплотную к странному сооружению, над которым колдовал Осман Мамут.

Широкие гусеницы были случайно обнаружены кем–то из краснорайцев, очищавших место для времянки. Сверху все было в зарослях кустарника, сплошным рядом тянувшегося к полузасыпанному входу в партизанскую землянку, куда и поселился Усеин Куку. Он и определил сметливым взглядом, что это гусеницы немецкого танка. И тогда-то  Осману Мамуту пришла мысль соорудить на ходовой части машины нечто вроде трактора. Трактора мощного, как танк, с названием грозным – Танкотракт.

Осман, на ходу сняв с руки засаленные перчатки, спрыгнул из кабины и, приветствуя гостя, обнял его, приговаривая:

– Юртдашым.

Адам Военный, с деловитым видом обойдя вокруг сооружения, заметил:

– Пробьет любую крепость… – на что Осман, слегка польщенный похвалой, откликнулся:

– Железный Аждерха.

Здесь, в Красном Раю, Адам чувствовал щемящую тоску – все: и песни,  услышанные возле палаток, и речь, шутливый тон, и даже привычка награждать друг друга прозвищами, когда знакомили кого-то с ним – Сары Якъуп – Рыжий Якуб, Дареджи Шамрат – Шамрат-барабанщик, и вся атмосфера поляны возвращала лейтенанта в далекое детство, когда у него, когда его самого, пышущего здоровьем, всегда улыбающегося, прозвали соседи ласково – Гуллю Адам – Адам розовощекий, цветущий…

Слегка помедлив, Военный потянулся к планшету, вынул две любительские фотографии с пожелтевшим от времени налетом и протянул собеседнику:

– Агъа, айтсанъыз, – в ссылке вам не встречались эти люди?

Осман перед тем, как взять фотографии, вытер масло на руках паклей, поднес их к ярко освещенному месту и долго разглядывал лицо женщины лет двадцати пяти, напряженно сидящей на стуле с широко раскрытыми глазами. Чуть отступив к менее освещенному углу палатки, перевел внимательный взгляд на мужчину в воинской форме с лейтенантскими погонами, с невозмутимым видом стоящего под орешиной во дворе.

Краснораец еще раз с сомнением перевел взгляд на фото женщины и покачал головой:

– Может, имена мне что-нибудь подскажут…?

– Эдие Балабан, офицер – ее муж – Рустем Кассара, – пояснил Адам, стоящий все это время в напряженном ожидании.

Мамут повторно покачал головой:

– Не припомню… Я всех наших в Баяуте знал – отмечали вместе рождение ребенка, свадьбу, собирались на дженазе… И на митингах протеста стояли с нашими флагами… А Эдие Балабан и Рустем Кассара…  Ты их разыскиваешь по долгу службы…?

– По долгу крови, – повернулся Адам, собираясь идти дальше, к землянке, заметив, что ответ его озадачил собеседника.

Кто-то сзади дотронулся до его плеча, и, обернувшись, Военный увидел того, к кому шел – Куку Партизана, улыбающегося во всю ширину густых с проседью усов. А с ним того весельчака, проскакавшего давеча мимо на коне с развивающимся на ветру флагом… Акътабан…  Акътабан…

Адам, сдержанный и несловоохотливый по натуре, смутился такому выражению чувств – Куку обнимал его, прижимал к груди, выражая тем самым благодарность лейтенанту за очередную помощь, на сей раз за доставленные в Красный Рай лопаты, вилы, топоры…

– Дайте-ка я гляну, – прервал его душеизлияния весельчак, заметив, что Адам засовывает фотографии в планшет на боку.

Куку Партизан поспешил представить его:

– Энвер – водитель и завхоз в одном лице… Человек надежный, дослужился на фронте до капитана, а оттуда, как и всех воевавших офицеров – в ссылку, на поиски семьи…

Тем временем, напряженно разглядывая фотографии, Энвер заметил: – Я из Каттакургана… Всю зерафшанскую долину объездил на молоковозе, из колхоза к колхозу…. – для пущей доверительности пояснял он, перекладывая фотографии из одной руки в другую. Проведя пальцем по потемневшему глянцу, поинтересовался: – Сколько им лет, фотографиям..?

– Женщину, Эдие, запечатлели весной, за месяц до высылки… А мужа – Рустема – перед отправкой на фронт, в сентябре сорок первого.., –пояснял Адам, делая паузы, как бы напрягая память, хотя не раз отвечал на подобные расспросы возвращенцев,  кому приходилось показывать фотографии.

Энвер потер кончик острого носа, проведя пальцем к подбородку, и закачал головой:

– К сожалению, не припомню… – и, не делая пауз, обратился к Осману с горячностью: – Осман–агъа, верите, объездил пять или шесть хлебных ларьков, даже заезжал в Алушту, к нашим родным крымцам – спекулянтам на хлебозавод. Такую, хаины, цену заломили, что мы останемся без последних штанов! А в ларьках: «Вам, татарам, запрещено хлеб продавать… Из-за вас среди местных начнется голодомор… » А одна бабка в очереди: «Вы отравленным хлебом нашу скотину будете кормить, от них и у людей мор наступит… » В общем, как говорится, – старая песня на новый лад.., – в сердцах снял с головы белую молитвенную шапочку и в задумчивости почесал затылок: – Думаю, Осман-агъа, вы единственный краснораец с местной крымской пропиской в паспорте… Придется поездить с вами за компанию, может, ваш документ подействует на продавцов…

– Я готов, – кратко откликнулся Мамут, подступая к своему детищу – танкотракту с большим гаечным ключом. – В селе Партизаны моя халупа…

Куку Партизан, чувствуя по нетерпеливому взгляду Адама, что тот приехал с чем-то важным, взял Военного за локоть и шагнул в сторону,  чтобы не преграждать путь женщине с судком в руке и ее помощнику-подростку, хлопающему крышками кастрюль в роли глашатая:

– Ужин готов, ханым-эфендилер…  Сютлю аш…

К землянке, куда Куку привел Адама, были пристроены двери, изнутри укрепленные балками, стены замазаны и покрашены в белый цвет.  Посредине – потемневший от времени стол со складными стульями, сбоку топчан. Бегло оглядев все это, Военный шутливо заметил: – Комфортно же жили партизаны…

Усеин Куку хмыкнул в ответ и заговорил о другом:

– Я здесь привратник, хранитель святого места… Когда вскрывали землю под стены времянки, здешний краснораевец Мамут Чурлу – архитектор и археолог в одном лице, набрел на кладку из ракушечных камней, и открыл место древнего, разрушенного еще до войны азиза… Пораспрашивал возвращенцев, чьи предки жили в окружных селах, выяснилось – это могила Мойнакъ–Азиза… Расчистили вокруг, облагородили. Дай Аллах, придет время, и купол возведем, – рассказывал Куку Партизан расслабленно, как бы умиротворившись, – недавно первые паломники потянулись к нам за исцелением и благословением Мойнакъ–Азиза… А я теперь выполняю, кроме члена Меджлиса, еще и обязанность хранителя азиза, – но, заметив, как Адам с беспокойством глянул на часы, уставился на него широко раскрытыми глазами, подперев подбородок руками,  в позе внимательного слушателя.

– Я к вам по делу, а паломничество совершу в другой раз, – улыбнулся Военный, чтобы не давать повод для напряженного разговора. – Скажите, Усеин, вы часто ездите в Херсон к семье? В село Чонгар?

Куку Партизан, видимо поняв смысл вопроса, кивнул…

– Наша дорожная служба засекла маршрут вашей «Волги», – Адам слегка разволновался, отчего потерял нить рассуждения: – Так вот, на вас хотят повесить висяк, то есть нераскрытое с начала зимы преступление.  Наезд на ночной дороге на женщину… Я понимаю, – повысил он тон, усаживаясь на топчане поудобнее, – вы человек известный, бельмо на глазу не только милиции… Будьте осторожны… Вот все, что я хотел до вас донести.

Собеседник некоторое время молчал с усмешкой на лице, в возбуждении поднимая то одно, то другое плечо:

– Ха! Неужели не придумали ничего масштабного – с погоней, с выстрелами, взрывами, чтобы достать прошедшего сквозь огонь и воду партизана? Знаете, – нервно поводил он желваками, – для меня это даже обидно, будто я пьяный хулиган, выехавший на дорогу… Обидно, обидно…

Разговор прервала спустившаяся в землянку женщина средних лет, с напряженным взглядом голубых глаз, с бумагами в руке.

Все еще переживая услышанное, Куку не сразу заметил ее приход. Затем поспешно вскочил с места и широким дружеским жестом  представил гостью:

– Айше–ханум, член нашего регионального меджлиса, активистка, спортсменка и просто красавица, нравом и жестким характером вполне соответствует данному ей здесь прозвищу Тикбаш Айше.

Адам встал, приветливо улыбаясь, и чуть посторонился, пропуская женщину к столу. Вошедшая положила перед Куку Партизаном бумаги, пояснив:

– Заявления вновь прибывших к нам… Мерзие Табах из Муйнака,  Каракалпакия и Айдер Адабаш из Самарканда… желают, чтобы им выделили участки под времянки.., – и, не делая паузы, перевела разговор в адрес Адама: – Что же вы, хозяин, не предложите гостю кофе? Как-то не по-нашему…

– Можно, конечно,– торопливо выдвинул Усеин Куку ящик стола. – Адам Арсеньевич не гость, а наш друг… Как-то не пристало угощать друга эрзац-кофе из пережаренного ячменя…

Едва дослушав его, Айше, нахмурившись, спросила:

– Это вы распорядились, чтобы Мемет Бекташ занялся обустройством площадки для игры в футбол и баскетбол?  Не надо отвлекать людей на дела, не требующие срочного решения! Сейчас главное – вода, колодец… Надо жизненно важные дела решать коллегиально…

– Да, да, конечно, – слегка растерялся Куку Партизан и добродушно добавил:

– Ханум, хвала Аллаху, мы уже не в ссылке, чтобы каждый свой шаг отмечать в комендатуре.

– Меджлис – школа демократии и коллегиальности, – несколько торжественно парировала гостья, направляясь к выходу.

– Конечно, где уж мне было учиться демократии с пятиклассным образованием? В двенадцать лет пас овец, затем подался к партизанам. А дальше, со всем народом – в кровавый путь.., – проворчал добродушно ей вслед Куку и, взяв Адама за локоть, предложил: – Я вас провожу.

Хотя Куку был дружелюбен и ироничен, все же, наверное, не переставал думать о предупреждении Военного, что и выдал саркастическим смехом:

– Бездари! Глупцы! Думают обвести вокруг пальцев – и кого!? Того, чьим наставником, учителем по жизни был сам Абдулла Дагджи! – И, видимо, произнесенное с почтением имя напомнило ему по аналогии, другое схожее имя. – Впрочем, не лишне посоветоваться с адвокатом Юсуфом Дагджи. Парень окончил с отличием юридический в Ташкенте, недавно вернулся и весь в кипучей деятельности… Частенько заглядывает к нам, в Красный Рай и собирает сведения обо всех нарушениях наших прав алуштинскими властями…

Осман Мамут, все еще возившийся с танкотрактом, услышав разговор,  вставил:

– Это тот самый Юсуф Дагджи, выступавший на судах в Узбекистане в защиту наших крымцев..?  Светлая голова…

Готовясь к отъезду, Адам надел шлем и, потирая  платком запотевшие в сырой землянке очки, как бы между прочим, сообщил:

– Еще… милиция хочет заслать в Красный Рай осведомителя… Помните,  разоблаченного на площади Меметова?

– Как же не помнить? – усмехнулся Куку. – Воистину провокатор, кричал, желая настроить нас на криминал: нельзя верить больше обещаниям, надо брать штурмом здание горисполкома в Алуште, жгите документы, выгоняйте чиновников из кабинетов! Как же не помнить? – повторил, все более возбуждаясь, собеседник. – А перед референдумом?! Окружайте избирательные участки, не давайте прохода. Это не наш, не крымскотатарский референдум! Жаждал вызвать жестокий, кровавый ответ… Кстати, таких меметовых было немало и в Узбекистане… Штурмом берите прокуратуру – освобождайте наших, крымских… У нас же хватило ума и выдержки… всегда и во всем требовали свои права мирно, без насилия – и вот мы на родине, победили…,– и заключил успокоительным тоном: – Спасибо за предупреждение… будем начеку. А если проскочит в Красный Рай какая-нибудь серая мышка… надежда на вас, мой друг, как и в случае с Меметовым… Военный лишь сдержанно кивнул, в нетерпении поглядывая на часы.

Шагавший с ним рядом, уловив его тревожный взгляд, ускорил шаг, измеряя на глаз расстояние до ближайшей просеки, где хозяина ждал его мотоцикл.

Но у кипящего, дымящего большого казана под навесом пришлось невольно придержать шаг, услышав возглас женщины маленького роста, худенькой, как божий одуванчик, преградившей им путь: – Не отпустим, пока гость не отведает с нами ужин…

Шефкъие Бейт, выполняющая в одном лице роль поварихи и медицинской сестры, ловким движением наполнила тарелку:

– Сюзме бакъла…  специально для мужчин на тяжелой работе…

– Оставь для меня, скоро вернусь… Идьлек Мада на службе очень торопится обратно, – остудил ее рвение Куку Партизан…

Шефкъие Бейт улыбнулась, заметив растерянность на лице Адама, – вспомнила, как в прошлый свой приезд в Красный Рай, просил и ее, в числе других краснорайцев, взглянуть на фотографии мужчины в военной форме и женщины – не встречала она их в ссылке, в Кермине… внимательно рассматривая фотографии –  каждую по отдельности и сложив вместе, – с сожалением покачала головой. И в свою очередь, не преминула спросить Адама:

– Вы не приходитесь родственником Иззету Военному из Дегирменкоя? Жили они до изгнания в квартале Муртаза-маале, – и, услышав отрицательный ответ, на всякий случай добавила: – Мы сами из Сохтара маале.

Адам Военный еще у порога дома заглушил мотоцикл и вкатил его во двор. Но, заметив свет в окне стариков, успокоился, успел до их отхода ко сну.

Эмма, несмотря на поздний час, также еще не ложилась спать, пару раз грела ужин, посему сдержанно встретила мужа, но вспомнив, какой трудный был у Адама день, смягчила тон:

– Удачно съездил?

Адам усталыми движениями снял куртку:

– Не очень… Осмотрели дворы нескольких владельцев машин «Волга», у всех алиби… Никто из них не совершал смертельный наезд на женщину на ночной дороге… А Воеводкин не спит и думает: на кого бы навесить этот висяк…

Эмма спешно вытерла стол и направилась было на кухню:

– Сейчас подогрею галушки…, – но, услышав в ответ: «Спасибо, устал, не хочется есть на ночь», – расстроенная, вернулась к мужу.

Во всем послушная и безответная, Эмма, кажется, впервые за четверть века совместной супружеской жизни, выразилась с обидой, услышав, как Адам поинтересовался:

– Угостила галушками родителей?  И проверила, не забыли ли они на ночь закрыть ставни на окнах с улицы?

– Ты больше заботишься о них, чем обо мне и детях, – но тут же,  спохватившись, дабы не остался осадок у мужа на сон грядущий, сказала, смягчив тон. – Всякий раз слышу, как они перед сном рассуждают о погоде на завтра… Неужели и нам, когда состаримся, не о чем будет говорить, кроме как гадать о грядущем дне – будет он пасмурным или выглянет солнышко…

– Чтобы не рассуждать на старости о погоде и болячках, буду читать тебе «Тысячу и одну ночь», по одной ночи перед сном – хватит почти на три года…

Обычно после поездок в Красный Рай от усталости и перенапряжения сон долго не одолевал его. Будоражили обрывки чьих-то слов, лица, но чаще из детских дней. Будоражили настойчиво, порой болью и отчаянием, чувством одиночества… И чтобы смягчать эти чувства, пытался вспомнить одну из ярко запомнившихся игр со сверстниками на поляне в своем квартале – Орта маале, переименованную в улицу Заводскую после высылки сверстников с их семьями на чужбину.

Вот и сейчас в памяти всплыла озорная игра – «Темирбай». Собравшись в круг, избирали каждый раз по очереди кого-нибудь водящим и нарекали его этим именем. А Темирбай, выпрямившись в центре круга, напевал бесхитростные слова:

– Пять детей у Темирбая,

Дружно весело играют…

В речке быстро искупались,

Пошалили, еще искупались…

И по взмаху Темирбая все хором подхватывают песенку. Темирбай вслушивается и выбирает себе взамен самого звонкоголосого. А тот в свою очередь, делает знак веточкой ивы или ленточкой, чтобы остальные подхватили его голос:

– Хорошенько отмылись,

И красиво нарядились,

И ни есть, ни пить не стали.

В лес под вечер побежали.

Друг на друга поглядели.

Сделали вот так! – взмах шарфом или пучком мятной травы. И так пока следующий Темирбай, один из пяти детей Темирбая, не подхватил по эстафете эту озорную песенку…

– Друг на друга поглядели.

Сделали вот так! – прошептал в полудреме Адам, – где сейчас эти дети Темирбая… В какую даль погнала их судьба? Левшу Арсена Сол-акъая, тощего, будто насквозь светящегося, Гирей Арыкъа, Яя Посалакъа, за которым с младых лет закрепилось прозвище Карапуз, всех их в одночасье поглотила темнота той майской ночи.

Глава четвертая

В понедельник шестого апреля отдохнувший после воскресной охоты на кабанов полковник Воеводкин снова заговорил об информаторе татар,  пока еще не выявленного среди сотрудников, посетовал на плохую работу управления собственной безопасности и клятвенно пообещал повысить в звании того, кто разоблачит «оборотня в погонах».

Вены на шее полковника вздулись от негодования, и он поспешно расслабил ворот кителя, когда речь зашла о поимке Куку-Партизана. Начальник дорожной службы капитан Федорук обмолвился: в последние две недели татарин не был замечен в машине, направляющейся по привычному маршруту в сторону Херсона.

– Что и требовалось доказать, – без особой связи с докладом Федорука подчеркнул  Воеводкин и почему-то в сердцах отодвинул на столе бумаги: – В ваших рапортах одно вранье! Усилили, проверили, засекли, обнаружили… – И указал пальцем в сторону сидящего в первому ряду кадровика, старшего лейтенанта Каратаева.

Тот без слов понял намек и встал для доклада:

– По вашему заданию мною проверены личные дела всех двух тысяч сотрудников управления на предмет национальной принадлежности,  родства, дружеских связей с татарской диаспорой, – и, сделав паузу, ввернул несколько научных терминов, – так сказать, о генеалогии, генотипе, указывающих на далекое родство с татарами, из среды которых мог появиться сей оборотень… По анкетным данным – не обнаружено. Почти весь состав сотрудников – славянского происхождения – наши русские и украинцы… Есть старшина по фамилии Татарский, но это – игра слов…  Хотя в личном деле сей Татарский указан, как русский, но углубившись в его генеалогию, обнаружил, что это младший юрист управления,  гражданин еврейской национальности…

Воеводкин досадливо поморщился:

– А ты по вере, так сказать, по религии магометанской. Вот, может быть, где камень зарыт…

Каратаев сконфуженно опустил голову, пожимая плечами:

– В анкете сослуживца отсутствует графа вероисповедание.

– А ты без анкеты, формальностей, – тут же получил он отповедь, – творчески, интуитивно…

Кадровик почесал лоб, напрягаясь:

– Сержант Цеденбал два года тому перевелся в Крым из бурятской милиции… Со времени личной беседы заявлял, что активно боролся с шаманами… имеет медаль…

– Разумеется, – широко развел руками Воеводкин, – как узнали, что в Крыму можно запросто получить землю под дачи и дома в самых лучших местах – на берегу моря, в долинах, где есть вода и зелень, глядишь – тут как тут Цеденбалы, судьи Чиж из тьмутаракани, и еще одна законница из-за полярного круга – Эмза… как ее там?  – И, не делая паузы, переменил тему:

– Придется этого Куку выманить из поляны и арестовать – первое! Второе: дабы закрыть доступ в цыганский табор новых татар, въезд им и выезд. Попрошу медицину, чтобы санитарный врач объявил вокруг табора карантин от всякой опасной заразы, которая идет оттуда на Алушту, –заметив, что Адам водит ручкой по бумаге, поинтересовался. – Лейтенант Военный… Вы слышали мое предупреждение, ничего из данных мною указаний, не записывать… Все впитывать головой…

Адам отодвинул от себя лист бумаги ближе к сидевшему рядом старшине Малеванному, дабы тот убедился, что ничего секретного в его записях нет: одни лишь каракули, состоящие из линий и кругов,  обычное занятие на скучных планерках. Все это странным образом отметилось в сознании Малеванного, который встал и заявил:

– Товарищ полковник… Аэросъемка из вертолета засекла на татарской поляне мотоцикл…

Однако Воеводкин не придал этому сообщению  особого значения и твердыми шагами поспешил к выходу, глянув на часы.

Из всего услышанного на утренней планерке, в память Адаму Военному особенно запала аэросъемка с обнаруженным мотоциклом на Красном Раю. И дежуря на посту у здания горисполкома Алушты, обдумывал, как обезопасить себя от наблюдения с воздуха.

А к обеденному перерыву к нему вышел с пачкой папирос в руке Энвер Кучук, любивший еще до похода в столовую, досыта насладиться табачным дымом. Минутой ранее из здания, оглядываясь по сторонам, вышел другой сотрудник – также заядлый курильщик. Но Кучук, проигнорировав сослуживца, шагнул в сторону Военного, стоящего под козырьком подъезда, спрятавшись от уже припекающего солнца. Что влекло к нему обычного служащего, не имеющего общих интересов с сотрудником милиции, часто думал Адам, видя, как Кучук всякий раз проницательно всматривается в дежурного лейтенанта, будто пытаясь разгадать какую-то тайну.

Кучук постучал папиросой о коробку с надписью «Казбек» над изображением всадника в бурке на фоне гор и доверительно сообщил:

– Сейчас такие не производят… Поговаривают, что «Казбек» покуривал сам Сталин из нашего крымского табака со склонов Корбека, Дегирменкоя… Случайно обнаружил в захудалом магазинчике в селении Бача под Балаклавой. И пустил колечко дыма, наблюдая за его полетом: – Запах Крыма… Как говаривал поэт: «Дым отечества нам сладок и безвреден…» Вы не курите? И правильно делаете… Я пытался бросить, но работа нервная… По просьбе руководства собираюсь к нашим землякам, в Красный Рай, чтобы убедить их разойтись по добру и здорову, не доводя ситуацию до крайности…  Поскольку, Адам Афанасьевич, вы часто на этом посту, наверное, помните, когда я говорил с ними откровенно по душам,  когда Куку-Партизан и его люди стояли здесь табором…, – Кучук кивнул в сторону памятника Грибоедову и для пущей убедительности еще и провел рукой в сторону площади. – Возможно, тогда я не был достаточно убедителен… посему не отмечен в числе наших сотрудников грамотой Верховного Совета… Впрочем, Адам Афанасьевич, вы, как и мои сослуживцы, не могли не оценить всей страсти и убежденности моих доводов, потому что я единственный в этом здании человек, говорящий с возвращенцами на родном языке… если не считать двух уборщиц Хадидже-апте Шармен и Эмель-апте Устабаши, кстати, допущенных к работе после тщательной проверки личностей, по моей рекомендации…, – Все еще страдающий от того, что он не был отмечен за работу по успешному проведению референдума, Кучук заметно разнервничался хотел было закурить вторую папиросу, но закашлял и повторил: – Да, я теперь теоретически и научно подготовлен для разговора в Красном Раю… До референдума и после, всех нас собрали у Николая Васильевича Багрова, где я многое узнал о сути новой крымской автономии… Главный юрист Верховного Совета Михаил Пинхасович Генис провел с нами… – как теперь называют это? – мастер–класс. Записанное мною на мастер-классе я вызубрил наизусть. – Заметив, что сотрудник, также вышедший покурить, глянув на часы над дверями подъезда, бросился вовнутрь, Кучук сделал шаг от Адама, но, передумав, остановился: – Все равно меня там не ценят… – с досадой махнул он рукой в сторону окна на втором этаже, – подождут… Так вот доводы Михаила Пинхасовича убедительны. Сам факт поголовной высылки моих земляков – и меня с ними – юридически обосновывает переименование крымскотатарской автономной республики в Крымскую область из-за отсутствия на тот момент самого коренного народа, то есть крымских татар. Таких примеров в истории множество, когда коренной народ из-за войны, депортации, чумы, землетрясения, извержения вулкана, стершего с лица земли горо-государство Помпея… Следом за исчезнувшим народом исчезает и самоназвание края,  страны… В  лекции Михаила Пинхасовича особенно убедителен тезис в  пользу отмены декрета Владимира Ильича Ленина о национально-территориальной автономии наших крымских татар. Это последовавшие за изгнанием народа Указы 1945 и последующих годов о переименовании  крымскотатаркских сел, городов, горных вершин русскоязычными названиями, такими, как «Голова Екатерины»…

Чтобы не казаться безучастным к душеизлияниям Кучука, Адам откликнулся на его последний довод:

 – Юрист имел в виду: нет народа – нет проблемы… Как в таком случае он объяснял Постановление Верховного Совета СССР о признании незаконным высылки крымских татар в чужие края? И не связано ли это признание государства восстановление всех прав возвращенцев, в том числе, права жить на своей родине, право на жилье, работу? – Адам взял короткую паузу, пока Кучук обдумывал ответ, и, чтобы не казаться заинтересованным лицом, пояснил: – Мне, как и вам, приходиться работать с крымскими татарами на полянах самозахвата… Задачи у нас разные, но цели-то одни – общественный порядок и безопасность…

– Знаете, Михаил Пинхасович на сей счет ответил полуаллегорически, видимо, не имея достаточных юридических доводов в пользу прав возвращающихся… Крымские татары, объяснял юрист, возвращаются уже в другой, не их, Крым, не в тот Крым, где они жили… Сейчас они устремились за своими воспоминаниями, кошмарными снами… совсем в другую, параллельную, точнее виртуальную, реальность… Простите, – спохватился Кучук, направляясь к массивным дверям. – Боюсь, как бы не заняли мой столик недалеко от кухни…

Едва за Кучуком с мелодичным скрипом закрылась дверь, взывая его к тяжкой работе, ротный старшина Малеванный всегда в паре дежуривший с Адамом, громко постукивая ботинком по брусчатке подъезда, подошел к Военному и с двусмысленным выражением лица, поинтересовался:

– Товарищ лейтенант, отчего этот татарин в каракулевой шапке, поеденной молью, все время липнет к вам? Вроде интересы у вас разные…

Военный полуобернулся и ответил ему через плечо:

– Он и к тебе, возможно, лип, если бы ты не выглядел угрюмым с чувством превосходства своими погонами… – И, решив смутить собеседника, спросил без обиняков: – Малеванный, ты татарофоб…?

От напряжения на лбу Малеванного образовались глубокие складки:

– Где-то я слышал это словечко… Но не припомню… А что оно означает?

Военный саркастически улыбнувшись, пояснил:

– Это когда у человека смешанные чувства к татарам. Он их ненавидит и боится одновременно…

Малеванный хмыкнул, плотнее натягивая на голову фуражку:

– Не знаю, как другие, а я лично их не боюсь, – и выразительно прижал руку к кобуре на боку. – Ненавижу, как и все другие, – да! – И довольный, что обычно сторонящийся его лейтенант заговорил с ним доверительно, поинтересовался: – А вы, товарищ лейтенант, как к татарве относитесь?

Военный, словно ожидавший такого вопроса, ответил, не задумываясь:

– Как и полагается – по уставу и закону… Нарушил – ответь, поздоровался, прошел мимо мирно, ступай своей дорогой.

Малеванный решил не отставать с острыми вопросами и заметил с многозначительным видом:

– А как же татарва в Красном Раю? Вроде, все до поры до времени мирно, но ведь все равно незаконно заняли землю и обживают на свой лад, по законам Магомета… Разве это не уголовщина?

Адам, чувствуя в словах подчиненного подвох, громко скомандовал:

– Отставить, сержант Малеванный! Не надо устраивать экзамен по юридическим законам! Мы – люди служилые: прикажут снести все в Красном Раю – снесем! Прикажут арестовать Меджлис – арестуем! Марш – на свой пост!

Малеванный, слегка опешив от такого поворота, вымолвил растерянно:

– Слушаюсь! – побрел на правую сторону площадки.

«После того, как Воеводкин помешался на «оборотне в погонах», теперь каждый следит за каждым, мечтая о звездах на погонах», – подумал Военный, отступая ближе к стенам здания, в тенистое место…

Как правило, Адам Военный сдавал дежурство в начале седьмого вечера, когда группами по пять-шесть человек сотрудников, оживленные, сбросившие с плеч бремя работы, покидали здание. Ждали, пока первым покинет место службы Климович Павел Алексеевич. Выглядывая из окон, ждали, пока «Волга» шефа не делала резкого разворота справа от площади к улице Ленина.

«Уехал, уехал…», – со вздохом облегчения передавали друг другу, гурьбой спускаясь по лестницам к выходу, увлекая за собой и Кучука с увесистой папкой. Ежедневно знакомясь с десятками просьб возвращенцев по землеустройству, Кучук не успевал даже пронумеровать их, посему оставшуюся брал домой.

Но сегодня – странно! – ближе к пяти часам, на час раньше Павла Алексеевича, из главного подъезда вышел не кто иной, как Энвер Кучук с папкой под мышкой. Он поднял голову, услышав как от порыва ветра встрепенулся, смешав синие и желтые полосы, флаг, установленный на флагштоке сбоку козырька над подъездом.

– О! – воскликнул Кучук, – утром в спешке я и не заметил… Вместо красного, советского, вызывающего немотивированную агрессию, успокаивающий… блакитный та жовтый. Давно пора было сменить… И от воодушевления, прижав руки с груди в молитвенной позе, повернулся к Адаму Военному: – Гляньте-ка… Вам не кажется: флаг водружен неровно – верхняя синяя полоса чуть оттеняет нижнюю – желтую?

Адам, прислонив ладонь к глазам от кривых вечерних лучей солнца, всмотрелся:

– Это от освещения… игра света и тени…

Сержант Малеванный подался телом вперед, навострив ухо.

– Да, возможно, вы правы, – согласился Кучук и, не делая пауз, спросил Адама, спешно вынимая из бокового кармана паспорт:

– Вы получили украинское гражданство? – И, полистав советский серпастый – молоткастый, показал на одной из последних страниц жирный штамп, подтверждающий новое гражданство, добавив: – Скорее бы заменили этот, советский… С ним связано столько всякого – и – счастливое школьное детство, сменяющееся горечью утраты родины… близких.

– Мы люди служилые, военные, пойдем на торжество строем, – молвил Адам, строго глянув на Малеванного.

– Да, да, нам, управленцам, в первую очередь, какая-никакая, а власть! – И снова изобразив восторг на лице, Кучук добавил: – Нас уже знакомили с образцом паспорта Незалежной, на обложке на синем фоне желтый трезуб. Кто-то из лекторов утверждал, что трезуб – хазарская тамга, а кому-то показалось, что он похож на падающего на дичь сокола… – И, заметив нетерпение на лице собеседника, поспешил объяснить: – Мне позволили уйти на час раньше, потому что ваш начальник – Николай Васильевич Воеводкин ждет… Перед тем, как отправиться на очередные переговоры в Красный Рай, мне нужно знать, какая там обстановка, настроение людей, чтобы говорить с ними убедительно… Вот так! – и быстро спустился по гранитным ступенькам вниз, мелькая коричневыми туфлями.

Глядя ему вслед, Адам подумал: «Все будет также как здесь на площади. Люди не поверят сто и первому обещанию…»

Однако нить его мыслей была прервана неожиданным заявлением сержанта, с неприязнью смотревшего вслед Кучуку:

– Вы интересовались моим отношением к татарве, товарищ лейтенант, – мысль Малеванного все еще вертелась вокруг этого вопроса: – Мое отношение – во! – выдвинул он руку вперед со сжатым кулаком, – и вот! – хлопнул он ладонью по кобуре. – И идет мое понимание их натуры с тех пор, как я работал в охране Кременчугской тюрьмы… Затолкали туда четверых татар – предателей, немецких блюдолизов… Вернулись наши в Крым, а они скрывались в лесах и горах. Продолжали грабить наших селян и насильничать… Наши выследили их лет этак через тридцать. Обросшие, грязные – чудища… Суд скорый – вышка! Так вот я лично, вот этими руками, двоим пустил пули в затылок. А еще двоих, помнится, уложил Петруха… А таких татар много, и по сей день, говорят, рыщут по лесам, да болотам… Как собака Баскервилей, помните? Ха-ха!

Адам, выслушав собеседника с непроницательным видом, лишь подумал: «Айван. Животное. Все провоцирует меня… – и тряхнул головой, чтобы отогнать эти мысли. Повернувшись, увидел, как Кучук, мелькая коричневыми ботинками, которыми он так любовался, выходя из здания, уже стоял возле автобусной остановки.

«Что ж, добро пожаловать в Красный Рай», – по странной связи Адам вспомнил о торге во дворе хозяйственного магазина, когда покупатель, стыдя спекулянта, толкал его в сторону священной Каабы, как клятвоотступника…

Адам Военный, стоявший в тот промозглый осенний день в милицейском оцепенении вокруг «площади протеста» у памятника Грибоедову в центре, в словах и деталях запомнил первое явление Энвера Кучука народу в качестве алуштинского чиновника, призванного договариваться с возвращенцами.

Адам знал: есть приказ самого Багрова – до референдума обходиться с сидельцами площадей и «полян протеста» по всему Крыму без насилия и погромов, вести с ними беседы задушевные, склоняя их к законопослушанию… И хотя со всех мест полуострова доносили главе Крыма: возвращенцы почти поголовно не признают референдум, в котором не усматривают ни буквы, ни духа, отмененного после мая 1944 года прежней автономии, Николай Васильевич лично заверил и Москву, и Киев, что все пойдет по привычным советским меркам – 99,99 процентов «за», за вычетом волеизъявления крымских татар, приходящих на избирательные участки голосовать «против» или вовсе испортить бюллетень, поставив на них жирный крест…

Явление Кучука народу случилось аккурат сразу после того, как пикетчики, постелив намазлыкъ, выправляя ряды, совершили уйле намазы, что, по мнению Кучука, смягчило их нрав, успокоило, снимая агрессию.

Кучук, выйдя из здания на пару со своим начальником Климовичем Павлом Александровичем, почти вплотную, став спиной к милицейскому ряду, произнес дружелюбно в микрофон:

– Селям алейкум… Саба шерифинъиз хайырлы олсун… Друзья, с искренними словами сочувствия к вам обращается ваш земляк, так же пострадавший от гонений в сорок четвертом, проклятом, году для невинных стариков, детей, женщин…

С натянутыми, как струны, нервами возвращенцы с первых его слов, почувствовали фальшь во всем – в интонации голоса, в манере держаться, да еще выставляя на показ костюм румынского покроя, никак не гармонирующий с цветом его зеленого галстука, этим разительно выделяясь от тех, кого называл земляками, одетыми в чем попало.Заранее предугадывая, что скажет оратор, к чему будет призывать, острослов палаточного городка, работавший клоуном в узбекистанскои кочевом цирке Гугу Шарман выступил вперед. Надев на кончик носа желтый резиновый колпачок, какими обычно на сцене смешат детей, и, сложив ладони ко рту, выдохнул:

 – Сёзиюнъизни больдим, эйилигинъиз юрьсюн… Догадываюсь, вы попросите нас разойтись по добру по здорову, но не скажете куда, нам, бездомным… Сами же вы вернетесь к жене и детям в просторную квартиру с ванной, газом и прочими удобствами… По сведениям нашей разведки, на улицу Парковую, в прекрасном районе, куда доносится дуновение моря… Вы могли бы объяснить соотечественникам:  за какие заслуги вы получили ее вне очереди? И даром?

Климович, все это время стоящий с напряженным видом, заметив конфуз на лице сослуживца, резко повел плечами:

 – Не стоит отвечать на этот клоунский вопрос… Незаконно пробравшийся к нам, в Крым, смеет говорить прокурорским тоном…

Но хитроумный от природы Кучук не желал казаться таким резким, как городской голова, пошел на словесную уловку, дабы обескуражить собеседника:

– Мен сизни бир ерде корьген дайыным! – хитро прищурившись, всматривался он в острослова. – Не в колхозном ли амбаре под Маргиланом? А может, в совхозе в Кызыл-тепе, где от голода умерла моя младшая сестра, восьми лет – Хафизе, а малярия унесла брата Арслана? Я же, обессиленный от недоедания, не мог не то, что рукой двинуть… предали их земле сердобольные узбеки… Алла душманыма биле косътермесин… А мать мы потеряли в казахской степи, куда она на минуту вышла за водой, когда поезд остановился на полустанке… Я ваш, я искренне ваш, скреплен с вами и со своим народом кровью. Поверьте, земляки, я пошел на государственную службу не ради квартиры и этого костюма, – дернул он себя за лацкан пиджака, а ради вас и ваших детей… – И тревожно глянул на Климовича, шепнувшего: «Ближе к делу… «

Сложив губы трубочкой, из-за чего на лице Кучука появилось что-то детское, незрелое, оратор продолжил в микрофон: – Я ваш человек во власти, а без власти, как известно, не решается ни один вопрос… Список, который мы получили от уважаемого Усеина Куку, где нуждающихся в земле четыреста человек, изучается… Я с вами ждал возвращения на родину почти пятьдесят лет, подождите еще полгода… Успешно проведем референдум по новой Конституции, где учтены и ваши права, и дело сдвинется с места… Кстати, на встрече делегации в горисполкоме мы просили ваш Меджлис представить список тех из вас, кто проголосует за референдум, обещали законопослушным в первую очередь выделить землю под жилье. Но, увы! Списка и по сей день нет… Опрометчиво не думать о своей судьбе и судьбе детей… Неумно… В ответ на хриплый звук мегафона, откликнулись несколько голосов на площади:

– Это не наш референдум! Требуем восстановления ленинской конституции, даровавшей нам, коренным жителям, автономную республику! Землю мы все равно получим! Она – исконно наша! Земля предков! Будем стоять на своем год-два, а добьемся, чтобы признали нас детьми этого края! Вы нас здесь не ждали! Но мы вернулись, чужбина нас не сломала, а закалила…

Кучук подался было телом вперед, чтобы ответить, но, не зная, как  убедительнее выразить свои доводы, напряженно глянул на Климовича, ожидая его поддержки. Но городской голова стоял с таким видом: мол, о чем говорить с этими бездомными цыганами, раскинувшими свой табор на площади, – они понимают лишь силу, а не убеждения.

Чтобы показать себя перед начальством хорошим спорщиком, дабы подчеркнуть, что не зря ест хлеб в своей канцелярии, Кучук пожав плечами, плотнее прижал мегафон к посиневшим от волнения губам: – Хотите ждать еще год-два? Ха! Ха! Как бы не пять-десять лет. Таких, как вы, скороходов–возвращенцев, прибывших без всякого приглашения, сегодня собралось восемьдесят, а может быть, и все сто тысяч… Точную цифру знает Павел Алексеевич, – повернулся оратор к шефу, приглашая его вмешаться в разговор. Но Климович в ответ лишь угрюмо кивнул, вытаскивая из полосатых брюк карманные часы на цепочке. Кучук машинально тоже попытался узнать время, приблизив к глазам руку с часами с помутневшим циферблатом. Это почему-то заставило его занервничать, и он крикнул в микрофон: – Где ваш Меджлис, то есть Усеин Куку, самозванно взявший себе кличку Партизан… – и повернулся к Климовичу, ожидая реакции на свое остроумие…

Ни Павел Алексеевич, ни тем более площадь не ответила, продолжая усталое, гробовое молчание.

Адам Военный, стоящий чуть ли не дыша во вспотевший затылок Кучука, подумал непроизвольно:

«Ведь Партизан в Чонгаре, у родителей… Опять поехал на своей «Волге», чтобы помочь им забор поправить, заилевший колодец прочистить, жену с детьми повидать».

Кучук видя, что Климович нетерпеливо топчется с ноги на ногу, решил, что пора выложить последний аргумент:

– Мы вашей меджлисовской делегации предлагали: либо вы все возвращаетесь назад в Узбекистан и ждете официального вызова, когда на деньги, которые нам обещала Москва и Киев, мы построим многоквартирные дома…

– Это план для дурачков, – раздался визгливый голос Гугу Шамрата, поправляющего прищепку на носу, – Для таких, которые громче всех хохочут, до коликов в животе в цирке. – Хотите оставить нас в ссылке навечно… Вы, Кучук, должно быть один из тех, кто призывал обустраиваться в Мубареке и забыть дорогу домой… А ваш второй вариант – селиться в степи, куда даже наши деды не тянули воду, зная, что она уйдет в песок, – Гугу отчего-то разволновался и в сердцах даже оторвал с носа желтую заклепку, – или горы, над которыми даже коршуны брезгуют пролетать. Спасибо, мы не скалолазы… В кино из нас никто не снимался в роли подстраховщиков-джигитов.

– А как же джигиты на Кавказе? – потирая от усталости глаза, негромко, словно размышляя, произнес Кучук – Лепят свои сакли на склонах гор над пропастью?  Неужели, юртдашлар, жизнь на чужбине не научила вас быть реалистами? Меня же научила… – И спешно вынимая из бокового кармана пиджака сложенный вдвое лист, передал Климовичу. – На последние ваши требования даст убедительный ответ Павел Алексеевич.

Пока глава Алушты разворачивал лист, поднося к близоруким глазам, Кучук услужливо держал возле его лица микрофон.

Несмотря на свой тщедушный вид и не богатырский рост, Климович неожиданно начал густым басом и без всяких вступительных слов:

– Все, что требует ваш так называемый Меджлис, противоречит законам и безопасности крымчан. Читаю, чтобы напомнить вам эту писанину: – Милиции не препятствовать свободному передвижению по дорогам Крыма возвращенцам, не имеющим прописку и права на покупку жилья… Мой ответ: не в нашей компетенции…

Второе, пишут ваши главари: законодательно установить ответственность лиц, под разными надуманными предлогами, препятствующих покупке возвращенцами домов и прописку в этих домах. – Климович на секунду оторвал взгляд от текста, глянув поверх голов слушателей – Это что? Законы менять? Не в нашей компетенции… Далее: признать незаконным негласное постановление Совета Министров СССР за номером 1476 от 24 декабря 1987 года, – Павел Алексеевич снова бросил взгляд на притихшую площадь. – Ваши главари хотя бы понимают что хотят? А вы идете у них на поводу, как стадо… – хотел было сказать овец, но смягчив, произнес:– гусей. – Когда это было, чтобы горисполком, пусть даже уважаемый, как наш алуштинский, попытался бы признать незаконным то, что пришло из Москвы, из самого Кремля. Да за одну такую мысль товарищ Сталин… Далее идет требование прекратить проводимую местными властями пропаганду среди местного населения против возвращенцев – крымских татар. Разъясняю, извращенцам-возвращенцам, то есть тем, кто извращает национальную политику. Если на вас, татар, косятся, остерегаются, посмотрите на себя: чем вы пугаете это местное население. Сегодня захватили площадь, поляну, а завтра их дома и усадьбы? И последнее требование. Оно уж совсем обращено не по адресу… Значит так: довести вышеизложенные требования демонстрантов до сведения общественности через органы массовой информации… Это как понять, господа–товарищи? Пресса у нас свободна, цензура отменена… Опять требование не по адресу, не может горисполком, даже такой образцовый, алуштинский, приказывать газетам, что доносить до читателей, а чего утаивать… если это государственная тайна. Вот таков ответ на вашу петицию, – Климович резко отстранил от себя, микрофон, будто исходящий от него протяжный свист после каждой фразы раздражал его.

Не попрощавшись, оба оратора повернулись к слушателям спинами и сквозь милицейский ряд направились к ступенькам, ведущим к входу в здание, откуда вышли час тому назад.

После недолгого гробового молчания на площади стоящий в передних рядах, опершийся на костыль старик в потертом военном кителе с прикрепленным на нем орденом Боевого Красного знамени – Мамут Устабаши спросил весельчака Гугу:

– Ты что-нибудь понял?

Гугу, на подвижном лице которого веселость сменилась презрительной усмешкой, махнул рукой:

– Понял: ничего хорошего нам не светит… – И озорная улыбка снова вернулась к нему:

– Придется запасаться когтями для лазанья по скалам, над пропастью.

Похоже, из всего лагеря только эти двое обсуждали явление господ чиновников на площадь – остальные сидельцы были заняты своими обычными делами, прохаживаясь мимо палаток…

корни

Глава пятая

Подъезжая со своим взводом к месту сегодняшнего дежурства, лейтенант Военный еще издали заметил нововведение на шоссе, огибающее поляну. Сбоку каждого из четырех дорожных постов вытянулись щиты с надписями «Карантин. Ветеринарная служба Алушты запрещает проезд и выезд из Красного Рая  в связи с распространением эпидемии сибирской язвы».

«Хотят взять Красный Рай измором, – мелькнула тревожная мысль, но не успел Адам подумать о последствиях блокады для краснорайцев, как сержант Малеванный в автобусе громко хмыкнул: – Хоть и хвалят сибиряков за стойкость к диким морозам, но никто не отмечает в них бестолковость… Переселяясь в теплый Крым, везут все хозяйство – свиней, птицу – отсюда и язва, и куриный грипп, и другая зараза… Мои переселялись из-под Рязани почти нагишом сразу после изгнания татар. Дед, помнится, прихватил с собой лишь самогонный аппарат и в Буденовке научил всех селян гнать сивуху из картошки…

Машину тряхнуло на ухабе, и Малеванный неожиданно резко вскочил, всматриваясь в окно. И снова подал голос:

– А ваши, товарищ лейтенант, тоже переселились налегке, без скотины?

– Мы – екатерининские, еще с тех времен, не переселенцы, а люди служилые, – нехотя откликнулся Адам и, чувствуя духоту, расстегнул верхнюю пуговицу кителя.

Автобус еще раз тряхнуло, перед тем как он остановился возле первого блок-поста с приподнятым шлагбаумом.

Адам скомандовал: построиться цепью по три человека возле каждого поста, отослав на дальний, четвертый, излишне словоохотливого Малеванного и объяснив каждому взводному задачу: помогать дорожной службе поддерживать правила карантина – запрет въезда и выезда из Красного Рая. Малеванный еще в автобусе, неоднократно обращаясь с вопросами к Военному и желая тем самым показать свою близость к начальнику взвода, нехотя направился по краю шоссе к месту дежурства, Почувствовав себя раскованнее без сослуживца, который своим присутствием тяготил его, Адам поднес к глазам бинокль. Еще не привыкнув зрением к деталям картины, Адам услышал доносившийся из Красного Рая шум и звон рабочего ритма – скрежет бензопил, стук молота, вбивающего сваи на месте будущей времянки. Повеяло запахом дыма, пришедшим с порывом ветра, то ли из кухни расторопной поварихи Шефкъиэ, то ли из печки-буржуйки, вокруг которой расселись в ожидании бесхитростного завтрака ночные дежурные, сдавшие свой пост охраны вокруг поляны.

Выросшие за ночь шиты с предупреждением о карантине не особенно смутили заступивших на утреннее дежурство по графику.

В бинокль Адам видел, как дежурные перебрасываются шутками с милиционерами, которых разделяло шумное шоссе. Милиционеры выпрашивали у краснорайских сигареты, предлагая взамен воду из походных фляг, прослышанные о том, что на поляне вода выдается экономно, по граммам. Те же, кто собирается по пять раз на день в намазхане на молитву, совершают загадочное для русского слуха – «абдест».

Как это нередко происходит между заключенными и их охранниками, обмен выходил и за пределы таких мелочей, как глоток воды за затяжку дыма сигареты. Адам Военный присутствовал при разборе дела двух рядовых из взвода лейтенанта Гребенюка: те даже умудрились ночью под покровом темноты заливать в канистры краснорайцев бензин из служебных мотоциклов – горючую жидкость, также запрещенную к продаже крымским татарам, и брать за эту услугу втридорога. Торговавшие бензином недавние выпускники милицейской школы еще не знали о «синдроме Мусы Мамута», когда отчаявшиеся протестующие пытаются поджечь себя в обнимку с избивающими их омоновцами, что часто случалось со времен первых возвращенцев в Крым.

Молодым необстрелянным милиционерам попытались не только растолковать об этом синдроме, но и лишить их свободы.

Зная об этих коммерческих сделках между обитателями «полян протеста» и теми, кто держал их в кольце блокады, Адам думал о том, чем чреват для краснорайцев ложно объявленный карантин вокруг их поляны. А тем временем из окраинной улицы Алушты выехала на шоссе, скрипя плохо смазанными колесами телега, ведомая лошадью.

В бинокль лейтенант разглядел фигуру возчика, в расслабленной позе сидевшего, заслонив цистерну, подогнанную по размеру телеги, из крана которой время от времени капала, блеснув на солнце, вода.

Возчик Энвер, получивший от поварихи Шефика за нерасторопность прозвище Пастабаш, и сейчас на шумном шоссе вполне соответствовал ему. Выехав задолго до полуночи, пока постовые на дорогах спят Энвер, естествеено, не мог знать, что в течение ночи вдоль Красного Рая появились щиты, предупреждающие о карантине. Возчик, чтобы скрыть досаду и волнение, запел себе под нос, желая успокоить заодно и лошадь, всю долгую дорогу к источнику фыркавшую и недовольно мотавшую гривой:

– Айды, балам, айды, шынанай-най, шынанай-най…

Адам, одно время служивший в конной милиции, прекрасно понимал настроение лошади, которая  из резвого Акътабана, проскакавшего мимо Военного по поляне с высоко поднятым над головой хозяина флагом, оказалась в роли вола и, что обиднее всего, покорного вьючного осла по известной среди конных джигитов поговорке: «Ат чалышыр – эщек ашар» Телега с водой прогромыхала мимо пригорка, где стоял Адам, время от времени наблюдавший в бинокль за происходящем на шоссе. Энвер мельком глянул на Военного и ни одним движением мускулу на лице не показал, что узнал Идьлек Мада.

У первого поста, откуда обычно и машины, и телеги, сворачивали к Красному Раю, перед мордой лошади уже размахивал дубинкой сержант Твердохлебов, к которому на помощь прибежали рядовые Спицин и Богма.

– Стой! Куда сворачиваешь, татарин! Карантин!

Энвер Пастабаш с невозмутимым видом лениво опустил ноги, спрыгивая с телеги и направляясь к посту, мимоходом протянул к морде лошади сумку с клевером…

– Что везешь?

Хотя при досмотре вовсе не требовалось присутствия Малеванного, но и тот оказался возле телеги, верный своей служебной формуле: «досадить татарину там, где можно и где не можно…»

Старшина резким движением повернул кран. И перекрикивая шум вырвавшейся из цистерны воды, приказал рядовому Богме:

– Принюхайся… Бензин? Керосин?

Богма напряженно втянул в себя воздух, затем подставил ладони под кран.

– Вода, товарищ старшина… – и провел ладонями по лицу: – Холодная родниковая…

 – Убедились? – произнес Энвер, поворачивая назад кран. – Для нас она во сто крат дороже бензина.

Наблюдавшие с границы шоссе дежурные Красного Рая переглянулись озабоченно. Старший из них, Сары Якъуп, блеснув возмущенно глазами, побежал вглубь поляны, прямиком между палатками к землянке Куку Партизана. На ходу, задыхаясь от бега, кричал:

 – Джемаат, Энвера и Акътабана не пускают в Красный Рай!

Краснорайцы работали на площадке каменистой почвы, все глубже вспарывая землю для колодца – десять метров глубины, двенадцать, пятнадцать. Но пока само имя Энвера, уехавшего с Акътабаном, стало синонимом вкусной родниковой воды, каждый глоток которой был и вправду  на вес золота.

Шефика вместе со своей помощницей по кухне – моложавой женщиной Дженнет, сидевшей возле немытого после утренней трапезы котла, первые услышали рокот мотора, и еле успели отбежать под навес, уступая дорогу чудищу, собранному из деталей разных механизмов и прозванному танкотрактом. Он проехал мимо, тяжело увязая гусеницами во влажной еще земле после ночного дождя. Поварихе удалось лишь разглядеть на водительском сидении Османа Мамута и рядом на соседнем месте Куку Партизана, эмоционально размахивающего руками.

Растерявшись, Шефика вдруг высказала вслух то, о чем размышляла сидя у немытой посуды:

– Савутларны ашагъан сонъ ювмасанъ, шейтанлар ялар, – и, крепко натянув платок на голове, побежала следом за теми, кто не отставал от танкотрактора, радуясь его мощному реву.

К процессии присоединился и собравший краснорайцев на площадке для утренней разминки тренер Леммар Арбатлы – бодрый, подвижный старец, окончивший войну в звании гвардии майора кавалерии, не забывающий прикреплять во время тренировок к спортивной куртке, длинную, в два ряда орденскую планку. Позабыв дать команду «отбой», он присоединился к бегущим в сторону шоссе, отделяющего границы Красного Рая от пригородных высоток Алушты. Леммар Арбатлы, бегущий нога в ногу с молодыми краснорайцами, на всякий случай прихватившими с собой лопаты, почувствовав стеснение в груди, стал заметно отставать. Те же, кто занимался на спортивной площадке, деликатно поддерживали его под руки.

Вся эта толпа, заряженная энергией транкотракта, казалось, дышала единым дыханием, в унисон с огнедышащим его двигателем.

Постовых, в сторону которых тяжелыми гусеницами двигалась махина, настораживал не свистящий шум, перемежающийся со скрежетом, а сам вид машины. Заметив растерянность сослуживцев, Адам Военный улыбнулся про себя и дал машине первое пришедшее на ум название: «Бизонозавр».

Машина резко затормозила у обочины шоссе, от инерции повернувшись носом вправо, и не успел Осман Мамут заглушить мотор, как Куку Партизан был уже на земле, широкими шагами направляясь к старшине Малеванному, кричащему что-то по рации. Серая чанта на плече Куку вздувалась на ветру в такт энергичным взмахам его руки.

Цепкими глазами оценил обстановку, и взгляд его, утяжелившись, остановился на телеге с  цистерной. Возле нее, как бы соревнуясь в сноровке, толкались Энвер Пастабаш и низкорослый милиционер в кителе, как будто с чужого плеча, которому было приказано слить из канистры всю воду. Почти  одновременно обе руки тянулись к крану – милицейская открывала кран, откуда с шумом растекалась по асфальту вода, следом же быстрым движением Энвер перекрывал ее.

– Товарищ старшина, – обратился было к Малеванному Куку Партизан, но в ответ Малеванный, продолжая, переговариваться по рации, перебил его:

– Нельзя – карантин! Въезд и выезд из вашего табора запрещен и баста!

– Где логика? – пожал плечами собеседник. – Мы ведь не вывозим из поляны воду с сибирской язвой, а хотим, чтобы вы пропустили в Красный Рай чистую, родниковую… Поймите, наши дети страдают без воды, – и, сделав резкий шаг в сторону Малеванного, протянул ему сумку. – Берите, хорошие сигареты, насладитесь во время перекура.

Малеванный протянул было руки в его сторону, но резко, как будто, обжегся, отступил на шаг, глянув в сторону лейтенанта Военного. И полуистеричным голосом, воскликнул:

– Хочешь мне взятку всучить? Да, ты знаешь, дача взятки должностному лицу…

Услышав, как на дорожный асфальт, хлюпая, вылилась очередная порция воды из цистерны, Шефика, озабоченная тем, как бы черти не вылизали ее немытый котел, всплеснув руками, выкрикнула:

– Афан-туфан! – и бросилась в сторону телеги, расталкивая постовых: – Алла… афан-туфан…

Воодушевленные ее неожиданным порывом краснорайцы с лопатами и палками устремились к шоссе.

Адам Военный, видя, что рядовой дорожный конфликт обострился, направился к месту скопления краснорайцев и его взвода вокруг телеги. А тем временем Леммар Арбатлы, еще не позабывший сноровку кавалериста-буденовца, ловкими движениями освободил Акътабана от ярма телеги. Затем вскочил на него, и конь, изнуренный ожиданием свободы, несколько раз споткнулся, затем выпрямил шаг и помчался, под одобряющие крики в сторону Красного Рая.

Все произошло так быстро, что постовые лишь растерянно поглядели друг на друга. Воспользовавшись их замешательством, телега с цистерной, подталкиваемая спереди и сзади, уже переехала границу Красного Рая под возгласы Шефика, которой все же удалось, воспользовавшись суматохой,  первой испробовать воду на вкус.

– Живая вода из Безбаглама! Алла… Алла…

Бегая взад-вперед, Малеванный кричал кому-то по рации:

– Срочно пришлите подкрепление! Татары взбунтовались! Куда? Вы меня слышите? В чертовый рай… Карантин…

Милицейская машина, стоящая возле поста, резко рванула с места, направляясь к толпе краснорайцев, подталкивающих сзади телегу, сбила с ног мужчину. Круто развернувшись, опять двинулась на таран, сбив  подростка, и остановилась, словно высматривая очередную жертву.

Осман Мамут, стоя рядом с Куку Партизаном, неожиданно вскочил в кабину. В следующую секунду железная махина с оглушительным ревом двинулась наперерез милицейской машине – от удара танкотракта она остановилась и заглохла.

Распахнув дверцу, краснорайцы с победными криками выволокли из кабины перепуганного милиционера и поволокли его к поляне, продолжая  подбадривать себя:

– Под суд его! Наезжал на безоружных людей… Айван…

Видя, что противостояние резко обострилась за какие–то несколько минут, Адам Военный выхватил микрофон у взывающего подкрепление Малеванного.

– Кто у вас за карантинным кордоном за главного? – крикнул он в микрофон, стараясь перекричать шум танкотракта, задним кодом уходящего в глубь поляны. Плененного милиционера следом волочили, пятками вверх по земле, к ближайшей палатке.

– Можете говорить со мной, товарищ лейтенант, – шагнул к шоссе Куку Партизан, остановившись у щита с надписью «Карантин».

– Назовите себя! – строгим тоном потребовал Адам Военный.

– Усеин Куку – член местного алуштинского меджлиса, – Партизан снял с головы соломенную шляпу и помахал ею возле лица:– Слушаю вас…

Военный нервным движением забрал из рук Малеванного рацию, в которую он все еще кричал: «Подкрепление, подкрепление…», и через паузу сказал:

– Требую немедленно освободить рядового Богму и прекратить самоуправство! Мы разрешим в виде исключения пропустить телегу с водой на поляну… В виде исключения, повторяю… А в дальнейшем ваши люди обязаны соблюдать правила карантина…

Куку Партизан весело, как будто сбросил с плеч тяжесть, ответил:

– Телега уже передними колесами на нашей территории… А ваш Богма там уже двумя ногами и двумя руками… Неравный торг…

– Я сказал все..! – Военный повернулся вполоборота, собираясь уходить. – Не обостряйте ситуацию… Вы хотите штурма и погрома на поляне?! Из-за одного нашего сослуживца могут пострадать десятки ваших людей… Это вы понимаете?

– Ваша взяла! – глухо откликнулся Куку – Партизан и сделал знак тем, кто окружил Богму.

Когда вели его обратно к шоссе, лишь Шефика нарушила угрюмое молчание, бросив в лицо милиционеру:

– Белинъ дерт букулъсин…

Малеванный с такой лихостью подскочил к Адаму, что фуражку чуть не сдул ветер с его головы:

– Самое время было скрутить этого Куку, товарищ лейтенант! И в отделение…

– Не было подкрепления, – ответил бесстрастно Военный и скомандовал растерянным сослуживцам: – Взвод, построиться!

Глава шестая

То майское утро выдалось пасмурным и дождливым. Модест Иванович, заведовавший экологической службой Алушты, чувствуя ломоту в ногах, взобрался на старенький потертый диван и укрылся пледом, желая посвятить день чтению книг. Но начал он с местного листка с претенциозным названием «Твоя Газета». Потягивая из стакана жидкий чай в прикуску с печеньем, время от времени бросал печальный взгляд на фотографию покойной жены – Эсмы-ханум на столе. С ней он познакомился в селении Ак-Шейх, куда ездил после получения известия о вырубке черными лесорубами крымской сосны, занесенной в Красную книгу. С Эсмой-ханум, заботливой, помешанной на чистоте в доме, Модест Иванович прожил двадцать счастливых лет, пока супруга не погибла при необычных обстоятельствах – от удара молнии, грохотом и сверканием которой ей нравилось любоваться, распахнув настежь окно.

Модест Иванович, посчитав, что это не иначе, как знак свыше, правда, с не отгаданным смыслом, до преклонных лет прожил бобылем в окружении старого с оторванной дверцей шкафа, письменного стола, под прихрамывающую ножку которого для равновесия подкладывал два тома из сочинений Карла Маркса. Словом, скромным существованием, вполне соответствуя родовой фамилии Безденежный. Свахам же непременно отвечал: «Если бы я принял ислам, как того желала Эсма-ханум, женился бы во второй, третий, а может, и в четвертый раз».

Взгляд его в газете скользнул, затем остановился на статье, привлекшей его внимание фамилией автора – Софьи Абрамовны Рошаль, знакомой Модеста Ивановича.

Речь в статье под жирным названием «Внимание, карантин!» шла о Красном Рае, вернее, о безобразиях, которые там творятся в смысле антисанитарии, угрозы распространения эпидемий – сибирской язвы, дизентерии и даже такого смертельно опасного не только для населения ближних к Красному Раю, сел, но и города Алушты, как энцефалит.

– Ух ты! Ой ли? Неужели? Ты подумай! – скептически восклицал Безденежный, между строками отхлебывая остывший чай.

Автор призывал как можно скорее, до наступления летней жары, изгнать из Красного Рая крымских татар и поместить их на инкубационный период в лечебницы, дабы выявить среди них разносчиков опасных бактерий.

Особенно впечатлил Модеста Ивановича пассаж о лесном массиве, прилегающем к Красному Раю. Картина гниющих свалок из разъеденных короедами поваленных сосен, заваленных ветками и древесными отходами тропинок – ежедневно по этим «энцефалитовым ловушкам» проходят к соседним селам десятки, если не сотни женщин поляны, чтобы подработать, нанявшись в услужение тамошних местных – коровник выгрести, убрать сорняки в огородах.

Человек импульсивный, с богатой фантазией Модест Иванович воспринимал даже обычную газетную статью, где много пафоса и неточностей, заказных дежурных фраз, как напрямую затрагивающую его профессиональный интерес.

Кроме обычных, связанных с возвращением крымских татар, «газетных уток», обвиняющих их во всех смертных грехах – в воровстве, кумовстве, разбойных захватах по всему Крыму, не принадлежавших им земель, Модест Иванович усмотрел в статье коллеги Рошаль намек на то, чтобы изъять крымскую сосну из Красной книги и пустить леса под древесину.

 – Тьфу! Тьфу-ты! Намек понят! – Модест Иванович хотел было отшвырнуть газету, но взгляд его остановился на другой странице, под рубрикой «Внимание, криминал!»

– Так! Так! Эту рубрику для стариков и старух я люблю читать, – усмехнулся про себя Модест Иванович и тщательно протер очки. – Алуштинской милиции с помощью добровольных помощников удалось раскрыть одно из резонансных преступлении прошлого года, а именно наезд со смертельным исходом на зимней дороге. Убийцей оказался не кто иной, как Усеин Куку, который верховодил незаконно захваченной поляной в Красном Раю и называющий себя защитником татар-возвращенцев. Член самозваной псевдоорганизации – Меджлис, ставящий себе целью опорочить законную, избранную трудящимися Крыма власть. Чего стоит этот «защитник прав», его моральный облик?! Когда Усеин Куку, совершив наезд на несчастную женщину – свою же землячку – Себрие Пашаеву, даже не остановил машину, не помог раненой, а оставил ее умирать на ночной дороге в лютый мороз… Материалы дела переданы следствию, и мы уверены, что убийца понесет суровое наказание, вплоть до высшей меры – расстрела…!» И надпись: «От редакции».

Едва Модест Иванович дочитал написанное «для стариков и старух», как у него сжалось сердце, и тревога пронеслась дальше, прочертив сознание вопросом:

– Постой, постой, старый греховодник Модест, – так иронически называл себя однолюб, – не та ли эта женщина..? – И стал вспоминать, как возвращался на велосипеде из местечка Ай-Тодор, где допоздна засиделся у приятеля-пасечника, а едва выехал на дорогу, налетела неожиданно метель. В снежной пелене чуть не наехал на лежащую у обочины женщину… Спешившись, наклонился над ней, лежавшей ничком в алых пятнах крови на снегу… Приближающийся грузовик яркими фарами осветил удаляющуюся с места наезда машину «Волга», выхватив ее задние номера…

Заявленная импульсивность обычно смешивала в сознании Модеста Ивановича одну мысль с другой, что в итоге вела его к верному решению.  Вот и сейчас мысль про крымскую сосну, за сохранение и преумножение которой он боролся всю жизнь, связав информацию об аресте Усеина Куку, так взбудоражила его, что заставила ходить взад-вперед по комнате в экзальтации. В таких случаях, помнится, мудрая Эсма-ханум, прекрасно изучившая характер мужа, говаривала:

– Пире геачувланы пергъаныныякъ макъ…

И вот уже сопровождаемый назойливым скрипом старенького велосипеда Модест Иванович узкими переулками Алушты, доехал до знакомой улицы Владимира Хромых. Но прежде чем войти в серый двухэтажный дом – общежитие мукомольного цеха, с недавних пор намертво переставшего крутить мельничными жерновами и теперь заселенного разношерстной публикой.

В одной из комнат на первом этаже обосновался с женой и сыном знакомый адвокат Юсуф Дагджи, год назад вернувшийся из Узбекистана на родину.

В коридоре, пахнущем сыростью и мышами, Модест Иванович постоял у перекосившейся двери в раздумьх. Он знал, что адвокат очень занятый человек – днем таскается по судам, а вечерами пишет книгу об уголовных преследованиях активистов движения за возвращение в Крым…

Но все же мучимый тревогой за крымскую сосну решил позвонить в дверь.

На пороге показалась Наргизахон – жена Юсуфа. С неотразимой, приветливой улыбкой, широко открыла двери:

– Модест Иванович, рада вас видеть… Раздевайтесь… Кофе? Чаю?

– Нет! Нет! Как-нибудь в другой раз, – засмущался гость, поняв, что хозяина нет дома.

– Что-нибудь случилось? – деловито спросила Наргизахон, – Может, я могу чем-то помочь?

– Да все тоже, – растерянно подал плечами Модест Иванович, – хотел получить от Юсуфа кое-какую юридическую консультацию…

– Может, я могу помочь? – повторила все также деловито. – Помогая мужу писать книгу, я изучила уйму судебных протоколов, которые он привез с собой… Вчера почти всю ночь мы обсуждали арест Усеина Партизана из Красного Рая…

– Читал в газете мерзкую на него клевету, – глухо откликнулся гость. – Как можно без суда и следствия призывать к высшей мере? Совсем оборзели журналисты, получив свободу, но не зная, о чем и как писать…

– То же самое утверждает и Юсуф, – молвила Наргизахон, провожая гостя в коридор. – Уехал спозаранку в Красный Рай…

– Тогда я следом за ним! – Модест Иванович споткнулся о порог, не замечая, как пушистая белая кошка выскочила вслед за хозяйкой в коридор.

Всякий раз встречаясь с Наргизахон, Модест Иванович вспоминал свою жену Эсма-ханум, хотя они ни внешне, ни ростом, ни манерами не были похожи.

Наргизахон – коренная узбечка, даже в повседневном быту носила одежду, скроенную мастерицами из родного Чуста, расшитую искусным орнаментом чустскую тюбетейку, платье из хон-атласа и под стать платью яркие до самых щиколоток шаровары, заставляя любоваться собой не только Модеста Ивановича. Всегда жизнерадостная, неунывающая, она лишь раз пожаловалась экологу, что не может найти работу по профессии здесь, в Алуште. Ученая – селекционер по хлопчатнику у себя на родине, она оказалась не востребованной в Крыму…

Велосипед Модеста Ивановича часто застревал колесами во влажной почве просеки. Но даже отсюда, из лесополосы, чувствовалось: в воздухе над Красным Раем висит напряжение, как догадывался ездок, из-за ареста Куку Партизана. Еще два прожектора на столбах, установленных к тем четырем после объявленного карантина, чтобы постовые могли наблюдать за поляной, лишь усиливали это тягостное ощущение.

Под впечатлением прочитанной утром газеты Модест Иванович осторожно ступал между деревьями, размахивая сачком, чтобы поймать клеща – разносчика смертельного энцефалита…

Собиравшие в лесу хворост подростки следовали неотступно за Модестом Ивановичем, странным чудаком, каждое появление которого в Красном Раю вызывало у них неподдельный интерес и симпатию. Помимо эмоционального удовольствия, они, рожденные на чужбине, получали не только знания по биологии, знакомясь со всем, что ползет и летает, но и уроки родного языка, которые преподавала Модесту Ивановичу Эсма-ханум.

Неуклюже подпрыгнув на одной ноге, вскидывая сачок к стволу сосны, и, разглядев добычу, пояснил он юным краснорайцам:

– Тахта бити, – позволяя ватаге внимательно разглядеть барахтающуюся в сачке живность.

Еще взмах сачком:

– Этот, выпустивший крылышки, – майыс къонъузы, ожил к погожим дням. А этого красавца не будем заманивать в сачок: слишком нежная натура. – И, наклонившись, стал разглядывать ползущего по ветке, кланяясь: – Пейгъамбер аты… – и, следя за его забавными поклонами, вдруг хохотнул: – Не пойму, за что симпатягу еще окрестили атлы казакъ? Насколько я знаю, казаки не кланяются богу. – И помолчав, похвалил юных краснорайцев: – Ребята, вы – чистильщики леса: собираете упавшие ветки, убираете сор… Пойдите и успокойте своих родителей, мол, заслуженный эколог Украины, кандидат биологических наук не обнаружил в лесу ни одного клеща – разносчика энцефалита… Пусть идут через просеку по своим делам, и вы смело играйте в сосновом бору – насчет сибирской и прочей заразы, карантина – это выдумки, чтобы нагнать на вас страху и выкурить из Красного Рая… Вот так!

Мальчишеская свита Модеста Ивановича, неся на горбу связки хвороста для кухни Шефика, особенно запомнила это – атлы казакъ, и, награждая друг друга этой кличкой, двинулась вперед. А Модест Иванович, направив фотоаппарат в сторону лесополосы, сделал несколько снимков. Ступая, по скользким камням от выпавшего ночью ливня, вдруг услышал знакомый голос возле палатки, и отчего-то вздрогнул:

– Патыр – гудюр русча лаф эте… – И, разглядев рядом с незнакомым мужчиной адвоката Дагджи, воскликнул: – Юсуф Меметович, а я к вам…

Дагджи, приветливо улыбаясь, пошел навстречу:

– Модест Иванович, дорогой… Опять черные лесорубы?

Эколог, не ответив на прямой вопрос, чуть виновато произнес:

– Извините, я даже заглянул к вам, на Владимира Хромых… Вас нет, зато полюбовался вашей красавицей женой… Прямо писаную красавицу создала природа… Но и вы ей под стать…

Юсуф Дагджи взял старика под локоть, шутливо ответив:

– Где-то я читал: мужчина лишь оттеняет красоту женщины. Для этого ему достаточно быть чуть привлекательнее симпатичной обезьянки…

Собеседник, оценив его шутку, рассмеялся, показывая свои редкие зубы:

– Если, согласно Дарвину, люди произошли от симпатичной обезьянки как вы, все были бы как на подбор рослыми красавцами. Но тут же помрачнел: – Какие ужасные новости! Сколько раз говорил себе: не читай с утра газет – целый день будет испорчен… Это я про арест Усеина Куку Партизана… Как? За что? Да еще требуют расстрела! Уму непостижимо! – продолжал высказывать на одном дыхании все, что накопилось в душе. – Супруга ваша сказала, где вы и что вы занимаетесь его делом… Не знаю, Юсуф Меметович, то ли этот случай или другой… Но мне интуиция сразу подсказала – надо оповестить вас… Так вот, дома у меня записано все о погибшей женщине на шоссе Симферополь – Алушта… День, час, даже поминутно… труп несчастной на обочине… номер наехавшей на нее машины… бросил велосипед и сделал фото трупа и машины «Волга» – Модест Иванович все более возбуждался от собственного рассказа и, боясь пропустить важное, продолжал говорить без пауз… – Вы запоминаете, конечно, у вас хорошая память. Помню мой звонок в милицию, фамилию дежурного, принявшего звонок… Фамилия у него такая мужская, грозная – Военный. – И, увлекая за собой Дагджи, слушавшего его с сосредоточенным видом, добавил: – Так точно – лейтенант Военный… Дома у меня все записи, по минутам…

Следуя рядом с Модестом Ивановичем к шоссе, Дагджи вынул из портфеля блокнот, делая на ходу записи, пока Модест Иванович не воскликнул:

– Ой! Чуть не забыл велосипед  у лесополосы… Как поется: все, что было не со мной – помню, – и торопливо зашагал в обратном направлении, лишь махнув рукой на слова Дагджи:

– Я вас подожду, поймаем машину на шоссе…

– Я потом, потом, – продолжал Модест Иванович помахивать рукой – У меня еще в Красном Раю кое-какие профессиональные дела…

Глава седьмая

Лейтенант Военный, узнавший от своих сослуживцев об аресте Куку Партизана, лишь на полчаса разминулся с Юсуфом Дагджи в Красном Раю.

Выехав из дома, остановил мотоцикл у хлебного ларька возле церкви Федора Стратилата.

Очередь собралась из-за того, что из машины выгружали только что испеченный хлеб, от которого еще шел пар.

Адам нетерпеливо глянул на часы: до вечернего дежурства взвода оставалось четыре часа. Вспомнил, что на углу улицы Великова и Карла Маркса в гастрономе торгуют одноразовой пластиковой посудой, недавно вошедшей в моду, и развернул мотоцикл.

Когда же вернулся к церкви, толпа поредела, и лейтенанта, вошедшего в лавку, продавщица по прозвищу Настья Beснушчатая, встретила приветливо:

– Адам Арсеньевич, могли бы и без очереди…

– Мне много… пятьдесят буханок ржаного, – отчего-то засмущавшись, шепнул продавщице на ухо Военный.

Веснушчатая от удивления чуть отпрянула назад от прилавка:

– Ой! Нам приказали только две буханки в одни руки, да и то по хлебным карточкам, – и так же заговорчески наклонилась над ухом лейтенанта. – Бабки наши наловчились пришлым татарам хлеб перепродавать втридорога. Татарам же по-прежнему запрет. Подгоните мотоцикл к задней двери на углу… Помощник Андрюха вам вынесет…

Когда Андрюха с угрюмо-заспанным видом уложил в люльку мотоцикла хлеб рядами в коробку, Веснушчатая поинтересовалась, кокетливо вздернув брови:

– Адам Арсеньевич, это куда столько? Свадьба – чи нет?

Адам поправил шлем на голове и нашелся, что ответить:

– Соседа наградили медалью… Пригласил всю улицу… Спасибо!

Наблюдая, как Адам разруливает мотоцикл от ларька, Веснушчатая шепнула Андрюхе:

– Красавец мужчина… к тому же лейтенант…

Поначалу Военный думал проехать по знакомому маршруту, мимо старинного, четырнадцатого века квартала Джамбек маале, снесенного два года назад для воинской казармы. Если дорожные постовые остановят и поинтересуются:  куда и зачем едет мотоциклист в пилотских очках, думал сказать, что работа по гражданке, но решив, что они могут отметить это в рапорте, свернул в сторону набережной, вдоль улицы Ленина, совершив большой круг. Почувствовав прохладное дуновение морского воздуха, прибавил скорость.

Запахи моря и плеск волн, крики чаек  взволновали Адама. Всякий раз, проезжая по набережной, вспоминал картину: отец держит его,  четырехлетнего, крепкими руками снизу за живот и учит плавать, прыгая вместе навстречу накатывающейся волне. Адам, перебарывая страх, просит отца, захлебываясь водой: «Не отпускай меня, папа… Держи крепче».

Воспоминания о морском купании с отцом преследовали Военного до лесной просеки с бугристой землей, отчего приходилось ехать медленно,  ощущая, как соленый морской воздух сменяется влажным лесным,  настоянным цветами можжевельника и дикого шиповника…

Просека поредела, открыв перед взором Военного пейзаж Красного Рая, значительно изменившегося со дня его последнего приезда на поляну. И прежде всего в глаза бросилась цветовая гамма пространства – вместо унылых, потемневших от солнца и дождей палаток выросли в ряд времянки-мазанки из разноцветного ракушечника.

Работавшие ломами вокруг мазанок, очищая землю от камней и валунов, краснорайцы полушепотом передавали друг другу – Идьлек Мада, заметив, как тот, заглушив мотоцикл, снял шлем, защитные очки и, вдохнув воздух, выпрямил грудь, словно сбрасывая тяжесть с плеч.

Зная, что Идьлек Мада всегда приезжает с полной люлькой, местные сорванцы окружили мотоцикл, желая помочь при разгрузке.

Военный откинул брезентовый карман люльки, и дурманящий запах свежеиспеченного хлеба заставил наиболее ретивых чуть ли пуститься наперегонки, неся коробки с буханками ржаного в сторону «Ашхане», чтобы первыми обрадовать повариху Шефика.

Военный шагал за ними, замечал, что Красный Рай все больше обустраивается для повседневного быта. Палатки с самодельными надписями у входа – «Тиббий пункт» – «Медпункт», с изображением Красного креста и Полумесяца, «Тамир этмек» – «Пошивочная» и далее по ряду – «Кутубхане»– «Библиотека», «Намазхане» – «Молельная» и даже «Къавехане» – «Кофейная».

О том, что краснорайцы обосновались с мало-мальским комфортом на поляне, желая стоять здесь до конца, указывал во всю длину палаток натянутый транспарант с многозначительной надписью: «Не отступим! Родина или смерть». И над всем этим, возвышаясь на флагштоке,  трепетал от легкого дуновенья ветра голубой флаг с желтым, опущенным вниз трезубцем: помнится, водрузил его верхом на Акътабане Энвер Пастабаш.

Что-то теплое тронуло за душу Адама, когда возле просторной палатки – «Бала багъчасы» – «Детский сад» услышал хор звонких голосов, повторяющих за преподавательницей родной речи Левизе Усеин-къызы увлекательную игру слов-перевертышей:

– Лаф – разговор, фал – гадание… Наз – кокетство, зан – поле… Дети, кто быстрее всех прочитает обратно слово:  таз – лысина?

– Зат, – послышались голоса.

– Правильно:  зат – по-русски:  порода… Сют – молоко, тюс – цвет…

Адам вспомнил, как Левизе долго разглядывала фотографии Эдие Балабан и Рустема Кассары, с сожалением покачивая головой, добавила:

– Такую красивую пару у нас, в Учкудуке, я обязательно запомнила бы.

Военный отметил про себя: появилось много мазанок краснорайвцев, желающих укрыть семью и себя крышей над головой к приближающейся осенней стуже и зимним холодам. На одной, пока недостроенной, двое мужчин, работая ножовками, стелили шифер, подгоняя полосы друг к другу.

Приветливо помахав сверху Военному, они, воспользовавшись паузой, сели передохнуть. Адам придержал шаг, пытаясь вспомнить: видел ли он этих двоих среди тех, кто в день его дежурства у шоссе окружили милицейскую машину, пытавшуюся совершить наезд на краснорайцев, и как те в ответ, возмущенные, вытащили рядового Богму из кабины и поволокли вглубь поляны на народный суд?

Мысли его перебили откровения сверху:

– Знаешь, Бекташ, в Кутузовке что только не предлагают нашим: шифер битум, нарезки ракушечника, даже готовые двери и окна. Ручную пилу втридорога купил у местного барыги, который, уверен, на своем сходе, записываясь в народные дружинники, больше всех кричал: такими пилами и топорами готов отрезать головы тем, кто желает  вселиться в наши дома…

– Деньги не пахнут, – откликнулся тот, кого назвали Бекташем.– На те средства, которые я выручил от продажи двухэтажного дома в Ургенче, барыги предлагают две двери и четыре оконных рамы, – хмыкнул, выругавшись про себя, и протянул руку к лежащему рядом облезлому магнитофону: – Сабрие–ханум Эреджепова… Кто еще успокоит душу земляка-страдальца?

Магнитофонная лента засвистела, произнеся несколько несвязных фраз, и звуковая дорожка, словно ожив, разнесла мелодию по поляне, заставив умолкнуть птиц, словно и те прислушивались к чарующему голосу певицы:

– Хаста гонълюм ятмакъ истер, Гузель де, сенинъ дизинъде…

Агълетме бени, назлы да дюльбер, Душменларым гульмесин…

Моя больная душа желает прилечь, Красавица, на твои колени…

Ты хочешь меня слезами увлечь, на смех завистникам бессердечным.

Тот, кого назвали Бекташ, повторял пение вполголоса, добавляя с придыханием:

– Я плачу, Синавер, плачу…

Краснорайцы, трудившиеся поблизости, слушали голос певицы, облокотившись о ручки лопат и граблей, и даже быстрый, юркий трудоголик землемер Сеитхалил, измеряющий двуножником участки под времянки,  в такт мелодии, мечтательно покачивал головой. Но увидев Военного, вздрогнул и  приказным тоном вымолвил:

– Работу не останавливать! Расслабились, пользуясь тем, что нет здесь Куку Партизана… С лодырями он умеет разговаривать! – Но тут же, чтобы смягчить впечатления от своих слов, приложив руку к груди, поклонился Адаму, осведомившись о его здоровье…

За времянкой, с крыши которой доносилась музыка, темнела та самая причудливой формы махина, соединившая в себе части машины войны – танка и детали машины мира – трактора, и Военный сразу же вспомнил, как она тяжело лязгая непривычными звуками, выползла на шоссе, став поперек «Жигулей» рядового Богмы, разбив вдребезги  ее фары…

– Знаешь, друг Ильвер, – услышал лейтенант глуховатый, с кашлем,  голос Османа Мамута, – думаю, что все это из-за того, что в нашей машине нарушено равновесие, техническая гармония – гусеницы танка намного тяжелее того, что она тащит – кабины и капота трактора с двигателем… Оттого танкотракт и вязнет в земле, сбавляя скорость. Нам надо подумать, как усилить тягу…

Военный застал  механиков за решением проблемы скорости:  Османа с гаечным ключом у открытого капота, а напарника – Ильвера – за расточкой зубчатого колеса.

Завидев Военного, оба разом окружили его, естественно, с вопросом об арестованном Куку Партизане.

Видя, что Военный затрудняется сказать что-либо на сей счет, Осман Мамут поспешил прийти к нему на помощь:

– Я помню… Вы при мне предупреждали Усеина о том, что на него идет охота … Вроде, трезвый человек, осторожный, но не уберегся… Поехал в Чонгаре к заболевшей матери по знакомой дороге, где его уже поджидали… – И, чтобы снять напряжение от собственных суждений, улыбнулся еле заметно, краями губ. – Сейчас у нас матриархат. Как когда-то при амазонках… Все дела взяла в свои крепкие неженские руки – Тикбаш Айше… Даже ночью не смыкает глаз, ходит вдоль и поперек по поляне, проверяет, не заснул ли кто из дежурных… Ах, простите, – спохватился Осман и, взяв Военного за локоть, повел к навесу,  по обе стороны которого были сложены дрова.

Под навесом сидела полноватая, чуть ниже среднего роста женщина в цветастом платке, занятая штопкой одежды.

– Моя дочь – Пакизе. Приехала издалека – из села Партизаны, по-нашенски – из Сабла кою… Проведать отца и с приветами от всех родичей, Заодно постирать, поштопать мне куртку, рубашку, словом, по-дочернему, по-женски…

Пакизе, смутившись, стояла, лишь кивая после каждого слова отца.  Отец же, чтобы подбодрить ее, добавил:

– Раз в неделю наведывается и не с пустыми руками – на этот раз привезла полную корзину бурма, наши сорванцы вмиг опустошили корзину.

Ильвер все это время стоял, почтительно опустив голову, не проронив ни слова. С этим малоразговорчивым среднего возраста мужчиной, туговатым на оба уха после контузии и вышедшим из фронтового госпиталя аккурат в день окончания войны Османа Мамута сближало то, что только они, двое, из четырехсот краснорайцев после долгих мытарств добились законного проживания в Крыму – Осман в купленном доме в Партизанах, Ильвер же – после жесткого противостояния с милицией на поляне протеста близ Судака, названного возвращенцами Асрет. Получив заветный штамп в паспорте, как и Осман, Ильвер пришел сюда, в Красный Рай, чтобы быть вместе с бездомными до победного завершения их одиссеи.

Прослышав об Идьлек Мада от прибежавших к ней с коробками,  хлебом и посудой Шефикъие, довольная, будто и ей достался испеченный Пакизе кусок бурмы, разволновавшись при виде Военного, непроизвольно высказалась по-узбекски:

– Э–э,  отангизга минг рахмат! – выражая особую радость по поводу одноразовой посуды, которая, после еды не требует расхода нормированной в Красном Раю воды. И добавила простодушно: – А что делать без воды? Вот и просидела всю ночь возле немытого казана, отгоняя чертей палкой – кыш! кыш!– и лукаво засмеялась. Но сразу же переменилась в лице, тревожно поглядывая на Адама и ожидая каких-нибудь вестей о Куку Партизане. Однако видя, что Военный торопится, не решилась спросить. Зато высказалась насчет того, что ее волновало не меньше:

– Скоро Хыдырлез, а за три дня праздника сколько воды потребуется… Больше, чем льется из водопада Джур-Джур…

Адам, заметив, что душа женщины наполнена предстоящим событием, сдержал шаг, промолвив весело:

– Так! Так! Будем с горки катать круглый хлеб и загадывать…

Шефика, заинтригованная его словами, засеменила за Военным к палатке с надписью у входа – «Штаб поляны», по ходу заботливо упрекнув молодую женщину со связкой хвороста на спине:  – Асие, ты ведь еще не окрепла после болезни, нельзя носить тяжести, – и доверительно пояснила Военному:  – А для наших молодых – Султание и Таврида в Хыдырлез будет двойной праздник – никях… Девушка из Кучук-Ламбата и Таврид из Бельбека подружились здесь, у нас, в Красном Раю… – Иншаалла, будет первая крепкая семья краснорайцев.., – и добавила с обычным женским лукавством в голосе: – У вас, судя по всему, счастливая рука. Будете в Хыдырлез скатывать с горки круглый хлеб…  Чудесно, вы, русский, и знаете о наших обычаях… И говорите красиво по-нашему… А иные, как услышат нашу речь, сразу сердито оглядываются, будто слышат звук чалпара.

Судя по голосам, в штабе горячо спорили, но не успел Адам приблизиться к входу, как из палатки навстречу вышла Тикбаш Айше, спросила игриво:

– Интересно, кто это тут развлекает нашего дорогого гостя?! А, наша кормилица! – приветствовала она повариху, и обе женщины, будто давно не видевшие друг друга,  прижались щеками…

Внутри палатки вокруг дощатого стола с кипой бумаг, Адам застал четверых мужчин. Двоих из них – архитектора Мамута Чурлу и завхоза Энвера Пастабаша, из-за которого неделю назад разгорелась здесь настоящая битва за воду, Военный сразу узнал.

Устраиваясь поудобнее, он положил шлем рядом, слушая душеизлияния Тикбаш Айше, которая возилась возле керосинки, желая угостить гостя кофе.

– С утра здесь сыр-бор, дым стоит коромыслом, и все из-за Мамута, затеявшего спор насчет наших времянок-мазанок…

Видимо, не остывший еще после своих резких высказываний, импульсивный, уже немолодой Чурлу, получив в лице Военного нового слушателя, продолжил с прежним полемическим задором, видя по выражению лица вошедшего, что ему небезразлично все, о чем здесь спорят:

– Меня, привыкшему к гармонии, красоте и удобству всякого жилища,  волнует, как бы эти убогие, построенные на скорую руку мазанки-времянки, разбросанные хаотично на такой красивой местности, как Красный Рай, не стали бы частью нашего сознания, умонастроения окружающей среды… Простите, – умолк, словно поперхнувшись, архитектор Чурлу, – возможно, я выражаюсь книжно, но если вы внимательнее посмотрите, к чему приложили свои руки и средства, как серо и уныло вам и вашим детям, вы поймете, о чем я… Вспомните, в каких жилищах обитали наши предки! А если кто не помнит, взгляните на рисунки, фотографии в старых альбомах или прочтите, с каким восхищением пишет Куфтин о нашем традиционном жилье. Вы скажете: такое убожество временно, пока не отдадут в наше постоянное пользование Красный Рай… Но так, помнится, утверждали и поселенцы в Дубках, Фонтанах, в селе Чистенькое, в Асрете четыре-пять лет назад… Но когда им говоришь: «Строй новое жилище по чертежам и задумкам отцов и дедов, чтобы наше традиционное жилье отличалось от хижин вологодских или новгородских крестьян, переселенных в Крым», Отвечают: «Нам и в самостроях хорошо, главное мы – на родине…»

Адам неослабным интересом продолжал слушать Чурлу, тем более, что страстный оратор часто обращался напрямую к нему, будто и он жил здесь, в мазанке.

Чурлу же, вдохнув воздух полной грудью, продолжил, но с меньшим пафосом:

– Боюсь, как бы образ времянок-мазанок навсегда не укрепился в нашем сознании, вытеснив оттуда – «Хайтарму», родной язык, прекрасный голос Эреджеповой, Алтын бешик; образы Номана Челебиджихана, Мусы Мамута и, если хотите, феску, барашковые шапки, красоту женских нарядов, ибо для любого наряда наших красавиц нужен соответствующий фон… наши яркие ковры или узорчатый войлок на полу, низкие резные диваны вдоль стен, обвешанные полотенцами, со стопками одеял и подушек поверх сундуков, создающих ощущения покоя и умиротворения. Если мы не вернемся к потерянным корням, нас будут называть народом пастухов.

Заметив, что Военный глянул на часы, Тикбаш Айше встала:

– Ты Мамут Мусаллат продолжай развлекать мужчин, я провожу гостя.

На выходе из палатки Военный заметил, чтобы подбодрить хозяйку Красного Рая:

– Вижу, вы справляетесь с этим хозяйством без крепкой руки Куку Партизана… Все заняты делом, порядок на каждом месте…

Тикбаш Айше эмоционально всплеснула руками:

– Ну, как же так получилось? Ведь его предупреждали, что за ним охотятся…

– Фаталист! – откликнулся Адам, еле поспевая за ее быстрыми шажками в стоптанных сандалиях. – Когда я говорил с ним, все в Усеине Куку выражалось одним этим словом – фаталист. Со школы я запомнил у Лермонтова в «Герое нашего времени» – поручик Вулич пытался выяснить:  распоряжается ли человек жизнью по своей воле или он не властен над своей судьбой… Что-то вроде этого рассуждал мне в ответ на предупреждение быть осторожным, осмотрительным и Куку Партизан. В том смысле, что начертано на лбу, того не избежать. Знаете, я подумал: такое воззрение появляется у человека много раз смотревшего в лицо смерти, как у Усеина Куку.

Легкая тень недоумения отразилось на лице Айше.

– Но ведь он здесь не в роли поручика Вулича – знаю, читала… Он, как и мы, его сподвижники, в ответе за судьбы сотен краснорайцев. И от того, выстоим ли мы, победим, зависит настроение в других «полянах протеста».  На нас ведь смотрят со всех полян в Крыму…

– Мое начальство страшно злится после того случая с рядовым Богмой, – Военный наклонился, отстегивая висевший на поясе планшет и вынимая несколько типографски отпечатанных листов.

– Но ведь именно Усеин Куку погасил тот конфликт, – удивленно подняла брови Айше и, получив из рук Адама листок, протяжно прочитала:  – Для служебного пользования. Памятка по защите от газовой атаки, – с недоумением глянув на лейтенанта. Взгляд ее стал тревожным, и она стала читать вслух, делая короткие паузы, чтобы вникнуть в смысл:

– Вытряхивать и выбивать одежду, смывать волосы и руки. Надеть маску-лепесток, можно и пылевой респиратор для строителей. – На этом месте голос читающей запнулся: – Для строителей…? Надевают на нос,  чтобы не надышаться пылью – это понятно. Дальше: глаза защитить очками для плавания. Шапка «балаклава» – натянуть ее на лицо… – Айше ненадолго задумалась:  – Я так понимаю, это защита для населения, для нас, смертных. А у тех, кто устраивает газовую атаку, тоже маски-лепесток на носу или…

– Противогаз, – отчего–то смутился Военный.

– Знаю, знаю, – эмоционально воскликнула Айше. – Их называют «слоники». Помнится, на митингах в Ташкенте, на нас, размахивая дубинками направо и налево, не разбирая ни стариков, ни женщин, шла стая диких слонов, – усмехнувшись собственному сравнению, Айше добавила с озабоченностью:  – Бедные девушки из «Тамир этмек», придется поработать им в три смены, чтобы изготовить на всех, – снова наклонилась над памяткой: маски–лепестки, – прочитала по слогам. – Как красиво названо, что должно защитить от удушья, смерти. И на какой день назначена газовая атака…?

Увлеченные разговором, они не услышали, как над их головой пролетел вертолет, выделывая крутые виражи и спускаясь резко вниз, едва не задевая крыш мазанок, шугая своим рокотом детей и собак, встречающих машину дружным лаем.

Адам поправил на голове шлем, повернувшись лицом к палатке, откуда донесся голос, убаюкивающий ребенка:

– Гульшен, балам…Агълагъан балларны къазакъ корьсе, торбасына къойып алып кете?: .

Переждав, пока вертолет удалится, чтобы пойти на новый круг, Айше повторила свой вопрос:

– Когда же…?

– Приказ поступил из Симферополя, из канцелярии Багрова, – уклончиво стал отвечать Военный. – Мол, нельзя допускать нападения на сотрудника милиции… Раз и навсегда очистить Красный Рай… Сейчас среди наших сотрудников нервозность, каждый следит за своим товарищем… Ищут в собственном коллективе – «оборотня в погонях», – загадочно усмехнулся Адам. – Чтобы не было утечки информации, начальство объявит о начале операции перед самым ее началом…

Айше придержала шаг, тревожно глянув на Военного, затем коснулась рукой его плеча, вымолвив уверенным тоном:

– И не найдут… Я вам, как мать говорю:  и ваш Иисус Христос, и наш Аллах убережет вас… – И переволновавшись, резко повернула обратно: – Пойду посоветуюсь с нашими мужчинами-военными, воевавшими на фронте, как защитить людей и наш Красный Рай…

Военный непроизвольно оглянулся, заметив, как Айше на ходу сбрасывает с ног сандалии, чтобы ускорить босиком бег к штабной палатке. Глянув на часы, он тоже убыстрил шаг, ощущая тяжесть на душе после разговора с женщиной, которая осталась главной в Красном Раю.

Он шел, пытаясь разобраться, что так давит на него, только ли страх быть разоблаченным «оборотнем в погонах», или уязвимость и беззащитность Красного Рая перед предстоящим штурмом.

Посмотрел вправо на полоску леса, подумал:

«Если двинутся оттуда ночью, чтобы застать краснорайцев врасплох, от сосны к сосне надо натянуть сигнальные провода. Так защищались в Зуе, – вспомнил он нападение на тамошних возвращенцев, по часам и минутам разбиравшееся на одной из утренний планерок…

Он даже прикинул на глаз ширину просеки, засомневался. Всмотрелся по длине шоссе, где обычно ближе к вечеру двигалось много машин и повозок… Прожекторы сливали свет фар в прыгающие пятна.

Глядя, как световые пятна от ухабов и неровностей дороги рассекаются искрами, Военный подумал: когда капитан Богораз, получив приказ, пригонит сюда подчиненных – в милиции их называют «мастерами-газовщиками», на время перекроют шоссе. Ведь вместе с омоновцами к Красному Раю пустят и пару-тройку пожарных машин и столько же карет «скорой помощи», чтобы увозили тяжело раненных и отравленных газом.

Кто же теперь здесь, на «поляне протеста», заменит фаталиста Куку Партизана, в любой самой сложной ситуации моментально принимающего верные решения, кто воодушевит краснорайцев в минуты опасности?

Мысленно перед глазами Адама возникали лица здешних фронтовиков,  прошедших не только войну, но и ссылку – гвардии майора Леммара Арбатлы, капитана Лютфи Аблаева, штурмовавших Прагу и Берлин лейтенантов Али Чийгоза, Ильми Кантиева… Военный хорошо запомнил имена тех, кому показывал фотографии капитана Рустема Кассары, встречали ли они на фронте или в ссылке, куда отправились на поиски семей?

Неожиданно мысли его были прерваны возле палатки с надписью у входа «Кутубхане» – «Библиотека» детскими голосами, доносящимися изнутри.

Среди разноголосицы Военный различил строгий учительский голос Сульбие Ерхан. При знакомстве выяснилось взволновавшее Адама: Сульбие узнала на фотографии Эдие Балабан. Уверяла, что это та самая Эдие, с которой они ходили в одну школу в селе Скаля недалеко от Балаклавы, а дальше она ничего не может сказать об однокласснице,  переехавшей жить в Алушту…

– Хыдырлез… Название праздника произошло от имен двух святых – Хыдыра и Ильяса, – внушительным тоном просвещала Сульбие, переждав паузу после голосов слушателей. – Они путешествуют повсюду, чтобы помочь людям, в том числе и нам, в Красном Раю… От того, как вы выступите красиво на празднике, будет видно – довольны ли нами Хыдыр и Ильяс. Бештерек Хамзин, тебе поручается роль Хыдыра, повтори заученное…

Торопливый, почти захлебывающий голос того, кого назвали Бештерек Хыдыр: «Весна. Кругом цветут сады, зазеленели поля и леса. Поистине, Аллах всемогущ, создавший такую красоту в нашем Крыму…»

Военный, прислушиваясь к этим голосам, почувствовал, как отлегло от сердца, как беспокойство, нараставшее у него, когда он шагал к пролеску, к мотоциклу, смягчилось, сменившись приподнятым настроением.

Он хотел было идти дальше, но придержал шаг, снова услышав, как Сульбие подает голос:

– Ислам Арап, ты у нас – святой Ильяс, встречай Хыдыра…

Тот, кого назвали Исламом, продекламировал звонким голосом:

– Здравствуй, святой Хыдыр… Мы не встречались с тобой целый год, путешествовали по свету, помогая людям…

Следом послышался голос Сульбие:

– Бештерек Хыдыр… Повторяй за мной: «Сегодня в пятницу, в первой неделе мая, мы встретились с тобой в Крыму – здесь началось пробуждение природы во всей своей красе, работа на полях, окот скота…» –  И поправила чтеца строгим тоном: – «Почему, Бештерек, так уныло? Как будто ты в школе готовишься к празднику Октябрьской революции. Тогда был ноябрь – пасмурно, слякоть… А сейчас – весна! весна!»

Военный улыбнулся, вспомнив свой Хыдырлез в детстве, и на этом приподнятом настрое попал в окружение подростков, несмотря на сумерки, гоняющих мяч.

Налету подхватив пролетающий мимо мяч, Адам, еще больше раззадорившись, спросил у подбежавших к нему сорванцов:

– Ребята, кто из вас знает – «теенчек оюны»?

И пока те стояли, разинув рты, Адам, подбрасывая мяч с левой руки в правую и обратно, ловя его налету, пояснил:

– В мое время эта была одной из любимых игр детей на нашей улице… Усаживайтесь кругом – быстро, быстро…

Сорванцы разом образовали круг на траве и напряглись в ожидании начала игры.

– Я – водящий, буду стоять за вашими спинами… бросаю мяч одному из вас и отхожу в сторону. А дальше – каждый из вас бросает мяч другому – и так по кругу… Я же постараюсь поймать его налету. И если отберу его у зазевавшегося, тот заменит меня на месте водящего, и так же попытается схватить мяч налету… и так по кругу. Но с одним условием – мяч посылается напарнику от броска с поворотом туловища… А во втором круге мяч снова в руках того, кто в первом, выбил из игры… Вопросы есть?!

– Все понятно, – ответили, в нетерпении толкая друг друга, чтобы оказаться в более выгодном месте от круга.

– Начали!

Не успел Военный пройти с мячом по первому кругу, как почувствовал,  что кто-то, незаметно подойдя сзади, пристально наблюдает за ним.

Обернувшись, Адам увидел стоящего поодаль адвоката Юсуфа Дагджи с удивлением наблюдавшего за игрой. Высокий, статный, он прижимал потрепанный, видавший виды коричневый портфель, едва успев подумать:

«Лейтенант тоже как ребенок… Чистая душа».

– Ребята, продолжайте! – Военный, будто все еще находясь в игре, шагнул навстречу к Дагджи, смахивая с лица пот.

Легким кивком, они приветствовали друг друга, но затем, видимо, оба решив придать встрече теплоту, крепко пожали руки.

– Мне сказали, вы заняты делом Куку Партизана? – осторожно молвил Адам.

–Да… Это дело надуманное, из разряда политических… В Узбекистане я, можно сказать, натренировал руку на подобных делах, будучи помощником адвоката, – не без доли удовлетворения, подчеркнул Дагджи… –Юрий Бекиров, Решат Джемилев, Ролан Кадиев, Энвер Сеферов, Шевкет Абдурахманов… Вам известны эти имена?

Военный, призадумавшись, уклонился от прямого ответа.

– Разумеется, дело надуманное, – и неожиданно добавил: – Если это нужно для оправдания Куку Партизана, готов свидетельствовать:  в милиции давно хотели навесить на него, как у нас выражаются, висяк…

Дагджи, явно не ожидавший такого желания от собеседника, изучающе посмотрел на Военного,  как бы заново открывая его для себя, и отрицательно покачал головой.

– Это грозит вам в лучшем случае «волчьим билетом» и увольнением из славных рядов милиции, а в худшем…

Адам, слегка улыбнувшись, прервал его:

– Что ж, в таком случае вернусь к профессии моей юности – кулинара-кондитера… Жена при каждом моем позднем возвращении домой твердит: увольняйся, откроем кондитерскую лавку и заживем, как все нормальные люди…

Дагджи, прощаясь, неожиданно обнял Военного за плечи:

– Здесь, в Красном Раю, сейчас вы нужны в звании лейтенанта, а не кондитера. Вот когда мы обоснуем здесь новое поселение, ваша кондитерская будет у главных ворот и на шоколадных коробках будет аппетитная надпись «Красный Рай». – И вдруг игривым тоном добавил:  Впрочем, в некоторых пикантных случаях муж просто обязан возвращаться домой поздно. – И весело захохотал…

…Подъезжая к дому, Адам обычно смотрел, закрыты ли ставни на окнах с улицы. Услышал голос Арсения Петровича:

– Два месяца и пять дней от роду было Ивану Четвертому, когда его поставили на царский трон. Но почти всю жизнь потом – двадцать четыре года он провел в заточении в крепости Орешек и был задушен…

– Ой, не рассказывай мне о казнях и убийствах царей, – воспротивилась, покашливая, Анна Владимировна.

– Тогда слушай, – продолжал неугомонный монархист, подчеркивая каждое слово: – Тысячу двести пудов серебра – а это около девятнадцати тонн – было роздано простому люду во время коронации Екатерины Второй. Во – щедрость…

К удивлению Адама, Эмма на сей раз встретила мужа без обычных упреков за позднее возвращение, посчитав, видимо, бесполезным и дальше соблазнять его кондитерской лавкой…

Из-за множества разнообразных дневных впечатлений, Военный не мог долго сомкнуть глаз. Лежал рядом с мирно посапывающей Эммой, сменяя одни воспоминания другими.

Из всего яркого вспомнил поездку в село Скаля, где якобы Сульбие Ерхан училась в одном классе с Эдие Балабан.

В низком одноэтажном, давно не видевшем побелки здании вместо школы, где до войны обучение велось на крымскотатарском языке, теперь  в правом крыле размещалась почта, в левом – опорный пункт милиции, посередине, за массивными воротами – не то колхозный склад, не то зернохранилище.

Адам не стал ничего выяснять, зато выслушал стенания рядового, стоявшего во время разговора навытяжку перед лейтенантом, ни разу не моргнув от напряжения белесыми глазами.

На вопрос, возвращаются ли в село татары из ссылки, отвечал, как заученный рапорт:

– Никак нет! Страх, как боятся… Рассказывают наши старики, мол, не всех успели выселить. Многие попрятались, ушли в горы. Потом все же и их настигла кара, выследили всех, выловили и оправили в Кременчугский лагерь, а там  всех пустили в расход, затравив собаками. Так что для татар это – гиблое место, обходят стороной…

Глава восьмая

В узкой полутемной пахнущей сыростью комнате свиданий следственного изолятора Юсуф Дагджи сидел уже битый час, в нетерпении постукивая пальцами по портфелю на коленях.

Услышав, наконец, лязг ключей, чуть привстал. Железная дверь со скрипом приоткрылась, и охранник в форме сержанта толкнул через порог в спину Куку Партизана в наручниках. Немного помешкав, страж с виду альбинос, неприязненно сдвинув белесые брови на одутловатом лице, снял наручники с запястий подследственного, и Дагджи, пристально наблюдавший за сценкой, заметил:

– Сержант, передайте вашему начальству, что я, адвокат, свидетельствую о грубом нарушении прав моего подзащитного… Наручники надеваются во время суда, да и то особо опасным преступникам… Таковым подзащитный не является, поскольку вина его еще не доказана… – И для пущей убедительности, Дагджи сделал пометку в своем блокноте.

Сержант для солидности, опустил козырек фуражки к желтой полоске бровей, и хмыкнул:

– А товарищ следователь, капитан Безруков, так и назвал гражданина – особо опасным преступником. Мол, мутил татарву, запрещал им голосовать на референдуме о судьбе нашего Крыма… Впрочем, моя обязанность: насильно кормить его баландой, если объявит голодовку, следить, чтобы не вскрыл себе вены…, – И добавил строго, резко повернувшись к двери: – На свидание отводится пятнадцать минут…

Все это время Куку Партизан сидел, выразительно усмехаясь, и Дагджи отметил про себя, как тот осунулся, хотя серые с голубым оттенком глаза были по-прежнему живые, с огоньком. Потирая покрасневшие запястья рук, заметил:

– Наручники – не главное неудобство… Угрозы капитана Безрукова… – но тут же перевел разговор на то, что его тревожило: – Как там наши, краснорайцы…?

Услышав покашливание альбиноса за дверью, Дагджи спешно оторвал лист блокнота и написал: «Приезжал Идлек Мада… Сказал, что готовится газовая атака. Раздал инструкции по защите…»

Усеин Куку одним взглядом вник в смысл написанного, начертил ответ: «Пусть натягивают железный провод от сосны к сосне вдоль леса.  Наверняка, пойдут на краснорайцев в ночь перед Хыдырлезом, чтобы испортить праздник…»

Чтобы сержант за дверью не заподозрил неладное в наступившей тишине во время обмена записками, Дагджи, повысив голос, спросил:

– Угрозы капитана Безрукова… В чем они?

– В конце каждой беседы Безруков все настойчив: если не признаюсь в наезде на женщину на дороге, будут действовать не уговорами,  а силой…

– Вот как?! – Дагджи едва успел записать в блокнот об угрозах Безрукова, как альбинос, тяжело поднимая ноги в сапогах, переступил через порог.

– Свидание окончено…, – и пока Дагджи засовывал блокнот в портфель, острым взглядом желтых зрачков сержант успел схватит часть переписки

– Идлек Мада… У вас, татар, и язык какой-то диковинный, не человеческий. – И привычным жестом защелкнув наручники на запястьях Куку Партизана, толкнул его за дверь.

Дагджи заторопился к выходу через противоположную дверь коридора, мимо окна дежурного. На пересечении улиц Сергеева-Ценского и Чатырдагской, остановил попутную машину, чтобы ехать в Красный Рай…

Дагджи ехал с тяжелым сердцем. И лишь переступив границу поляны,  прижатой к шоссе, утыканной блок-постами и лесом, облегченно вздохнул,  охватив взглядом обычную дневную картину будней Красного Рая.

И хотя нынешний ландшафт Крыма был поделен десятками «полян протеста» как Красный Рай, удаленных друг от друга холмами, горными кряжами, лесом, морскими заливами, возвращенцы нещадно трудились,  будучи уверены, что все они сойдутся на одной земле, на родине…

Дагджи шагал, замечая ряды вновь воздвигнутых времянок. И,  как и в прошлые разы возле траншей под фундамент, возле стен без оконных рам и дверей короткие реплики и отдельные слова, сопровождающие обычно строительный бум:  «кирамет дам», «къабурчакъ», «тола», «джам», «чакъыл»…

Казалось бы, только об этом были споры-разговоры: где достать, как привезти, там отрезать, и все вперемежку с детским смехом, мяуканьем кошек и хрипом собак, дополняющих уют…

Приятным удивлением и волнением стало для Дагджи, заметившего палатки «Тиббий пункт» – «Медпункт» и взволнованных женщин,  ходивших вокруг высокого с взъерошенными волосами бледного от переживаний мужчины. Время от времени, он останавливался и прикладывался ухом к брезентовой накидке, прикрывающей вход внутрь палатки. Затем отойдя на шаг, нервно подергивал полы белого халата,  накинутые на его плечи и едва достигающие колен.

Собравшиеся у «Тиббий пункта» были так озабочены происходящим внутри, что никто поначалу не обратил внимания на подошедшего Дагджи.  Он же сразу догадался, что переживания – из-за роженицы, над которой с помощницами колдует бабка-повитуха из здешних, краснорайских. Слышал, как в толпе вполголоса переговаривались, одни шепотом взывая к помощи Аллаха – «Аллах ярдымджи олсун», другие спорили по поводу имени будущего младенца, мол, если мальчик, родившийся накануне праздника Хыдырлез, то  Ильяс, по имени одного из двух святых, которых ожидают с вестью о весне, если девочка, то непременно – Ветание, как появившаяся на свет на родине, после долгих мытарств родителей-возвращенцев в поисках пристанища и нашедших его здесь, в Красном Раю.

Напряженное ожидание было прервано рокотом вертолета, пролетевшего так близко над палаткой, где совершалось таинство рождения новой жизни, что не выдержали даже дети, стали размахивать руками с криками «кыш–кыш», будто отгоняли ворон, назойливо сбившихся в стаю. Им вторили собаки, с хриплым лаем бросившиеся вдогонку за черной тенью машины, будто утюжившей землю…

И едва вертолет, набрав высоту, полетел в сторону леса, как из палатки донесся пронзительный младенческий крик, вместе с выдохом оповестивший о благополучном исходе. Крик на мгновение прервался, затем прозвучал с такой силой и продолжительностью, каким для женщин, не раз и не два рожавших, заявляет о себе появившийся на свет младенец мужского пола.

– Ильяс! Ильяс! – оповестил собравшихся Энвер Пастабаш, и, заметив  в толпе Дагджи, в сердцах так обнял его, будто это адвокат отец новорожденного или по меньшей мере удачно принявший роды.

А тем временем женщины уже толкали в спину к палатке оробевшего мужчину в белом халате:

– Ну, иди уже, Нурфет, к своей Румейсе, глянь на младенца…

И едва Нурфет, спотыкаясь о порог, вошел внутрь «Тиббий пункта», Дагджи услышал знакомый голос Шефика, стоящей наготове с медным, вычищенным до блеска рукомойником с водой:

– У Нурфета три дочери… Мой земляк – дегирменкоец так мечтал о сыне… Аллах услышал, – с прежней озабоченностью глядя в сторону палатки, пока оттуда не вышла, пошатываясь от усталости, Тикбаш Айше.

Повитуха сорвала с лица марлевую повязку и собравшиеся узрели впервые умиротворенное, просветленное лицо всегда властной, строгой, не любящей нареканий «матери поляны», заменившей в эти дни арестованного Усеина Куку.

Шефика бросилась снимать с ее плеч халат и наклонилась, чтобы полить на ее ладони воду из рукомойника. Памятуя, что на поляне вода для каждого краснорайца строго ограничена, повитуха подбадривала повариху:

– Лей, лей, за меня и за Ильяса… Он уже присосался к груди матери… Румейса не успела как следует натужиться, а мальчик уже показал головку, чтобы мать не мучилась… У нее этот четвертый… А пятый, шестой вообще легко ступят в этот мир, как в открытую настежь дверь…

Чтобы снять напряжение, Айше продолжала, подставляя под струйку воды руки:

– Нам, крымцам, чтобы восполнить страшные потери в ссылке, в каждой семье надо растить по семь-восемь душ детей… Так что, джигиты, старайтесь! – добавила она под общий хохот.

Из открытого проема палатки донесся голос Османа Мамута:

– Положите мальчика рядом с матерью… Новорожденному в правое ухо шепчут слова эзана, а в левое ушко – икамы, чтобы Умм ас–сыбйан не причинила беззащитному вреда…

Дагджи, переходя от одной группы краснорайцев к другой, вокруг «Тиббий пункта», думал о том, что это событие, казалось бы, рядовое и естественное в каждой семье и в каждом городе явилось для обитателей поляны знаковым, хотя бы на время освобождая от ежедневных будней  и внушая уверенность, что именно отсюда, с Красного Рая, и начнется возрождение не только утерянной земли, но и продления рода у крымцев,  о чем высказалась Айше, принявшая младенца Ильяса…

Увлеченный своими мыслями Дагджи не успел заметить, как палатку,  где лежала роженица, покинул и Осман Мамут, пошатываясь на нетвердых ногах и вытирая пот с лица. И едва он уселся под навесом, как к нему прибежал помощник – механик Ильвер, получивший уже здесь прозвище Асретский, помогая снять белый халат из застрявшего рукава телогрейки Мамута.

В отличие от других рождение младенца-краснорайца, настроило Османа на меланхолический, философский лад.

Протянув руку к освещенной стороне навеса, он резко одернул ее, как будто солнце обожгло ему ладонь:

– Близость Рая и обжигающее дыхание Ада, которые сулит нам за наши деяния Господь, они отражаются здесь, на земле, – Осман умолк,  чтобы откашляться и вытереть влажные губы. – В Красном Раю, милостью Аллаха, только что родился потомок нашего праотца Адама, мир ему! Ибо все мы, собравшиеся здесь, на поляне, вернувшиеся с чужбины в Крым – аджикойцы, алуштинцы, каралезцы, куру-узенцы, озенбашцы, короекцы – все дети Абу-ал-Башара. – Осман потянулся за чашкой чая,  которую преподнесла ему Шефика, отпил глоток. Оглядел слушателей близорукими глазами. – Все вы знаете, что Абу-ал-Башар из-за козней шайтана был изгнан Аллахом из Рая вместе с женой Хаввой… Не напоминает ли это вам и пути нашей судьбы? Двести лет Абу-ал-Башар и Хавва молились, каялись и просили Господа простить их… Почти столько же лет, а может чуть больше, с тех пор, как и мы с екатерининских времен стали изгоями на этой земле…

Осман Мамут сделал маленький глоток из чашки и глубоко вздохнул,  будто то, что рассказывал, обжигало его изнутри.

Склонив седую голову в раздумье, продолжил глуховатым голосом:

– С первого дня, когда мы поселились в Красном Раю, я все ищу этому особый смысл и оправдание… Наш праотец, которого Господь простил через столько лет, вел за собой судьбу всех своих потомков и по сей день влияет на наши дела и поступки… Прощеный праотец наш, в знак благодарности за милосердие Господа, построил в Святой Мекке – Каабу для поклонения, и Кааба Абу-ал-Башара стала прообразом спасения, Рая… О, сколько раз Каабу хотели разрушить неверные,  отвергающие Рай и возжелавшие Ад!

Воспользовавшись паузой рассказчика, Шефика, смиренно слушавшая его, встрепенулась и плеснула в опустевшую чашку густого чая из кувшина. А тем временем Осман Мамут, еще раз оглядев своих слушателей, и видя, что вокруг него собралась добрая половина взрослых  с лопатами, граблями, подумал, не отвлекает ли он столько людей от дела? Хотел было приподняться, но недосказанное тяжело сжало сердце:

– Так и мы здесь, краснорайцы, на этой благоговейной поляне, то ли во искупление своих грехов, то ли чтобы выпрямить свою судьбу и пойти с нею за лучшей долей, строим в Красном Раю, свою Каабу,  защищаясь от угроз, нападений, арестов.., – Дрожащей рукой рассказчик потянулся к чашке, чтобы сделать глоток. – Ведь не случайно кто-то когда-то назвал это место Красным Раем… может по недомыслию или по наущению шайтана в насмешку о подлинном Рае, которого мы все жаждем… И если мы вновь будем изгнаны отсюда завтра, в Хыдырлез, или на следующий день, в нас неистребима мечта вновь и вновь строить сообща, всем народом Каабу, в уголке земного рая, к которому мы все стремились, мечтая однажды оказаться на родине…

Все это время, прислонившись к столбу, поддерживающего навес,  Дагджи заносил в блокнот отдельные высказывания, метафоры и сравнения рассказчика, думая использовать их в адвокатской речи в защиту Куку Партизана, если все это естественно ляжет в доказательную часть будущего выступления. И не заметил, как еще до того, как краснорайцы собрались вокруг навеса, Айше ушла куда-то, а сейчас возвращалась, узнав, что он, Дагджи, здесь, на поляне.

– Послушали, отвлеклись! – откуда-то из-за палаток раздался ее требовательный голос. – А теперь – за работу! – И тут же сменила строгий тон на шутливый, приблизившись к Дагджи:

– А вам, господин адвокат, самое время отправляться на свидание с Усеином Куку…

Дагджи слегка смутился от неожиданности, и, расстегивая портфель,  молвил:

– Часа три назад встречался с ним. – И протянул Айше тот самый лист, на котором он переписывался с заключенным втайне от надзирателя. – Это послание вам…

Айше тревожно глянула и прочитала вслух:

– Пусть натягивают провод от сосны к сосне… Все ясно… Спасибо… – И заметив, что Дагджи собирается прощаться,  высказала пожелание:  – Передайте, что мы все думаем о нем… Надеемся, что в скором времени будем встречать его с музыкой…

Глава девятая

Выйдя на обочину шоссе, Дагджи тщетно пытался остановить машину, чтобы вернуться в Алушту. Но в этот предвечерний час большинство из них ехало не в город, а в обратном направлении, к морю.

Ближайший постовой – низкорослый, с глубокими оспинками на одутловатом лице, время от времени с усмешкой поглядывал в сторону адвоката, помахивая жезлом в потоке машин.

Изредка бросая на него взгляды, Дагджи подумал: всякий раз, когда приезжает в Красный Рай, сталкивается именно с этим постовым. Ссылаясь на карантин, дотошно проверяет документы, громко вслух, произнеся место проживания адвоката: улица Чатырдагская…

Взмахом жезла постовой остановил поток, чтобы пропустить пожарную машину, следующую следом за каретой «скорой помощи». Ехали они с ярко зажженными фарами, сигналя маячками.

Проехав мимо трех или четырех постов, машины остановились, не выключая сирены. Постояли считанные минуты ровно столько, чтобы их могли разглядеть работающие на поляне, и как по команде поехали дальше.

«Что это? Психотическое давление на краснорайцев?» – подумал с тревогой Дагджи. – И почему-то сегодня дежурит этот конопатый…

И хотя между демонстративными маневрами пожарных и санитаров, совпавших по времени с дежурством постового, Дагджи не усмотрел прямой связи, тревога все же, не покидала его.

«Стал мнительным… от усталости», – успокаивал себя адвокат, на которого, действительно, навалилось куча дел. И сон не более четырех часов, когда, сидя на кухне, расшифровывал собственные беглые каракули, страница за страницей работая над рукописью «Политические процессы над активистами национального движения в Узбекистане» – ведь в судах, где Дагджи выступал помощником адвоката, а в последние годы перед возвращением в Крым и адвокатом, было запрещено вести видео-, аудиозаписи и стенографировать ход дела.

Дагджи, занятый своими мыслями, не сразу обратил внимание: те же машины пожарных и «скорой помощи», сделав круг по площадке справа от поляны протеста, стали возвращаться обратно, направляясь в сторону Алушты. Все также остановились на виду панорамы Красного Рая, с невыключенными фарами и проблесковыми маячками. И через пару минут поехали обратно.

Видя, что Дагджи машинально, доставая блокнот из портфеля, записывает, сам не ведая почему, номера этих машин, постовой резко махнул жезлом. Со скрежетом подпрыгнув, затормозила легковушка с помятыми боками.

– Отвезешь адвоката, – указал жезлом в сторону Дагджи, – уважаемого человека на улицу Чадырдагской. Все! Без разговоров!

– Этого татарина? – попытался было возразить водитель в мохнатой казацкой шапке.

– А чем он тебе не нравится? Высокий, статный, красавец, – широко распахнул дверцу машины постовой, приглашая в кабину Дагджи.

Кивнув в знак благодарности постовому, Дагджи протиснулся в кабину и ехал в полном молчании под неодобрительные взгляды водителя в переднее зеркальце.

Благосклонное внимание вечно подозрительного постового не только не успокоили Дагджи, наоборот, внушали уверенность: все эти маневры машин пожарных и санитаров предвещают подготовку нападения на Красный Рай, и посему, еще поднимаясь по лестнице к своей квартире, адвокат решил возвращаться на поляну, объяснив все жене Наргизахон, заодно прихватив с собой фотоаппарат…

«Были погромы десятков «полян протеста», столько возвращенцев избито, покалечено, унижено, арестовано. И никто за это не ответил в суде, – подумал Дагджи…

Переходя по шоссе к краю поляны, Дагджи снова попал в поле зрения конопатого постового. Приподняв от недоумения рыжеватые брови под стать густым усам, страж порядка инстинктивно повертел жезлом и отвернулся, топнув ботинком по асфальту, как бы говоря: странный татарин, все ему неймется… Может, кого-то хочет засудить на поляне из своих, кто торгует землей под мазанки… Впрочем, навряд ли – татарва держится друг за друга крепким узлом: и вороватые, и их адвокаты…».

Едва темнеет, поляна как по команде освещается насквозь, да так, что и мышь не пробежит незамеченной. Сегодня, показалось Дагджи, в прожектора еще добавили огня так, что вблизи резало глаза.

В отличие от делового, размеренного дня, прерванного лишь на пару часов ликованием краснорайцев по поводу прибавления к их семейству младенца Ильяса, сейчас движение по поляне убыстрилось. Мимо Дагджи шагали взад-вперед мужчины, неся на плечах лысые, вспоротые покрышки, складывая их рядами вдоль линии леса и на противоположной стороне, ближе к шоссе.

Дагджи посторонился, прижавшись спиной к старому, дощатому вагончику, пропуская мужчину, шагающего под тяжестью двух канистр с резким запахом бензина.

Вагончик был облеплен рукописными объявлениями: «Сбор в 19 часов на беседу: убийство ребенка (аборт) – большой грех для мусульманки. В беседе принимают участие Айшэ Устабаши и Осман Мамут». В «Кутубханэ» поступили книги Исмаил-бея Гаспринского «Русское мусульманство», «Три мушкетера» – автор А. Дюма», чуть ниже: «Штаб просит экономить воду. В случае ее отсутствия тахарат – омовение перед молитвой разрешено делать песком – таяммум», «Во времянке № 8 бесплатно чинят обувь и делают стрижку».

Пока Дагджи вчитывался в эти незамысловатые объявления, его не покидало ощущение, что и из дощатых стен вагончика также доносится запах бензина.

Среди этих объявлений, предложений, увещеваний, написанный вкривь и вкось, резко выделялся красками плакат, отдельно висящий сбоку вагончика: румянощекая колхозника в вышиванке на фоне густого пшеничного поля, и надпись: «Ти – хлiбороб, одвiку свiт не знав Почеснiшoï,  вдячнiшoï справи. Ори i ciй! Хай перша борозна, Початком буде подвигiв i слави».

Вернувшись в Крым уже без малого год назад с женой и дочерью из Узбекистана, Дагджи никак не мог побороть в себе ощущение, что он в другой стране. Лишь услышанная украинская речь или такие плакаты советских времен, действовали отрезвляюще.

Сосланный с семьей в четырехлетнем возрасте, Дагджи по мере взросления, учебы в школе, на юриста в институте, так вжился в узбекский быт, обычаи и условности, что женитьба на однокурснице, коренной узбечке, казалось его окружению и престарелым родителям чем-то само собой разумеющимся.

И на фоне тамошней жизни все, что он увидел, вернувшись в Крым, который казался ему в мечтах прежним, из детского далека, остудила его не только суровостью жизни и окружающего ландшафта – чужие, даже по внешнему виду дома в селах и городах, с иными названиями и постоянное стремление указать возвращенцам, что они на родине не нужны, пришлые здесь хозяева, и они решают, каким быть Крыму. И плакат, который попался ему на глаза: колхозница в вышиванке среди тучного поля, как бы говорил обо всем этом языком, хотя и немым, но выразительным.

Дагджи, работая в Узбекистане в судах по защите автономистов, сам проникся их идеями, убежденный, что при прежнем, довоенном, устройстве Крыма, с правами коренного населения лишь можно возродить родину во благо всех его жителей, ибо автономия – синоним участия во власти тех, кто сейчас чувствует себя изгоями на десятках «полянах протеста»…

Мысли Дагджи были прерваны барабанной дробью вперемежку со звуками трещотки. Повернувшись, столкнулся лицом к лицу с Нурфетом, ставшим накануне счастливым отцом. Высокий, в легкой куртке, он остужал себя вечерней прохладой, ударами по накаре, свивающими на груди, и погремушкой – чалпара, оглашающей воздух позывными сигналами.

– Хозяева, перебирайтесь на ночь в палатки, – извещал Нурфет под барабанную дробь, усиливая ее скрежетом погремушки на длинной ручке. – Есть опасность, что пустят трактора на мазанки… А женщинам с детьми и пожилым безопаснее пережить нападение в лесу… – И, заметив Дагджи, ничуть не сбавил тон, будто обращался и к нему. – Когда сдам пост, уйду с Ильясом и детьми также в лес… Береженого бог бережет, – любят повторять казаки-дружинники, хотя сами же нас не очень берегут, – усмехнулся Нурфет в седеющие усы.

В ответ из времянки донесся недовольный старческий голос:

– И вчера нас предупреждали о погроме, и позавчера, и неделю назад, но пронесло, хвала Аллаху…

– Где ваш пост? – поинтересовался Дагджи. – Уходите с Ильясом, я вас заменю…

Нурфет, широко улыбнувшись при упоминании своего младенца, вынул покрытые ржавчиной карманные часы и поднес циферблат к глазам Дагджи:

– Сейчас восемь, через час сдам пост сменщику… Вам, озабоченному выдворением нашего Партизана из зиндана, не пристало ходить с погремушкой у каждой палатки… На дежурство вышла вся молодежь Красного Рая… – И все еще переполненный ощущением счастья от рождения сына перевел разговор, перечисляя ритуалы, связанные с этим событием: – Помнится, моя мама, покойница, говорила: на седьмой день обязательно сбривают волосы младенцу и закапывают их в землю… Можно совместить этот день с акикой… А потом дальше – обрезание по нашему обычаю…

Выражение Нурфета, приправленное узбекским словом – «зиндан», странным ходом мысли напомнило Дагджи о признании эколога Модеста Ивановича – невольного свидетеля наезда на женщину на зимней дороге.

В любом месте и при любых далеких от судебных дел обстоятельствах, всякое упоминание о деле Куку Партизана давало адвокату новый толчок к поиску верного решения, что он и отмечал быстрым крупным почерком на бумаге. И самым укромным местом для записи в блокноте Дагджи избрал палатку «Кутубхане», где в этот поздний час не оказалось никого.

Электрогенератор, гудевший где-то в соседней времянке, то приглушал свет лампочки над столом, то через паузу снова прибавлял, хотя и не создавал уютную атмосферу для работы. Но само присутствие книг, аккуратно сложенных на дощатых полках, создавало творческую тишину и покой.

Прежде чем приняться за текст выступления на завтрашнем суде, Дагджи полистал несколько книг. Между красочно иллюстрированными книгами «Муха-Цокотуха» Корнея Чуковского и «Дядя Степа – милиционер» Сергея Михалкова было втиснуто склеенное под одной обложкой рукописное издание «Информационный бюллетень инициативной группы крымских татар имени Мусы Мамута», при одном прикосновении к которому в памяти Дагджи всплыли суды, в которых принимал участие.

Дагджи вынул увесистый том Бюллетеня, полистал и положил рядом с собой на стол, желая извлечь оттуда факты и сведения, годные для защиты Куку Партизана – ведь он, как и Муса Мамут, добивался права жить в Крыму в одни и те же годы, преследуемый как изгой и преступник…

Как человек увлекающийся, одержимый, Дагджи желал тут же проверить мелькнувшую догадку, спешно вынул из портфеля письменное описание вскрытия патологоанатома, расправил и разложил перед собой бумаги. Рядом положил схему отрезка дороги, где произошел несчастный случай и длину тормозного пути машины, сбившей несчастную женщину. Погибшая – возвращенка из Узбекистана, сорока восьми лет, по найденному при ней еще советскому паспорту – Мамуре Махсуди…

«Какая нелепая смерть, – подумал Дагджи, всматриваясь в затемненную, нечеткую фотографию женщины, переснятую и увеличенную из паспорта, – Наверное, как и все в первые годы изгнания, пережившая тиф, малярию, гибель родных и односельчан… смерть будто преследовала ее, чтобы настигнуть на родине… по дороге в одну из «полян протеста»…

Мысли его были прерваны вошедшей в «Кутубханэ» девушкой-подростком, от смущения чуть не уронившей из рук книгу. Извинившись, она поправила красную феску на голове, надетую по случаю вечерней прогулки со сверстниками. Дабы не мешать ей сосредоточится в выборе книги, Дагджи делал вид, что увлечен своим делом, хотя время от времени поглядывал за читательницей.

Она бросила взгляд на полку, видимо, давно приметив нужную ей книгу, вынула довольно потрепанную, читанную-перечитанную ее сверстницами роман «Мадам Бовари» Флобера, и, раскрыв журнал на столе, детским, неуверенным почерком написала напротив своей фамилии – Эбабиль Ташчы – «Прочитала книгу «Три мушкетера», очень понравилась. Взяла «Мадам Бовари», верну в срок… » – и быстро устремилась к выходу, прижав книгу к груди…

Что-то не хватало во всех этих экспертизах, какой-то логической связи, которую Дагджи не мог прощупать. И посему все отвлекало его, тревожило.

Со стороны леса он услышал позывные подростков, посланных на разведку;

– Чувыч-чувыч-чувыч, – подражающим голосам ночных птиц, готовящихся к беспокойному сну.

Прислушавшись, продолжил писать, страница за страницей, надеясь, это его выступление на суде также займет место на страницах будущей книги как первый процесс с его участием на родине, в Крыму, где доводы следствия, прокуратуры основаны на подтасовках, вымышленных фактах и ничем не отличаются от узбекистанских, коль дело касается подвергшихся изгнанию и возвращению…

От мигающей лампочки слезило глаза. Дагджи вышел из палатки, вдыхая прохладный ночной воздух. Услышав его шаги, из соседней времянки раздался хриплый старческий голос:

– Выключай свет! Притворись мертвой, – на что дребезжащий, старушечий ответил: – Побойся Бога… Я слышу одиночные шаги, а не топот штурмующих. В прошлый раз, когда тебе померещилось, что на нас валит толпа пьяных местных дружинников, я выскочила и наступила на скорпиона… Мучилась до утра, пока медсестра Себия-ханум не извлекла из распухшей ноги яд… У тебя уши почти оглохли, и ты слышишь забитой от страха головой, – так подробно отчитывала старуха своего старика, потому что ей надоело вздрагивать каждую минуту…

Ответ не преминул задержаться:

– Если бы ты с вечера сказала перед сном: «Аузу-би-калимати Ллахи, таматти мин шарри ма-халяк», скорпион бы не коснулся тебя. – И после смачной зевоты старик добавил: – И держи наготове маску для лица, чтобы нападающие газом не удушили… Кто меня тогда будет с утра до вечера пилить? – заключил супруг, хохотнув.

Обычные ночные бдения людей, проживших вместе целую жизнь, сняли с Дагджи тревогу, а звуки смачной зевоты, закончившейся храпом, расслабили адвоката. К этим звукам прибавились и мелодичные трещотки. Фигура в лучах прожектора, отбрасывающая длинную тень между времянками, то ли Нурфета, то ли кого-то еще из дежурных, создавало ощущение бдительной защиты.

Дагджи вернулся к столу в «Кутубханэ», попытался было продолжить писать речь, но строчки слипались, наползая одна на другую. Наклонил голову, чувствуя, как погружается в дремоту – последствия нервозных дней, переходивших в почти бессонные ночи…

Дагджи очнулся, теряя равновесие, как будто кто-то резко вытянул из-под него стул. Плотная черная пелена от брошенной в палатку дымовой гранаты заставила его инстинктивно упасть на пол, чтобы в темноте нащупать фотоаппарат и упавший портфель.

От рокота тракторов на поляне, сливающихся с криками, топотом пробегающих мимо, лаем собак, казалось, что палатка сжалась, сбросив книги с полок на землю.

Просвистевшая неподалеку светошумовая граната заглушила голоса, ненадолго осветив палатку. Прижав портфель к груди, Дагджи выбежал наружу, вспомнив почему-то девочку в феске, которой нападавшие, должно быть, прервали увлекательное чтение «Мадам Бовари»…

Первое, на что обратил внимание Дагджи, нацелив фотоаппарат: зияющие круглой чернотой потухшие прожекторы, обычно по ночам зорко следящие за малейшим движением на поляне. Хаотичные яркие вспышки светошумовых гранат, выстреливаемых то ли из ружей, то ли из сигнальных пистолетов, выхватывали отдельные перепуганные лица краснорайцев, ускользающих от фокуса фотоаппарата в облаках черного и белого дыма. Лишь нападавшие в милицейской форме, обученные ночным вылазкам на поляны возвращенцев, умели ориентироваться в этом хаосе шума, дымовых завес и световых бликов, подчиняясь команде громкоговорителя:

– Приготовить противогазы!

В отчаянии Дагджи бегал взад-вперед, но в быстро сменяющихся кадрах запечатлелись лишь отдельные, не связанные друг с другом эпизоды: бегущая с криком мать с ребенком, ковш трактора, тяжело, с треском опустившийся на крышу времянки, фигура милиционера, размахивающего дубинкой над головой убегающего в сторону леса краснорайца…

Дагджи, возбужденный, нервно выискивал яркую вспышку, которая на мгновения осветила бы поляну, чтобы фотоаппарат запечатлел сценку нападения. Но тень, мелькнувшая из-за полуразрушенной стены времянки, разрисовав на земле нечто со слоновьим хоботом, плеснула в его сторону струю из газового баллончика. Дагджи присел, натянув на лицо шарф, и выронил фотоаппарат. Пробегающий мимо милиционер отшвырнул фотоаппарат ногой куда-то в темноту, прокричав: «Надеть слоники… противогазы!»

Но без фотоаппарата, которым адвокат так и не сумел запечатлеть отдельные сценки погрома, у Дагджи как бы открылось второе, панорамное зрение. При непрекращающихся светошумовых сполохах он видел, как дружинники из ближнего села Кутузовка, пытаясь напасть на краснорайцев со стороны леса, падали, натыкаясь на сигнальные провода, натянутые меж деревьями. Навстречу им уже катили лысые шины, поливая их на ходу из канистр бензином – пламя, едва вспыхнув, бежало вдоль границы поляны, кружась воронкой внутри покрышек.

Не менее впечатляющим выглядело и зрелище танкотракта, в кабине которого сидел, не шелохнувшись, бесстрастный, как мумия, Осман Мамут, лишь касаясь пальцами рычагов. Помимо асретовца Ильвера, восседавшего рядом с Мамутом, еще двое краснорайцев ехали, ухватившись с обеих сторон за двери машины, криками отгоняя трактор кутузовцев, вонзившийся ковшом в ракушечную кладку мазанки.

Танкотракт сделал резкий поворот, увязая в земле тяжелыми гусеницами, и ударив трактор спереди, вывернул его носовую часть. Едва трактор заглох, как краснорайцы, сопровождавшие Османа Мамута, разом оказались возле покореженной машины, выволакивая из кабины водителя и волоча его за ноги к толпе, среди которых мелькнуло лицо Нурфета.

Зрелище так взволновало пятидесятилетнего, утомленного судами  по виду окончательно растерявшего юношеский задор, Дагджи что и он вдохновенно крикнул:

– Осман-эфенди, Алла сагълыгъыны берсин, ватандаш!

И тут же присел, чтобы при свете удаляющейся машины Османа записать сценку пленения тракториста, с виду обычного колхозного дружинника, согнанного на помощь милиции. И едва не оказался под гусеницами другого трактора, выкатившегося из-за соседней мазанки.

Ловко метнув в проем окна шипящую черным дымом гранату, тракторист срезал ковшом часть стены и, развернувшись, поднял ковш над крышей, но не успел ее продырявить.

Из-за завесы дыма с криком: «Айван!» выбежал Энвер-пастабаш, швырнув в сторону машины бутылку. Сразу же после звона разбитого стекла по капоту трактора поползло огненное пятно, растекаясь вдоль кабины.

На крик хозяина протяжным ржанием отозвался Акътабан, и через мгновение конь, фыркая от дыма, двумя прыжками оказался рядом с пастабашем. Пригнулся, принимая к себе на спину наездника. И по его знаку поскакал за трактористом, успевшим выскочить из объятой пламенем машины. Перепуганному водителю даже померещилось, что на нем загорелся комбинезон и, убегая от всадника, отчаянно хлопал ладонями по одежде, будто отмахиваясь от огня.

В сумасшедшую гонку вмешалась и пожарная машина, стоящая в ряду с машиной скорой помощи на краю шоссе. С сигнальным воем двинулась по поляне, за ней, не отрывая бинокля от глаз, наблюдал полковник Воеводкин. Перед его взором Красный Рай худо-бедно, обустроенный для сносной жизни, превращался в груду камней ракушечника от вспоротых ковшами времянок, разрезанных палаток, меж которыми краснорайцы – и стар, и млад – оборонялись палками, лопатами, булыжниками, бутылками с зажигательной смесью…

Воеводкин видел, как, спрыгивая с машины, двое пожарных на ходу размотали шланг. Пустили струю воды на горящий трактор. Машина развернулась, двинулась к толпе краснорайцев, окруживших дружинника-тракториста в засаленном комбинезоне, сбитого с ног. На него навалились двое краснорайцев, чтобы скрутить дружиннику руки веревкой.

Однако ему удалось вырваться из рук разъяренной толпы и вскочить на подножку пожарной машины, развернувшейся обратно в сторону шоссе.

Почти ежеутренне разглядывавший фотографии вертолетной съемки Красного Рая Воеводкин знал каждый штрих в картине поляны – лепку стены для новой времянки, горку глинистой земли на месте рытья колодца, натянутую палатку для возвращенца, принятого накануне в общество краснорайцев. Сравнивая вчерашние и позавчерашние снимки, замечал, как меняются контуры махины – танкотракта, к которой обтачивали, добавляли новые детали Осман Мамут с помощником асретовцем Ильвером.

Видя, как ударом гусениц танкотракт заставил колхозный трактор заглохнуть с поднятым ковшом над крышей мазанки, Воеводкин воскликнул:

– Голь на выдумку хитра…, – скомандовал, – Слоники, вперед! – и, поймав в бинокль лицо Османа, задержал взгляд, припоминая: видел ли он ранее этого возвращенца? Затем поймал в бинокль крупно Ильвера, словно ребенок, радующийся убегающим в рассыпную дружинников, напуганных не только одним видом надвигающейся на них железной махины, но и скрежетом ее гусениц.

Взвод в бронежилетах, обтягивающих милицейскую форму, постукивая для устрашения дубинками о щиты, в касках, прижатых к противогазам, цепью двинулся, тяжело ступая коваными ботинками по податливой после короткого дождя земле.

Наступающие в таком обличии выглядели, как одна большая безликая пугающая масса, и Осман Мамут легким движением руки двинул рычаг скорости. Машина резко рванула навстречу нападавшим.

Дымовые шашки с шипением сомкнули пространство перед носом машины, смешавшись с сизым газовым облаком.

Резкий горячий воздух обжег лицо Османа, пробежав резью в глазах и в носу. Чувствуя, что теряет управление машиной, непроизвольно потянулся к напарнику и едва дотронулся до него, как Ильвер, задыхаясь от кашля, уронил голову на колени, дыша с хрипом.

«Отравили», – мелькнуло смутно в сознании Османа в момент, когда танкотракт, потеряв управление, заехал в свежевырытую траншею для времянки, после чего заглох.

Из распахнувшейся дверцы первым, наклонившись к земле, повалился Инвер. Сел, мучаясь от кашля.

К машине подбежали женщины (на лицах защитные маски) и бросились помогать мужчинам. Кто-то предлагал Осману глотнуть молока, поднося его к посиневшим губам чашку, уверяя, что это снимает отравление, кто-то вытирал влажной тряпкой лицо Ильвера, и лишь по взволнованным голосам можно было понять, что это Тикбаш Айше, хозяйка котла – Шефика, библиотекарь Анифе, Ава Бекташ, медсестра…

Видя, что «гроза трактористов», как прозвали дружинники машину Османа, заглохла, два трактора, пригнанные на подмогу из-за лесной полосы, двинулись по поляне, сбивая ковшами все на своем пути: натянутые меж деревьями лозунги, знамена на флагштоках, самодельные щиты с портретами Мусы Мамута и надписью: «Наш герой»… Ворочали ковшами направо и налево, будто в темноте шарили по углам снесенных времянок, придавливая гусеницами домашнюю утварь – ведра, казанки, тарелки, складные стулья и топчаны, все, что создавало бесхитростный уют семьи краснорайцев.

Воеводкин все еще ревниво наблюдал за всей этой картиной разрушения в бинокль. Приказал включить прожектора. В пелене, оставленной после дымовых гранат, и смешавшись с еще не рассеянным над поляной облаком, создавая ощущение чего-то нереального, хотя Воеводкин и отметил про себя с удовлетворением:

– Чисто сработано… – имея в виду слаженную работу дружинников из Кутузовки и своих омоновцев.

Пред ним в подробностях предстала картина почти обезлюдевшего Красного Рая, откуда большинство возвращенцев с детьми скрылись в лесу. Вспоротые тракторами стены и крыши времянок грудой камней, досок, шифера, ракушечника покрыли ухоженную землю, а рассеченные бока палаток трепетали на ветру странными позывными звуками.

В эту безжизненную картину, застывшую в бинокле, неожиданно ворвался краснораец с всклоченными волосами, падающими на его обезумившие глаза.

Дагджи, заносивший беглыми записями в блокнот происходящее, узнал в бегущем со стороны леса с канистрой в руке Нурфета.

Едва началась газовая атака, Нурфет вместе с женой Румейсой и младенцем Ильясом скрылись в сосновом бору, решив переждать нападение.

После каждого взрыва светошумовой гранаты Румейса вздрагивала, лицо ее искажалось от страха, и она сильнее прижимала к груди завернутого в одеяло младенца. Вслушивалась в слабое, прерывистое дыхание Ильяса, и, боясь, как бы он не огласил лес криком, ходила взад-вперед, всхлипывая от еле сдерживаемых рыданий.

Нурфет, видя страдания жены, не выдержал напряжения и, схватив канистру, выбежал на поляну.

Вид разрушенных времянок, возле которых, не умолкая, лаяли собаки, еще больше подстегивал Нурфетата, еще накануне бывший здесь на ночном дежурстве, сигнальной колотушкой предупреждая краснорайцев быть начеку. Подбежав к Воеводкину, невозмутимо обозревающему все в бинокль, закричал:

– Прекратите! Вы хотите стать убийцей моего мальчика?! Отдайте приказ! Иначе я не отвечаю за себя и за вас! – И, подняв канистру над головой, одним отчаянным жестом, плеснул бензин себе на плечи и под ноги Воеводкина.

Полковник отпрянул назад, машинально прикрыв ладонью погоны, словно боясь, что их сорвут с плеч, и презрительно скривился:

– Еще один Муса Мамут объявился! Ну-ка посмотрим, как ты примешь огонь на себя!

Дагджи, успевший подбежать к ним, вырвал из рук Нурфета канистру, бросив в сторону Воеводкина:

– За этот бандитизм вы ответите в суде…

Воеводкин, оглядывая с ног до головы адвоката с таким видом, мол, откуда взялся этот защитник, нашел, что ответить:

– Не на том ли суде, которого ждет твой подзащитный Куку Партизан? Ха-ха! И где ему светит высшая мера…?

Глава десятая

Едва на горизонте прочертился рассвет, краснорайцы стали возвращаться из леса на поляну. Тихо, ни звука, казалось, даже птицы, встревоженные полуночными звуками и вспышками шума и света в Красном Раю, молча и уныло встречали новый день.

Хотя общая картина на первый взгляд удручала, но когда стали разбираться в деталях, женщины не могли сдержать слез, а мужчины посылать гневные возгласы в сторону постовых вдоль шоссе, медленно и с ленцой размахивающими жезлами в потоке машин.

Среди развалин времянок и вспоротых палаток откапывали домашнюю утварь – алюминиевые чайники, ведра, примусы, бочонки для воды, возле поваленного набок вагончика, где бродил, выискивая что-то Дагджи, отряхивали от грязи и пыли книги и учебники, оловом, не сговариваясь, без чьих-либо призывов, краснорайцы приводили в порядок поляну, восстанавливая свой городок в прежний вид.

Дагджи, пытаясь выглядеть бодро и энергично, лишь после второго обхода вокруг вагончика, наткнулся на фотоаппарат. Чтобы еще раз он не выскользнул из рук, адвокат прикрепил его ремнем к шее и приготовился запечатлеть картину погрома из разных сторон и уголков поляны. Но аппарат не прожужжал ответным звуком на щелчок затвора, то ли заклинившись от удара о землю, то ли из-за отсыревшей за ночь пленки.

Дагджи еще раз потряс аппаратом возле уха, желая услышать хоть какой-то звук. На завтра было назначено слушание в суде по делу Куку Партизана, вспомнилось ему. В вагончике, служившем канцелярией Красного Рая, он видел машинку «Ундервудъ» – ее буквально на своем горбу нес с чужбины журналист Эдип Карабибер, справедливо считая, что изделие 1912 года, в два раза старше своего владельца, достойно занять место в будущем музее «Авдет – возвращение» или «Музея Катастрофы», нечто подобное еврейскому «Музею Холокоста».

Карабибер – высокий, неуклюжий в казахской войлочной шапке на голове, бегал вокруг вагончика, до хруста пальцев, заламывая от волнения руки.

Трое подростков помогли ему поставить вагончик на колеса, и ворвавшийся вовнутрь журналист сразу сел за машинку, со скоростью пианиста проверяя работу клавишей.

– У меня в голове сочиненный за ночь текст «Обращения к соотечественникам гражданам прогрессивных стран» – с нотками торжественности объявил он вошедшему следом Дагджи. – Хочу изложить по часам и минутам трагедию, произошедшую прошлой ночью в Красном Раю… – И, уловив удивление на лице Дагджи, спросил: – А может, лучше сначала Леониду Кравчуку или Николаю Багрову, чтобы были приняты меры против милиции? Или для скорости оповестить их телеграммой?

Зная по адвокатской практике: на подобные заявления чиновники либо отмалчиваются, либо обвиняют обратившихся в клевете, Дагжди не стал гасить энтузиазм правдолюба, лишь посоветовал:

– Может быть, посоветоваться с пострадавшими? – И, глянув на часы, извинившись, заторопился к выходу, уже мыслями находясь в здании суда.

Спешным шагом направляясь через поляну к шоссе, Дагджи замечал, что уныние, которое еще час назад царило среди краснорайцев, сменилось оживлением. Работая подручными средствами, откапывали из-под развалин топчаны, детские коляски, сбивали пыль с одеял, ковриков, расчищали площадки под фундамент для нового жилья, складывая доски и шифер, отмеривая шагами линии для стен и входных дверей…

Уже заново вбивали в землю поваленные столбы с обручами, где под судейством гвардии майора, чемпиона Узбекистана по стрельбе Леммара Арбатлы, разделившись на команды карабахских и тернакских, устраивали соревнования по волейболу, а по утрам совершали легкую пробежку… Когда до шоссе оставалось шагов двадцать, Дагджи услышал, усиленный микрофоном, голос Османа Мамута, призывающего на «Саба намазы»:

– Аллаху Акбар… Хаййа аля-с-салят… Хаййа аля-аль фалях…

Старшая дочь Османа Мамута – Пакизе, едва весть о погроме в Красном Раю дошла до села Партизаны, где обосновались все родичи, в сумерках вышла на дорогу.

Нападения и погромы быстрее радио, передавались из одной «поляны протеста» к другой, хотя эфир предпочитал молчать о таких новостях. Сообщать же о «жареных новостях» под рубрикой «Вести с криминального фронта», было привилегией утренних газет.

Ожидая автобус из Симферополя в Алушту, Пакизе услышала, как какой-то пассажир в засаленном ватнике, для убедительности размахивая гаечным ключам, читал вслух газету, сидящим рядом на скамейке, делая ударение на словах «Красный Рай», с последующими комментариями:

– Татарва совсем взбесилась…

– Нагрянули как орда в Крым… Кто их сюда звал..?

Пакизе не преминула купить в привокзальном киоске газету «Черноморец» и теперь сидела, чуть повернувшись боком к назойливой соседке в автобусе, заглядывающей на газетную страницу. Пробежала глазами по строчкам:

«БАНДИТЫ В КРАСНОМ РАЮ… Сегодня ночью группа татар, поселившихся в «поляне самозахвата» Красный Рай и незаконно удерживающих колхозные земли в течение четырех месяцев, устроили жестокое нападение на жителей соседнего села Кутузовка, неоднократно требовавших от самозахватчиков освободить занятые земли для сельхозработ.

Алуштинский горисполком на протяжении прошедшего 1991 года и года нынешнего трижды подписывал соглашение на двухсторонней комиссии с представителями самозванного Меджлиса из Красного Рая о сроках мирного разрешения проблемы с выделением участков земли самозахватчикам в свободных степных и гористых малонаселенных зонах Крыма, но всякий раз меджлисовцы нарушали достигнутые соглашения, заявляя о том, что земли татарам должны выделяться в тех городах и селах, откуда они были выселены за сотрудничество с немецко-фашистскими оккупантами в годы войны.

Местные власти и работники милиции терпеливо разъясняли самозахватчикам, что за почти пятьдесят лет после их законного и справедливого выселения из Крыма, здесь велось бурное строительство санаториев, домов отдыха для трудящихся, жилья, и плотность населения выросла за это время в три раза, став самой густонаселенной областью СССР, а теперь и Украины. И резонно говорили: «Если вы мечтали вернуться из цветущего Узбекистана, из Ташкента – города хлебного, как удачно подметил писатель Неверов, если вы так любите Крым, почему бы вам не поселиться в неосвоенных, необустроенных районах и превратить их в цветущий сад?

Но нет! Меджлисовские воротилы всякими посулами, обманом удерживают земляков в Красном Раю, потому что превратили землю в пригородной зоне Алушты в объект спекулятивных манипуляций. Правоохранительными органами были выявлены многочисленные факты продажи своим же, татарам, лучших участков под строительство времянок, выдавая им липовые документы о вечном и бессрочном владении купленной землей!!!»

Пакизе так увлеклась чтением, вызвавшим в ней настороженность, а потом и возмущение откровенным враньем газеты, что не почувствовала, как автобус тряхнуло на дороге, перед тем как остановиться у обочины. Играючи, покручивая жезлом, в салон вошел постовой лейтенант, оглядел всех, остановив взгляд на Пакизе Мамут. Сдвинув козырек фуражки на рыжеватые брови, обратился к ней не по чину вежливо:

– Гражданка, куда собрались? Позвольте, ваши документы…

Всякий раз от подобных обращений Пакизе вздрагивала, подсознательно вспоминая дядю Мусу Мамута, замученного упреками, угрозами и оскорблениями людей в форме.

Пассажирка, сидевшая рядом и бросавшая косые взгляды на газетную страницу, поспешно встала, желая освободить проход для выдворения Пакизе из автобуса, уверенная, что та незаконно разъезжает по Крыму.

Лейтенант придирчиво полистал протянутый ему паспорт, остановив тяжелый взгляд на нужной странице:

– Село Партизаны, улица… Все верно, – и еще раз бросив на Пакизе пытливый взгляд, поинтересовался, увидев на ее коленях соломенную корзину: – На рынок?

Пакизе, от неожиданности смутившись, кивнула, и, едва лейтенант удалился, как соседка-пассажирка доверчиво разоткровенничалась:

– Дом вы купили у наших, украинцев? – И не дожидаясь ответа, добавила: – Мы было продали вашим татарам пристройку к дому, но им не узаконили, пришлось мытарям возвращать деньги…

Пакизе снова углубилась в газету, но после этой сценки, внимание скользило лишь между строк, ухватывая общий смысл произошедшего в Красном Раю. Мол, селянам из Кутузовки надоело ждать, пока татарва снимет свой табор из «поляны самозахвата» и направиться в безводную степь, а на календаре посевная. Двинулись на тракторах, но мирных селян татары встретили огнем, поджигая машины, избивая и калеча пришедших на свои законные земли… Лишь вмешательство милиции предотвратило массовое побоище и кровь, которую так жаждали татары…

Пакизе, едва ступив на поляну и окинув ее взглядом, сразу оценила масштаб побоища. Хотя и привыкла к тому, что газеты во всем винят возвращенцев, но в первые минуты, засомневалась: в ту ли поляну приехала? Так разительно отличалось написанное от увиденного!

Пакизе подоспела как раз к окончанию молитвы и, присев в сторонке, слушала, как отец слабым, надтреснутым голосом вел послемолитвенный разговор – хутбу:

– Пророк Мухаммад, мир ему и благословение Аллаха, говорил: «Вся земля – мечеть, и Господь видит нас, молящихся, отовсюду, так что не смущайтесь, собираясь вместе там, где под ногами твердая почва и нет грязи и мусора…».

Глядя на бледное, изможденное лицо отца, еще не оправившегося после отравления газом, вспоминала, каким родитель вернулся в Баяут с печальной вестью о гибели брата Мусы Мамута, как переживал за то, что при его жизни по разным причинам не был по-родственному близок к младшему брату, и как равнодушный к вере предков стал тайком посещать дом местного, загнанного в подполье имама Мирза-хаджи. И даже изредка, когда рассказывал о прерванном отдыхе в сочинском санатории, у него прорывались нотки вины: мол, когда он, расслабленный, прогуливавшийся в пестрой курортной толпе, родной брат – Муса отчаялся, подойдя к черте, после которой жизнь его превратилась в подвиг в глазах его земляков.

– Упомянем заодно и наших пророков Хизри и Ильяса, которые посетят нас сегодня и своим животворящим духом помогут возродить из руин наш Красный Рай, – продолжал Осман Мамут, смахнув пот со лба. – Ведь то, что было разрушено ночью – наше временное жилье, и, воздвигая его, каждый из нас мечтает построить на его фундаменте наш традиционный родовой дом крымтатарской семьи, внешней красотой и внутренним убранством, непохожий на жилье других и своей архитектурой вписывавшейся в красоту нашего Крыма, столь непохожей и разнообразной в цветущих долинах и вдоль морских берегов, на горных склонах, которыми так восторгались все, кто бывал у нас в гостях… И разве каждый из нас не мечтает, чтобы рядом с его домом была построена мечеть, не уступающая по красоте и изяществу мечети Бейбарса, Джума-Джами, Муфтий Джами, Хан-Джами… – Осман Мамут закашлял, глубоко вдыхая воздух, и Пакизе, которая чувствовала, что от возбуждения, отец еще больше слабеет, пересела поближе, чтобы отец ее заметил.

– Если мы не будем жить с такой мечтой, то можем после всех злоключений, выпавших на нашу долю, остаться в истории не народом великих предков, а пастухами, перегоняющими стада овец из одного края Дашти-и-Кипчак до другого… Ведь времянки, самострой, который легко обратить в пыль – лишь наша метка, наш знак, свидетельство того, что мы вернулись и будем стоять крепко двумя ногами, непоколебимо на нашей земле… Помянем в своих молитвах и родившегося на этой земле младенца Ильяса…

В ответ сидящие кругом в один голос воскликнули:

– Амин! – съежившись и помрачнев, потому что многие из молящихся были свидетелями, как возле времянки Нурфета просвистела и сотрясла стены мазанки шумовая граната. И как в полумраке возникла фигура Румейсы с младенцем, прижатом к груди, и как тень, бегущего следом Нурфета с канистрой в руке, прочертилась сквозь газовое облако по тропинке к лесу.

– Аллах дал испытание младенцу и роженице, но испытание это обернется благом, ибо Господь желает укрепить их дух и здоровье, – продолжил Осман Мамут, и последние слова его снова одобрили хором: «Амин!».

– Ильяс послан нам праотцом нашим Адамом с поручением: беречь младенца как зеницу ока, ибо от него пойдет восполнение нашего народа, потерявшего при последнем по времени изгнании почти пятьдесят лет назад, треть, а может быть и половину своей численности… – Осман сделал паузу, чтобы глухо откашляться мокротой, и тут взгляд его ослабленный, сквозь пелену, поймал фигуру Пакизы, сидящую прислонившись спиной к полуразрушенной стене мазанки.

Присоединив свой голос к общему возгласу: «Амин!», Осман, насколько слабость позволяла ему держаться прямо и бодро, направился к дочери…

Пакизе, сидя под уцелевшим навесом, вынув из корзины бутылку молока, умоляла отца:

– Пожалуйста, выпейте… На вас лица нет. – И, приложив бутылку к губам, причмокивала: – Пока свежее, парное. – И, чтобы смягчить сердце главы семьи мыслями о доме, продолжала подробно рассказывать, кто из домочадцев, чем занят, и особенно Сеит-Яхья, – в отсутствии других мужчин отец оставил как главу дома, хотя и частенько, особенно перед отъездом в Красный Рай, упрекал в склонности к лени.

– Нет, нет, – запротестовал Осман, отстраняя рукой бутылку. – Это для младенца Ильяса… Знаешь, мать его Румейса, так перепугалась штурмовиков, не за себя, а за сына, что потеряла молоко… Айше-ханум, окликнул он женщину, проходящую мимо: – Айше-ханум Дюльбер…

Женщина приблизилась к навесу, поправив платок на седых локонах и переводя тревожный взгляд от отца к дочери.

По ее глазам Осман понял, что Айше отправлялась на поиски целебных трав в лес для отвара младенцу и его матери, которые так же надышались газов во время атаки. Передавая травнице молоко, добавил:

– ИншаАлла, чтобы помогло… Это Ильясу…

В след удаляющейся Айше Осман пояснил Пакизе:

– У Айше и у ее мужа Амета Гонджара в числе немногих уцелела времянка, лишь выбило окно. Амет затянул его пленкой и перевез к себе Румейсу с Ильясом… Айше, врач-гомеопат, хорошо разбирается в травах и минералах… – И умолк, потянул носом воздух, кашлянул: – Не чувствуешь запах серы?

– Нет, не чувствую, – вдохнула воздух Пакизе, оглядывая все вокруг, будто приехала в Красный Рай впервые.

– А что ты чувствуешь? – В голосе отца прозвучали капризные нотки.

– Будто попала в только что занятую поляну, люди ходят взад-вперед, не зная, с чего начать… – Пакизе умолкла, сжав губы от обиды…

– Да, как после бомбежки… – Осман снова потянул носом воздух и сказал, показывая на голову: – Значит, запах газа засел у меня вот здесь… и еще не выветрился…

Тихая, доверительная беседа была прервана появлением второго водителя танкотракта – асретовца Ильвера с каким-то фолиантом в руке.

Прихрамывающий на левую ногу Ильвер был так увлечен чтением, что не сразу заметил, как из его рук выпали пожелтевшие машинописные листы, собранные под картонной обложкой.

– Нашел среди литературы нашей разрушенной библиотеки… «Информационный бюллетень инициативной группы крымских татар имени Мусы Мамута», – с долей торжественности прочитал он, подогнув раскрашенную коричневую обложку…

Продолжая бегать быстрым взглядом по полустертым от времени забитыми клавишами машинки строчками, Ильвер сел под навес и воскликнул:

– Слушайте, вот что пишет Бюллетень в августе одна тысяча девятьсот восемьдесят третьем году, то есть почти десять лет назад… – И продолжил читать чуть сдержанным голосом: – В июле этого года в Крым из Ангрена Ташкентской области прибыла семья Джемилева Эдема из четырех человек. Они купили за десять тысяч рублей дом в селе Яркое Поле Кировского района. Но оформить сделку нотариальные власти отказались. С первого дня прибытия в Крым их постоянно навещают работники милиции, угрожают выдворить из Крыма насильственно, если они не возвратят дом бывшему владельцу и не покинут село. Особенно свирепствует начальник паспортного стола майор Яковчук В.П. Джемилев Эдем и его супруга Суваде с высшим образованием, оба инженеры-строители, но их отказываются принимать на работу даже простыми строителями… Вот так! – Заключил Ильвер дрогнувшим голосом и напряженно оглядел руины вокруг навеса, будто ища что-то. – Эдем и Суваде из Ангрена – наши соседи, добрые люди! Мы ведь вместе росли… Где они теперь, на какой из полян протеста?

– Майор Яковчук? – В этом месте внимание Османа Мамута рассеялось. – А как же звали того, кто не давал жить брату Мусе? – Пытался вспомнить: кажется, Сапрыкин… Да, лейтенант, высадивший меня из автобуса на пути к дому Мусы, что стало поводом для знакомства с Куку Партизаном… и вот через десять с лишним лет позвавшим меня сюда, в Красный Рай… Каково сейчас Усеину? Ведь завтра суд, ИншаАлла, все будет хорошо…

– Да, мало что с тех пор изменилось, – глухо откликнулся Осман, перевязывая шарф на шее. – Мы по-прежнему изгои на своей земле… Не знаю, помнишь ли ты Ильвер: в прошлом году, чтобы подсластить нам пилюлю перед референдумом, который отвергли возвращенцы, требуя Ленинской автономии, Киев спешно принял Закон о реабилитации депортированных…

– Как же не помнить, – живо откликнулся Ильвер. – Тогда мы стояли в Асрете, стенка на стенку с милицией…

Разволновавшись воспоминанием, Ильвер вскочил и шагнул взад-вперед.

– Помнится, во время стояния на площади Грибоедова мы обсуждали на повышенных тонах сей Закон и единодушно решили: обнародован он ради формы, фразы обтекаемые, даже юрист Дагджи ничего не смог нам растолковать… словом, не такой реабилитации мы ждали, не за то боролись на чужбине, – Осман в сердцах махнул рукой. И, повернувшись к смиренно сидящей дочери, улыбнулся: – Я как чувствовал, что ты сегодня приедешь… Написал в Симферополь, в высокие кабинеты… Мол, разъясните: положено ли нам по Закону о реабилитации денежные выплаты за оставленные дома, имущество, скот 18 мая сорок четвертого года? Вернулись, в домах – чужие, все разграблено, распродано, скот поеден, наши сады и оливковые рощи, виноградники – все под нож… А на что нам заново обустраиваться? Заработка нет, просим работу – всюду отказ… Пусть мне ответят на домашний адрес, в Партизанах… Ведь из всех краснорайцев один я законно в Крыму, у остальных адрес как в том рассказе – «на деревню дедушке»… – И, вынув из кармана куртки конверт, протянул Пакизе. – Здесь адрес: Симферополь, улица Богдана Хмельницкого, дом четыре… Вручи прямо в канцелярию…

– Все верно вы решили! – поддержал идею Ильвер и, засунув машинописный фолиант подмышку, отошел. – Вы здесь пока общайтесь по-семейному… Я полистаю Бюллетень, может, еще кто-то попадется из друзей и знакомых…

– Только недолго, – в голосе Османа прорезались строгие нотки. – Нам надо еще с машиной повозиться, тягу проверить… – и натянул сползающий с шеи шарф.

И только теперь Пакизе заметила у самого подбородка отца синие пятна, которые скрывала борода. В глазах ее блеснуло сочувствие:

– Отец, что у вас с шеей? Пятна, волдыри? Отчего?

Осман машинально прижал бороду и снова со свистом потянул носом воздух:

– Неужто ты не чувствуешь запах серы?

Пакизе догадалась: вздутие и пятна на коже отца – последствие газовой атаки, о которой в прочитанной ею газетной статье ни слова. Решительно поднявшись с места, сказала:

– Отец, я поеду в Алушту за лекарствами. И заодно посоветуюсь со знакомой докторшей Мерзие-ханум Кашка… Вы должны помнить ее, она из Баяута…

– Не надо! Не надо! – эмоционально замахал руками Осман. – Айше Дюльбер сделает травяной настой, перед сном – примочки… Помогло многим нашим… И даже младенец Ильяс перестал хныкать… Золотые руки у Айше. – И по какой-то только ведомой ему ассоциации добавил сочувственно: – Жаль, что Господь не дал ей своих детей… Зато она и прекрасная детская швея, шьет чепчики, распашонки, фески. А искусство врачевания ей перешло, думаю от самого Лукмана… – И чтобы не возвращаться больше к этой теме, взял дочь под руки и повел ее в сторону шоссе вдоль заново сложенной стены разрушенной мазанки…

Глава одиннадцатая

Адвокат Дагджи не был удивлен, когда у здания суда в Алуште увидел толпу возвращенцев с транспарантами, ставшими все эти годы несменяемыми лозунгами-требованиями, обращенными к властям: «Требуем освобождения политзаключенных», «Верните нашу землю», «Родина или смерть». И над полотнищами, натянутыми над головами протестующих, – байрак с тамгой в виде весов на голубом фоне, символизирующий равенство и справедливость.

Любое, даже мало-мальское значимое событие – выселение из купленного крымцем дома, штраф за пребывание в Крыму без разрешения милиции, заключение под стражу на традиционные пятнадцать суток возвращенцы сплоченно пытались использовать для протестных собраний.

Крымцы за почти полвека вне родины выработали различные формы, часто спорные и противоположные по признанию их права на возвращение в Крым. И теперь по возвращению даже такие противостоящие группы активистов, как «автономисты» и «мубарекцы», позабыв былые распри и споры, вновь обрели чувство единого народа, действующего согласованно в условиях притеснения и беззакония.

Сегодня же в алуштинском суде рассматривалось не рядовое дело о выселении и штрафе, а решалась судьба известного на весь Крым борца – Усеина Куку Партизана, державшего оборону в Красном Раю, стойкостью обитателей которого воодушевлялись на десятках других «полянах протеста»…

Милиционеры, растянувшиеся цепочкой между толпой возвращенцев и массивными, обитым железом дверями суда, в здании с четырьмя колоннами колониального стиля, не обращали внимания на шум и гвалт собравшихся. Переговаривались, отпуская шутки в сторону беременной женщины с характерными чертами лица крымчанки-степнячки, пришедшей с двумя детьми, размахивающими маленькими с тамгой флажками…

Все ненадолго напряженно умолкли, когда у двери с правого торца остановилась машина. Судья – маленькая, с раскосыми глазами, скуластая женщина, деловито держа канцелярскую папку, быстро проникла в зал заседаний.

В зале на своих отведенных местах уже сидели прокурор с запоминающейся фамилией – Тесак, адвокат Дагджи, эколог Модест Иванович, для солидности нацепивший на нос тяжелые очки, лейтенант Адам Военный – оба вызванные по делу свидетелями… третий, важный свидетель Бережной, запаздывал…

К скамье, где сидели свидетели, приставлен стол, коричневый лак с которого был стерт ногтями нервных участников предыдущих слушаний, другим боком прижатый к металлической клетке. С появлением судьи в камеру из боковой двери двое людей в форме втолкнули подсудимого и, вытянувшись, застыли по обе стороны клетки.

Подсудимый Усеин Куку, слегка осунувшийся, но державшийся прямо, с независимым видом, быстрым движением глаз прошел по лицам сидевших в зале и сел. Шагнувший к клетке Дагджи пригнулся, чтобы высказать подсудимому напутствия.

справедливость

Секретарь суда – высокая блондинка с чувственными губами, переглянувшись с Тесаком, наклонилась к судье, сообщив ей, что свидетель Бережной пока отсутствует. Как будто удивленная этим судья, прищурив глаза, кивнула, давая понять: можно начинать без Бережного.

После обычных досудебных формальностей с перекличкой фамилий присутствующих, и в каком качестве они представлены на суде, а также и прочими формальностями, входившими в обязанности секретаря, судья, полистав папку с бумагами, объявила о начале заседания.

Судья Эмза Андреевна Тымхой лишь недавно была назначена работать в Крыму, и дело Партизана было вторым или третьим в ее нынешней практике с двумя осужденным и одним оправданным.

Судья, с необычным для местного слуха именем – Эмза Тымхой, была уроженкой не то заполярного круга, не то земель вечной мерзлоты, и посему на новом месте службы ей было все интересно – люди, обычаи, цвет моря, карликовые сосны. И как представительница малочисленного, вымирающего народа юкогир с крайнего Севера ее приманивало все, что касается крымских татар – их южный, протестующий темперамент, кухня, славящаяся чебуреками, фольклор…

Прокурор Тесак, полноватый мужчина, с грубыми чертами лица, с начала карьеры занимался исключительно делами возвращенцев – крымских татар – штрафы, выселения, а то и лагерь для наиболее строптивых нарушителей паспортного режима, за что стал притчей во языцах, типа «Тесак так обстругает, что лишь кости останутся…».

Сейчас, с ходу поддержав доводы следствия и вкратце изложив суть дела, предложил назначить подсудимому Усеину Бекировичу Куку наказание в виде лишения свободы на восемь лет в колонии строгого режима за убийство гражданки Мамуры Махсуди, без определенного места жительства, совершив наезд на шоссе Феодосия – Симферополь у села Донское, после чего скрылся, оставив пострадавшую умирать на студеной дороге.

Вся четверка – Куку Партизан, Дагджи, Военный, Модест Иванович – с первых минут заседания, делавшие вид, что незнакомы друг с другом, переглянулись. Тесак же, не медля, протянул судье лист с всевозможными измерениями, тестами, схемами тормозного пути машины, выводами криминалиста, патологоанатома после вскрытия в морге. И, видимо, желая показать судье эрудицию, добавил:

– Анатомия от греческого «анатоме», что значит по-украински – рассечение…

Видимо, посчитав, что это намек на незнание жителями ее родного Заполярного Круга правосудия эллинов судья недовольно парировала:

– Товарищ прокурор, ваше, не имеющее отношение к делу уточнение, лишь отвлекает суд от главного, не так ли?

Секретарь напряженно глянула на Эмзу Андреевну, не зная, вносить ли ее реплику в стенограмму.

Прокурор в ответ лишь сжал губы. Воспользовавшись паузой, Дагджи отошел от клетки, где что-то втолковывал Куку, и протянул Эмзе Андреевне лист, вынув из папки.

– Уважаемый суд! Разрешите, еще одно, на сей раз повторное, заключение независимого патологоанатома касаемо точной даты наезда на погибшую…

– Адвокат, не нарушайте ход суда, – упрекнула председательствующая Дагджи, прежде чем взять протянутый лист. И, чуть повысив тон, объявила: – Прошу, прения сторон…

После недолгой, напряженной паузы Тесак пожал плечами, поправив погоны на мундире: мол, к чему долгое разбирательство, итак, все ясно.

– Как я уже отмечал, прокуратура полностью поддерживает выводы следствия… о виновности этого господина, – густым басом Тесак усилил жест рукой в сторону клетки, и Модесту Ивановичу даже показалось, что металлические прутья ее издали тихий звук. – Это среди татар в порядке вещей: гнобить невинных людей, даже своих сородичей как эту несчастную на дороге, незаконно захватывать общественные земли, называя место разбоя «полянами протеста». А там по нашим данным вожаки перепродают своим же незаконно захваченные участки, заметьте! не свою собственность, а общественную землю… Вокруг мазанок утроили стихийные рынки, торгуя своим же втридорога: цемент, ракушечник, топоры и грабли… И один из таких заводил-вожаков подсудимый Куку, который, не имея боевых орденов и воинских заслуг, назвал себя партизаном-самозванцем… для того чтобы, возможно, скрыть свое сотрудническое холуйство с немцами…

– Почти все, о чем вы сказали, не имеет отношения к данному делу, – потирая монголоидные глаза, прервала Тесака судья.

Тесак тяжело сел, приглаживая левой рукой погоны на плече. И, воспользовавшись паузой, Дагджи резко поднялся, выпрямив осанку.

– Уважаемый суд! Из-за отсутствия доказательств виновности подсудимого о наезде на дороге прокурор пытается придать делу сугубо политический подтекст, рассуждая о «полянах протеста», намекая на возможное сотрудничество моего подзащитного с немецкими оккупантами в годы войны и прочее, прочее… Пусть это все останется на совести прокурора… который изучая биографию подзащитного, должен был обратить внимание на то, что Усеин Куку награжден медалью «Партизан Отечественной войны I степени»…

Судья спешно полистала дело, и, видимо, найдя подтверждение слов Дагджи о награде Куку Партизана, кивнула, не глядя в зал… Заметив ее одобрение, Дагджи, слегка повысив голос, продолжил:

– Уважаемый суд, прошу обратить внимание на выводы патологоанатома… и в каком промежутке времени случился наезд… Между четырнадцатым и двадцатым декабря прошлого года – это важно. И все мои доводы о невиновности подзащитного в основном связаны с событиями между этими двумя датами… У меня все по этому вопросу.., – заключил Дагджи и шагнул к металлической клетке к сидевшему в смиренной позе Куку.

Объявив о допросе свидетелей, судья первым назвала фамилию Модеста Ивановича Безденежного.

Услышав, что обращаются к нему, ушедший было в свои невеселые мысли, Модест Иванович вздрогнул и поправил очки, опустившиеся к кончику носа. И скороговоркой выпалил:

– Клянусь говорить правду и только правду, понимая свою ответственность за ложные показания…

Судья, с интересом разглядывая свидетеля, показавшимся ей чудаковатым интеллигентом не советской закваски, вежливо поинтересовалась:

– Судя по вашему поспешному заявлению об отказе от ложных показаний, вы? наверняка, частый завсегдатай таких мероприятий?

Модест Иванович упрямо повел плечами:

– В отличие от прокурора Тесака, я законопослушный гражданин, отличающий ложь от правды… Кстати, все дела, которые я направлял в прокуратуру о беспощадном уничтожении флоры и фауны Крыма, Тесак оставлял без внимания, – метнул он взглядом в сторону прокурора.

Адам Военный, все это время сидевший в расслабленной позе, опустил голову, чтобы скрыть улыбку. И услышал реплику судьи:

– Свидетель защиты, ваши рассуждения о флоре и фауне не имеют отношения к рассматриваемому делу… Прошу по существу…

Модест Иванович удивленно поднял брови и? немного успокоившись, продолжил, каждое свое слово подчеркивая взмахом руки:

– Так вот… Я гостил у знакомого дантиста в селе Беш-Терек, по-нынешнему Донском… В одиннадцатом часу ночи Серафим Серафимович, так зовут дантиста, внимательно осмотрев мою нижнюю вставную коронку, проводил меня до калитки…

Модест Иванович кашлянул, сделав паузу, и в тишину зала проник гул толпы у здания суда через приоткрытое окно, что позволило рассказчику вспомнить детали:

– Я вышел на трассу, чтобы поймать попутную машину до Алушты… Впереди себя заметил у обочины силуэт женщины с котомкой в руке, в свете фар приближающейся машины – стройную, высокую, в длинном до пят платье, какие обычно носят целомудренные крымчанки… Подумал: возвращенка в поисках пристанища… – И, снова закашляв, уточнил: – Наши-то казачки к тридцати годам безобразно полнеют, не закусывая после самогона…

Судья, доселе читавшая какие-то бумаги, подняла голову и поправила плечи и грудь, видимо, довольная своей хрупкой фигурой, заметила:

– Продолжайте, но без этих подробностей о казачках…

Модест Иванович нахмурился, но заметив, как Куку Партизан слушает его, держась обеими руками за металлические прутья клетки, кивнул ему, потирая лоб:

– О чем это я? Так-так, вспомнил… Женщина, как и я, поднимала руку, но машины не останавливались… Вдруг, помнится, повалил густой снег, и гражданка из-за пелены снега потерялась из виду… Мимо проехала машина марки «Волга», но и она не остановилась на мою просьбу… Решил догнать попутчицу, думая, что вдвоем веселее шагать вдоль шоссе… Но не успел ее догнать, вдруг слышу: резкий визг тормозов и глухой стук. Думая, что «Волга» остановилась, чтобы подвести женщину, побежал вперед. – Снова мучаясь долгим стариковским кашлем с хрипом, Модест Иванович спросил судью: «Можно продолжить?»

– Продолжайте, – сменила бесстрастный судейский тон председатель, Слушаю… – Эмзе Андреевне было любопытно наблюдать за его жестикуляцией и быстро меняющими выражение глазами.

– Знаете, такой характерный визг тормозов и глухой стук, когда машина наезжает на человека… Вот так! – для убедительности подчеркнул рассказчик. – Я, понятное дело, побежал на стук и визг – и первое, что бросилось мне в глаза… боже мой! на обочине лежит, распластав руки, та самая возвращенка-крымчанка… Боже! Машина ее сбила! – Рассказчик в ужасе закатил глаза. – А снег все валил и валил, покрывая ее тело белым саваном… водитель «Волги», завидев меня, быстро сел в машину и дал по газам… Мерзавец! Даже не глянул: жива беженка или нет… Знаете, уважаемый суд, я по своей профессиональной привычке, всегда ношу с собой фотоаппарат со вспышкой… снимаю варварство к флоре и фауне нашего райского уголка Крыма, чтобы приобщить фото к делу и направить прокурору Тесаку… Но он – ноль внимания!

Тесак нервно вскочил с места:

– Уважаемый суд! Прошу прекратить ложные нападки этого, с позволения сказать… – От возмущения прокурор не мог подобрать слово, – на государственного служащего, советника юстиции второго класса! – Но судья, углубившись в бумаги, будто не услышала реплику Тесака.

От взгляда Адама Военного не ускользнуло, как Куку Партизан, то ли взбодренный постоянными злыми обращениями в адрес прокурора Тесака-эколога, то ли, желая скорее выйти на волю, так прижался лицом к прутьям клетки, что, казалось, глаза его вот-вот выскочат из орбит.

– Так вот, – утомленным голосом продолжил Модест Иванович, – первым делом, я заснял номер уезжающей «Волги», затем дорожный указатель, где было начертано: «Мазанки, три километра»… Женщина, к несчастью, была мертва… Как вы понимаете, мне было больно снимать ее изуродованное до неузнаваемости лицо и тело, руки дрожали. Но подумал: это пригодится для следствия и суда. Пригодилось! Хотя прокурор Тесак в мечтах уже видит Партизана в тюремной робе… Простите… – рассказчик прижал ладонью рот, чтобы далее имя Тесака не произносить в отрицательном свете. – Далее, дай бог памяти… С дорожного поста невдалеке, где постовой уже дремал, я позвонил в Алуштинскую милицию… Рассказал о случившемся по часам и минутам. Спрашиваю: кто принял сообщение? Ясно помню ответ на другом конце провода; принял дежурный лейтенант Адам Военный…

Сидевший в одном ряду с Военным, Модест Иванович придвинулся к лейтенанту почти вплотную и стал вынимать из пакета фотографии, поворачивая их так, что судье показалось: свидетель демонстрирует их напарнику.

– Передайте снимки сюда! – велела сухо судья, и Дагджи поспешил выполнить ее просьбу, заметив:

– Прошу… Четко просматривается номер машины…

А тем временем Модест Иванович, довольный своими показаниями, хотел было что-то добавить, но, выразительно махнув рукой, сел, вытирая вспотевшее лицо носовым платком… И вдруг снова, возбудившись, поднялся, когда прокурор высказал сомнение по поводу его снимков.

– Уважаемый суд! Это может быть чистейший подлог… Прошу послать фотографии на криминалистическую экспертизу…

Судья, задерживая взгляд на фотографиях, кратко ответила: – Предложение отклоняется…

Дагджи, вспомнив о чем-то важном, снова устремился к судье, протягивая ей бумагу:

– Справка из автоинспекции Херсона о том, что машина с госномером 1834 «Волга» принадлежит моему подзащитному Усеину Куку…

В приоткрытое от духоты окно с улицы снова проник гул собравшихся у ворот здания, что не понравилось Тесаку, сдвинувшему густые брови.

Через мгновение выяснилась и причина возбуждения у входа в суд. Широко распахнув двери, в зал шагнул еще один свидетель – Бережной, продолжая поругивать охранника, не впускавшего его, опоздавшего, дальше порога.

Проходя мимо клетки, где сидел Куку Партизан, широко улыбнулся давнему знакомому, блеснув рядом золотых коронок во рту:

– Сидишь, пташка невинная, взаперти? На волю, на волю…

Судья не преминула сделать строгое замечание столь бесцеремонно вошедшему:

– Свидетель Бережной, на суд не опаздывают… Только принимая во внимание ваш преклонный возраст, делаю исключение…

– Да, к каждому божий суд приходит в срок, – отметил Бережной, устраиваясь поудобнее на скамье свидетелей, широко раздвинув усталые ноги. – И каждый желает, чтобы суд этот был справедливый… – И как бы оттеняя блеском золотых коронок во рту, на его кителе сверкнула Золотая звезда Героя социалистического труда. – А если без иносказаний, честно, – добавил, отдышавшись Бережной, – виной моего опоздания был разлив реки Салгир, затопившей проезжую улицу в Симферополе. Вы думаете от половодья? Как бы не так! Салгир так замусорили… через каждые пять метров запруда из ящиков, шин, дохлых, прости господи, кошек и собак… – И, указывая в сторону клетки, добавил: – Вот кого надо запереть здесь – один за другим начальников города, – метнул острый взгляд в сторону Тесака, как бы упрекая в его лице всю прокурорскую братию за гибель реки Салгир.

Появление в зале заседания Бережного оказалось кстати. И, чтобы прекратить красноречие свидетеля, судья задала напрямую вопрос Куку Партизану, будто только сейчас вспомнив о его присутствии:

– Ответьте, подсудимый: где вы находились в период между четырнадцатым и двадцатым декабря прошлого года?

Партизан с тяжелым вздохом поднялся и, ухватившись руками за прутья клетки, заморгал усталыми глазами, будто вспоминая, и глухим тоном ответил:

– В этот период времени находился на подработке в совхозе «Красный лиман»…

– Пташка не врет, – с излишней эмоциональностью воскликнул Бережной, доставая из кармана кителя бумагу. – А я его знаю аж c одна тысяча девятьсот семьдесят седьмого года, когда татары, поодиночке, тайком, озираясь по сторонам, как перепуганные лоси-олени, возвращались в Крым…

Дагджи буквально вырвал из рук Бережного лист бумаги и поднес судье:

– Выписка из табеля заработной платы наемного рабочего с указанием срока работы в совхозе «Красный лиман» моего подзащитного…

А тем временем судья сделала замечание Бережному:

– Вы опять прерываете заседание… Только из-за уважения к вашему возрасту, не прошу вас покинуть зал…

– Понял… – насмешливо скривив губы, откликнулся свидетель и поднял руку: – Уважаемый суд, разрешите мне добавить..?

Судья, изучавшая поданную Дагджи бумагу, машинально повторила:

– Только с уважением к вашему возрасту…

Бережной вытянул посеревшие губы, подбирая слова, и глубокие морщины на его щеках слегка разгладились.

Видимо, желая сделать судье в ответ комплимент, Бережной произнес:

– Знаю, милая, у вас, народов Севера – особое уважение к таким старикам, как я, и к оленям. Старики дают вам мудрость, а олени пропитание и одежку… Так вот, одного из искусных, потомственных виноградарей Крыма судят, уверен, за то, что вернулся на родину и стал сердобольным вожаком таких же отверженных и гонимых… С энного, то есть, с семьдесят седьмого года, когда я дал Усеину Куку, убегавшему с неволи чужой краины работу и крышу над головой, а виноградник, который погибал, от его мастеровых рук стал давать моему совхозу миллионный доход… Сейчас, когда на нашей Незалежной, правит бал – дикий капитализм, чтобы наняться даже уборщиком мусора, нужна положительная справка, то бишь характеристика… А для меня в те годы лучшей характеристикой была медаль «Партизану Отечественной войны», которую бедолага носил, спрятав за курткой, то ли от скромности, то ли боясь, что не поверят, потому что со времен партизанщины было столько наплетено о татарах вранья – мол, предатели, детей славянских топили по приказу немцев в колодцах. – Бережной тяжело вдохнул воздух и закашлял: – Каждый год доход, да еще винокурню построили… А в те годы прокурор Тесак – желторотый юнец, помощник следователя, в год по пять-шесть раз ловил Усеиныча-Партизана, живущего без прописки и собственного жилья, и штрафовал на тысячу, две тысячи рублей, принося в отличие от Усеиныча убытки совхозу… И только мое заступничество и вот это… – ткнул пальцем в грудь, на медаль Героя Труда, – не позволяло Тесаку послать Партизана надолго в колонию… И чтобы не плели кумушки, сидя на скамейках о татарах – все наветы и вранье… Мирные люди, трудяги, хлебосольные. Вижу – возвращаются – и пусть, дай бог! Это хорошо! Как без них Крым поднимать?! Села захламлены свиным навозом, виноградники срезаны на корню, сады, ореховые рощи, оливковые насаждения погублены короедом и всякой тлей, колодцы повысыхали, ручьи, реки Салгир, Бальбек обмелели, замусорены… я ведь здешний, коренной и помню, как все было, когда мы жили с татарами до войны… И добавлю напоследок: сидит он, бедолага, в клетке, оклеветанный… за то, что самый активный среди своих в Красном Раю… Если его, не приведи Господи, засадят, он станет, как сейчас говорят – политический сиделец…

Судья, время от времени, поднимала голову, с интересом глядя на рассказчика, затем снова листала бумаги перед собой, и когда Бережной умолк, призадумалась, подперев острый подбородок рукой. Спросила:

– Из ваших слов, свидетель, можно сделать вывод: y прокурора давняя, многолетняя неприязнь к подсудимому?

– Да, – строго подтвердил Бережной. – Вы точно подметили: именно неприязнь, вражда и подозрение, с того времени, когда Партизана я взял виноградарем, этак лет пятнадцать назад… Тесак был тогда на побегушках у следователя, чтобы выслужиться, охотился за человеком без отметки в паспорте… И вот теперь прокурору кажется, что он поймал и решил засудить татарского вожака…

Тесак неприязненно хмыкнул, но отвечать не стал, зная, что Бережному бесполезно перечить – всекрымский авторитет, широким шагом вхож в любой кабинет…

После того, как Бережной тяжело опустился на скамью, судья вымолвила:

– В деле я не нашла выписки из книги дежурившего в милиции, принявшего звонок лейтенанта Военного о трагедии на дороге… Вопрос к вам, свидетель Военный…

Адам Военный, доселе сидевший, опустив голову, будто ушедший в тревожащие его мысли, поспешно вынул из кармана лист бумаги и протянул Дагджи. И исподволь глянул в сторону прокурора Тесака. Уловив взгляд статного, внешне приятного лейтенанта, судья произнесла:

– Свидетель Военный, могли бы не являться лично… документ подлинный.

– Сегодня у меня отгул, – глухо ответил Военный, снова погрузившись в невеселые мысли. Тревожил его захворавший накануне Арсений Петрович, отказывающийся от пищи и лекарств, и из-за природного упрямства не желающий слышать о докторах. На все уговоры домочадцев приводит один и тот же довод, мол, императрица Екатерина II на дух не выносила всяких лекарей, называя их шарлатанами, и прожила долгую, по тем временам, жизнь длиной почти в семьдесят лет…

Строго-настрого повелев жене ни на минуту не отходить от больного, Адам отправился в суд. Ведь не мог же он, зная о подоплеке дела о «висяке», не присутствовать на этом спектакле над Партизаном, с которым, несмотря на разницу в возрасте, подружился как с братом…

– Адвокат подсудимого, у вас есть что добавить? – голос судьи заглушил шум, время от времени доносившейся с улицы.

Дагджи порывисто встал и отчего-то засунул руку в правый карман пиджака, доставая пишущую ручку. Повертев ею меж пальцами, начал:

– Уважаемый суд! – В такие увлеченные моменты, Дагджи видел себя как будто со стороны как отражение в зеркале: ведь на процессах в Узбекистане над активистами национального движения за возвращение на родину он наработал живой опыт, бросавший свет и на сегодняшнее дело.

– Обвинение против моего подзащитного Усеина Бекировича Куку почти ничем не отличается от обвинений десятков моих подзащитных соотечественников, которых мне приходилось защищать еще недавно в Узбекистане, в местах ссылки… Оно бездоказательно, надумано, состряпано непрофессионально, с одной лишь целью – наказать, и наказать жестоко одного из активистов, защищающих законные права возвращенцев… Процесс этот, как верно подметил уважаемый Захар Матвеевич Бережной, не уголовный, а политический, – мельком глянул Дагджи на Бережного, одобрительно кивнувшего. – Повторюсь для убедительности: есть продолжение многочисленных политических преследований крымцев в неволе, в Узбекистане и других краях, куда народ массово сослала бесчеловечная власть… Наследники этой власти и по сей день вершат здесь, в Крыму, беззаконие, не желая вернуть народу его право на родину, на жизнь, на разграбленное имущество…

Сидевший ближе всех к оратору Модест Иванович, ежесекундно кивая головой в знак одобрения, вдруг не выдержал солидности и захлопал ладонями. И едва аплодисменты долетели до слуха судьи, как она неодобрительно глянула на восторженного свидетеля, сделав попутное замечание Дагджи:

– Не следует обычное уголовное дело толковать как политическое.

А прокурор Тесак, широким жестом указывая на Модеста Ивановича, съязвил:

– Подкупленный квакер… квакает по-лягушачьи в нужное время…

Судья же, снова восприняв прокурорскую реплику за желание блеснуть эрудицией, в усмешке раздвинула губы:

– Квакер, уважаемый прокурор, означает секту в католичестве…

Отвлеченный словесной перепалкой Дагджи не сразу нащупал нить прерванного выступления. И, чтобы придать своим словам весомость, адвокат любил вставлять к месту и не к месту, восклицание «Да так!», делая на этом ударение.

– Да так! Дело, которое мы сегодня рассматриваем, уважаемый суд, из того ряда, когда против активистов национального движения на «полянах протеста» милиция и прокуратура по наущению органов власти занимаются клеветой и запугиванием в газетах и на телевидении, чтобы засадить их в тюрьмы на длительные сроки… А для этого не гнушаются ничем: подбрасывают таким, как Усеин Куку, наркотики, патроны, как это было на «поляне протеста » в Зуе с Сервером Фаетонджи… – выдержав паузу, Дагджи достал из кармана лист бумаги и стал читать. – В Верхней Кутузовке на активиста Муина Карабибера подло повесили «висяк» – простите за тавтологию – будто бы он поджег колхозный склад, размещенный в родовом доме предков, откуда семья была выселена. Далее в «поляне протеста» у села Зеленкой, по нынешнему, имперскому названию – Холмовка, семидесятилетнему старцу Умеру Фука и вовсе предъявили чудовищное обвинение в изнасиловании двенадцатилетней казачки – жительницы села… – Дагджи тяжело вздохнул, будто сам пережил это обвинение. – Да так! В палаточном городке у села Дегирменкой милиция численностью в три раза превышающая жителей поляны, не только избила многих возвращенцев, но и двоих из них – Наримана Бакышли и Халила Балайогуллары обвинили в том, что они угнали колхозный трактор, хотя трактор этот оба инженера собирали по частям, из старых деталей на виду у сотни дегирменкойцев… Но судья не стал их слушать и отправил Бакышли и его напарника в тюрьму сроком на два года…

Прокурор Тесак, делая удивленные глаза и поминутно пожимая плечами, глядя на судью, решил сам прервать адвоката:

– Уши вянут, когда слушаешь клевету на нашу милицию, прокуратуру и органы власти! Прошу, уважаемый суд, привлечь этого, так называемого адвоката-демагога и татарского националиста, к порядку… Здесь находится лейтенант Адам Военный – один из лучших стражей порядка в Алуште, награжденный грамотами, так сказать, почета…

Судья, поспешно перебивая Тесака:

– Да, я понимаю… Свидетель Военный, вы подтверждаете слова адвоката о том, что среди ваших сотрудников практикуется навешивание нераскрытых дел на безвинных граждан, дабы улучшить отчетность по раскрываемости преступлений..?

Военный, который, казалось, был далек от происходящего в зале, озабоченный здоровьем Арсения Петровича, встал и метнул взгляд на сидевшего в клетке Партизана, промолвил:

– Такого в Алуштинской милиции нет… Во всяком случае, не припомню за годы моей там службы… а я ведь в милиции семь лет, с тысяча девятьсот восемьдесят пятого года, – и хотел было добавить, что согласен с товарищем прокурором, нет такого в практике, но во время промолчал, боясь, что переиграет роль.

Тесак, облегченно вздохнул и, выпрямив плечи, вставил:

– Надо понимать, уважаемый суд, почему защита занимается политической демагогией… Насколько нам, правоохранительным органам, известно: адвокат и его подзащитный являются активистами так называемого Меджлиса – органа незаконного, которая мнит из себя параллельную власть, даже выше законной власти… на самом деле Меджлис – это власть главарей общака, захватывающая колхозные земли и распределяющая их среди своих, доверенных людей. На деньги из Турции возводит для меджлисовцев дворцы, мечети, открывает рестораны, банки – и все от закордонных добрых дядюшек… Если кого-либо из татарских вожаков, как этого Куку в клетке, укусит блоха, сразу поднимается вопль, мол, это засланная нами блоха, подкованная народным умельцем… Знаете ведь легенду о тульском мастеровом и блохе… Ха-ха!

– Ни ваши обвинения в адрес Меджлиса, ни сказанное вами о подкованной блохе, к рассматриваемому нами делу не относятся, – нетерпеливо, прервала Тесака судья, складывая бумаги в стопку. Хотела было встать, но, будто вспомнив об обвиняемом, спросила:

– Усеин Бекирович Куку, желаете выступить?

– Не желаю. Все сказано без меня, – раздался из-за решетки глуховатый голос.

– Суд удаляется для вынесения приговора… – Всем показалось, что эти пафосные, интригующие слова прозвучали, сопровождая судью и секретаря вплоть до боковой двери, выходящей из зала.

В самом зале каждый из сидящих ощущал тревожное напряжение. Модест Иванович даже привстал от нетерпения, вглядываясь близорукими глазами в таинственную дверь, за которой решалась судьба Куку Партизана. Десять прошедших минут показались вечностью. Звуки из открытых окон, по стеклам которых пробегал легкий ветерок, напоминали впечатлительному старцу-экологу жужжание блохи, о которой говорил Тесак.

Модест Иванович оглядывал сидящих в зале, желая понять, не напоминает ли и им скрип в окне звуки насекомого. И облегченно вздохнул, когда в открывшуюся дверь вернулись судья с помощницей.

– Встать, суд идет… Именем республики Украина… Суд на основании изученных документов, показаний свидетелей пришел к выводу: признать гражданина Усеина Бекировича Куку невиновным в предъявленном обвинении… Дело о гибели гражданки Мамуры Махсуди направить на новое расследование… Следствие велось с признаками предвзятости в отношении гражданина Куку, бездоказательно… Охрана, освободите Усеина Бекировича Куку в зале суда…

Сквозь голоса ликования прорезался возглас прокурора Тесака:

– Прокуратура обжалует данное решение…

– Ваше право! – заявила, выпрямившись во весь рост судья, показавшаяся свидетелям еще более стройной и изящной.

Глядя, как милиционер отпирает клетку, Модест Иванович потирал ладони, как будто он сам все это время держался за металлические прутья.

– Усеин Бекирович Куку, ваше право подать встречный иск за моральный ущерб, – заключила судья, но ее уже никто не слышал из-за радостных возгласов мужчин.

Еще большее волнение вызвало выход из здания суда Куку Партизана и сопровождавших его, возвращенцы с возгласами: «Аллагъа шукюр!», «Мырадына наиль ол!», – подняли и понесли на руках Партизана и Дагджи.

Бережной, направляясь к машине с брезентовым верхом, уазику, крикнул Куку:

– Садись, подброшу тебя к Красному Раю!

Куку Партизан сделал жест, показывая на возбужденных земляков.

– Понятно… Погуляй с ними… И не забудь – жду тебя в «Красном лимане» уже скоро, на сборе винограда…

Прощаясь с Модестом Ивановичем, Дагджи заметил, как Адам Военный, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания, свернул в соседний переулок…

Глава двенадцатая

После тревожной ночи, проснувшись, Адам инстинктивно потянулся к настенному календарю. В тусклом свете окна на черном фоне высветилась строка с датой: 18 мая 1992 года, понедельник.

Чтобы не будить сладко посапывающую Эмму, вышел на кухню, сорвав лист календаря. На листе на фоне краснощекой колхозницы сидевшей за комбайном – медвежонок и надпись: «В этот день двадцать лет назад киностудия «Союзмультфильм» выпустила занимательную историю Винни-Пуха…» Вспомнив скакавшего по экрану телевизора медвежонка, невольно улыбнулся, отчего напряжение, оставшееся от поверхностного  сна, смягчилось. Подумал: «Появится ли еще при моей жизни и жизни моих сыновей надпись на календарях: «В этот день, сорок восемь лет назад, в 1944 году крымские татары по огульному обвинению были насильственно изгнаны со своей родины – Крыма…»

И все же Адам не мог до конца осмыслить: что творится в его душе накануне этого дня и в сам день 18 мая каждый год. Тревожное состояние всякий раз выводит из равновесия, вторгается в память смутными картинами, предвещает бессонницу и мучительную ночь…

Из планшета, висевшего над кухонным столом, Адам вынул те две фотографии, которые при каждом удобном случае показывал возвратившимся из ссылки, подчеркивая имена женщины и мужчины в воинском звании как заклинание. В который раз, всматриваясь в их лица на фото, покрытых от времени желтым налетом, и  пытаясь разобраться с вспыхивающей в душе болью, стал с годами осознавать: шок, испытанный им в тот день на заре 18 мая в семилетнем возрастем, навсегда стал частью его памяти и сознания, теперь уже до конца жизни…

Единственное, что облегчало тяжесть сегодняшнего дня, то, что 18 мая, понедельник, совпал с отгулом и лейтенант был свободен от лицезрения сотрудников, выслушивающих нудные наставления Воеводкина на планерке, его похвальбы о том, как «показали кузькину мать» татарве в Красном Раю, сравняв их «осиные гнезда» с землей, и строгое напоминание об оборотне в погонах, затесавшемся в ряды алуштинской милиции, которого и по сей день не смогли выявить и разоблачить…

Зная о том, что в Красном Раю, как во всех полянах протеста в Крыму, возвращенцы будут вспоминать этот день 18 мая молитвами о похороненных на чужбине родных, близких, друзьях, Адам выехал на Лермонтовскую улицу. Вспомнил: у гостиницы «Таврида», с боку здания, притулился ларек. Всякий раз, направляясь к Красному Раю, Военный путал следы, дабы какая-нибудь продавщица не взболтнула ненароком о том, что лейтенант набивает хлебом полную люльку мотоцикла под завязку.

В этом ларьке Адам был впервые, и пока продавщица складывала буханки ржаного в люльку, у обочины дороги, проехав немного вперед, затормозила машина с тонированными стеклами.

Первое, что мелькнуло тревожно: «Слежка…».  Хотя сразу же Военный попытался успокоить себя, относя свою мнительность к следствию бессонной ночи перед наступлением  сакрального дня – 18 мая…

Впрочем, откуда было ему знать, что хозяйка хлебного у пансионата «Каскад» Настя Веснушчатая с чисто женской болтливостью, строя глазки сержанту Малеванному, закоренелому холостяку, выдала тайну Адама Военного.

– Михаил Савич, боитесь похудеть? Каждый раз просите половину батона… А ваш лейтенант Адам Арсеньевич Военный давеча загрузил по самый верх люльку мотоцикла… Спрашиваю: Адам Арсеньевич, это куда столько хлеба – свадьба чи нет?

– И что? – Малеванный настороженно поднял рыжие брови и подался телом к прилавку.

– Соседа наградили медалью, – отвечает. – Всю улицу приглашает на угощение…

Разволновавшись, Малеванный непроизвольно произнес:

– Настенька, не половину, а целый батон! – И, расплатившись, устремился назад, в отделение милиции, откуда полчаса назад ушел, отрапортовав после дежурства. Возвратившись, получил строгое задание от Воеводкина: пройтись по всем домам улицы Чатырдагской, где проживал Адам, и выяснить, был ли кто из соседей награжден, устроив гулянку…

Адам же тем временем проехал по набережной и свернул к Даче Стахеева, а оттуда по Кипарисовой, ведущей к лесополосе, примыкающей, к Красному Раю. Еще издали заметил оживление у блок-постов, тянувшихся один за другим вдоль поляны протеста. Развернув мотоцикл, решил проехать к Красному Раю через узкую просеку.

Двое постовых, притаившихся за деревьями, неожиданно преградили  дорогу, размахивая жезлами. Упершись телами о руль мотоцикла, почти в один голос закричали:

– Проезд дальше запрещен! Карантин! Ваши документы… – с такими напряженными лицами, будто догадывались, кого остановили.

В первую минуту Адам Военный даже не испытал досады и тем более испуга, ведь в самом начале пути сюда догадывался, что за ним следят. Пока задержавшие внимательно изучали его документы, передавая милицейское удостоверение друг другу, Адам вдруг почувствовал облегчение, ибо с тех пор, как подружился с краснорайцами, его тяготила двойная жизнь. На службе его коробило и нередко возмущало враждебное отношение к возвращенцам, оскорбительное высказывание в адрес «татарвы», «разбойничьего отребья», предателях, прислуживающих немцам – все, что он слышал, начиная с семилетнего возраста, за год до завершения войны – и далее – в школе, на службе, и всюду на улицах, рынках, в автобусах, на собраниях, будто враждебностью был насыщен сам воздух, которым люди дышали вместе с бациллами массового психоза, называемого крымтатарфобией.. В какое-то время психоз этот, казалось, ослабел, когда из Крыма были выдворены последние коренные его жители, выловленные в горах и степях, в скалистых островках, в море – все до единого…

Вспышки психоза, затаенного глубоко в сознании, вновь проявились, когда в Крым стали на свой страх и риск возвращаться такие смельчаки, как Муса Мамут, ставший легендой, Куку Партизан, гвардии майор, герой войны Леммар Арбатлы… И теперь, когда крымцы массово возвращались на родину, эпидемия вспыхнула с новой силой, чему добавляли свою «антитатарскую» лепту газеты, радио, телевидение…

Слух Адама обострился, когда задержавший по слогам прочитал с язвительными нотами в голосе:

– Адам Арсеньевич Военный… лейтенант, алуштинское управление… – и повернулся, услышав шаги из-за дерева.

Солидно покашливая, к Адаму, неподвижно сидевшему на мотоцикле, приблизился Малеванный и, не глянув на лейтенанта, откинул брезент люльки и, наклонившись, вдохнул запах хлеба:

– Еще тепленький, только что из магазина… Ха-ха! Вот кто, оказывается, оборотень в погонах – один из лучших наших сотрудников, почетные грамоты и прочее… Снимите пилотские очки, чтобы убедиться: того ли Военного мы схватили с поличным? – издевательским тоном изрек Малеванный, выплескивая всю злобу и обиду на получившего, как он считал, незаслуженно повышение в звании…

Пока грубо сдергивали с головы шлем, Адам подумал о своих стариках и жене Эмме: с ними он также вел двойную игру, объясняя свои ночные поездки в Красный Рай служебным заданием…

Приказной тон сержанта Малеванного патрульным:

– Уведите к машине! – отвлек Адама от тревожных мыслей о родных. – А ваши подопечные на поляне, Адам Арсеньевич, пусть поголодают, полезно для здоровья, – продолжал подтрунивать над ним теперь уже бывший подчиненный, всегда лебезивший перед лейтенантом. – Давеча народные мстители-дружинники показали им кузькину мать, – повторил Малеванный любимое изречение полковника Воеводкина.

Хотя Военный знал в мелочах о погроме в Красном Раю, невольно напрягся и, подталкиваемый сзади к машине, смотрел, проведя цепким взглядом по знакомому пейзажу: местами мазанки остались целы, палатки вновь натянуты, а вокруг порушенных стен двигались краснорайцы, расчищая завалы… Последнее, что запечатлел его взгляд: площадка спортивного поля с натянутыми на столбах сетками для игр, возведением которого давно бредил майор Леммар Арбатлы, работавший военруком  и физруком в одном лице в бухарской школе…

Если бы Адам Военный на полчаса раньше подъехал  к месту, где на него была устроена засада, наверняка не разминулся бы с похоронной процессией, вышедшей из Красного Рая: да и краснорайцы, несшие на погребальных носилках маленький гроб, через каждые четыре-пять шагов, передавая их по ритуалу похорон друг другу, могли бы видеть, как Военному, которого  и по сей день меж собой называли Идьлек Мада, скрутили руки за спину и спешно повели полусогнутого к милицейской машине.

Малеванный, сидевший здесь в засаде с утра, поначалу растерялся, видя, как похоронная процессия вышла за пределы Красного Рая, двигаясь к лесу.

Впрочем, растерянность сержанта длилась недолго. Шагнувшие за границу санитарного кордона краснорайцы как обычно были в глазах Малеванного преступниками, захватившими поляну. Проживавших без разрешения в Крыму их можно запросто арестовать и затолкать, как и их осведомителя Адама Военного, в милицейский автозак. Посему его голос в мегафон прозвучал зычно и грубо:

– Стоять на месте! Проверка документов!

Лихой житель Тамбова, из семьи старообрядцев, семь лет назад перебравшийся в Крым, впервые в жизни сталкивался лоб в лоб с мусульманской похоронной процессией, желая встать на пути ее безостановочного хода. Но никто не сдержал шаг – шариат требует как можно быстрее донести гроб к месту погребения до наступления сумерек.

Лишь шедший впереди усопшего Нурфет, погруженный в свои мысли, поднял воспаленные от бессонной ночи глаза и, глянув на сержанта, в отчаянном гневе, с таким хрустом сжал кулаки, что шагающему  рядом Осману Мамуту показалось, что он бросится на Малеванного. Дабы не вышел скандал, крепко взял Нурфета за плечо с желанием успокоить.

– Приказываю стоять! – хрипло повторил Малеванный. – За неподчинение…

Несущие над головами носилки, чуть сбавили шаг, ступая на валуны и камни на тропе. Даже после второго предупреждения, процессия не пожелала нарушать ритуал дженаза [1]. Осман Мамут перед выходом на всякий  случай высказал собравшимся веление Пророка (мир ему и благословение Аллаха!) о правилах ритуального шага к кладбищу [2].

Малеванный решил высказать последний, как ему казалось, убойный аргумент:

– Не подчинитесь приказу… – сделаем предупредительный выстрел! А после…

Угроза его была перекрыта возгласом Якъкута Мираба [3], отвечающего за привоз воды в Красный Рай в паре с Энвером Пастабашем:

– Варвары! Вы убили невинного ребенка!

Отчаянный крик слегка остудил сержанта, слышавшего рапорт сослуживцев на планерке: во время нападения на поляну двенадцать взрослых краснорайцев и ребенок, нареченный Ильясом, были покалечены, отравлены ядовитым дымом… Врачи больницы так и не сумели спасти новорожденного, а всю вину переложили на его мать Румейсу. Якобы вместо того, чтобы родить в идеально чистой палате алуштинского роддома, татарка, привыкшая пользоваться услугами знахарей и колдунов, позволила принять новорожденного неграмотной бабке-повитухе в грязной, кишащей бактериями палатке. Отговорка эта осталась на устах врачей даже после того, как неугомонный адвокат Дагджи пригрозил судить погромщиков.

Малеванный, приметив в толпе Куку Партизана, поднявшего над головой похоронные носилки, нервно пожав плечами, отвернулся. А стоящий с ним рядом постовой Безенчук предположил:

– Черте-что могут нести татары, замаскировав под гроб – контрабандные сигареты или взрывчатку…

– Разберутся на месте, – начальственным тоном откликнулся Малеванный. – Побрели в ближнее село Кутузовку [4], на кладбище. Там наши их встретят – ха-ха! – с похоронной музыкой… – И, приказав усилить посты, прихрамывая, направился к милицейской машине, не преминув поинтересоваться тем, что его больше всего интересовало в данный час: доставили ли оборотня в погонах – Адама Военного на допрос к полковнику Воеводкину…

– Все, как по маслу, – откликнулся шагающий следом Безенчук. – Поместили в обезьянник [5]

Удовлетворенный ответом Малеванный хотел было поразмыслить вслух о награде за поимку предателя, прикинуть, что больше согреет его душу – и повышение в звании младшего лейтенанта или медаль, но так не решился высказаться, соблюдая служебную субординацию.

Маленького краснорайца, мученика Ильяса, решили поначалу предать земле на окраине поляны протеста как вечный укор карателям, ведь на месте, где до погрома рядами выстроились улицы и переулки, пусть из времянок и мазанок, с номерами жилья, с названиями сел и городов, откуда родом поднявшие их непосильным трудом, с общественной столовой, молельным домом, медпунктом и библиотекой, со всеми другими атрибутами обжитой поляны, должно быть и мусульманское кладбище, коль скоро все собрались здесь жить и умереть, поклявшись: «Родина или смерть»…

Куку Партизан, еще будучи под стражей, узнал о погроме, а освободившись, хозяйским взглядом оценил хаос разрушения. Но сильнее всего был опечален гибелью младенца Ильяса, которого называл первым гражданином Красного Рая, предвестником возрождения жизни возвращенцев на родине. Высказался на сей счет пространно и многословно, будто за дни, проведенные в заключении, истосковался по слушателям:

– Вы видите: всюду нам, возвращенцам, навязывают борьбу, войну гражданскую с теми, кто вселился в наши дома, сколачивая из жителей так называемые народные дружины. Но мы не поддаемся на их провокации… Принимаем все мирно, терпеливо, и лишь обороняемся каждый раз, защищая наших детей, стариков. И так с самых первых полян протеста в Белогорске или Зуе четыре-пять лет назад, когда на наши головы начали сыпаться удары дубинок, когда травили газом, морили голодом, жаждой, утюжили наши временные жилица милицейскими сапогами, гусеницами тракторов, Арестовывали по надуманным предлогам. Навязанное нам противостояние, боюсь, будет еще длится не год и не два… Хотя в самых мрачных предположениях тех из нас, кто вышел на дальнюю дорогу, не было и мысли, что наше возвращение будет столь же трагично, как наше изгнание из Крыма… И теперь, несмотря ни на что, в нас вернулось чувство хозяина на родной земле. Мы должны переосмыслить наш кровный лозунг самых первых лет возвращения: «Родина или смерть» на «Родина и жизнь, и смерть в Крыму»… Мы должны не замыкаться в своих полянах, а оставлять свои горячие следы всюду – на площадях городов, на сельских улицах, на берегу моря, на скалах, в наших мечетях, на героических тропах наших предков, как тамга, как вечный знак нашего присутствия на родине… Посему я советую предать земле нашего шахида-мученика Ильяса, с соблюдением всех наших обрядов поминания на старинном кладбище предков – в селе Шума, дабы его могила не была осквернена новым набегом карателей на Красный Рай, а стала местом поклонения всех, кто будет проезжать мимо этого села…

После недолгого молчания Осман Мамут подал голос, как старший по возрасту:

– Мудрое решение… Ведь Всевышный сказал:… «и вершат свои дела, обращаясь за советом друг к другу» [6]… моя молитва будет по убиенному младенцу и по всем нашим предкам, покоившимся в Шуме. Амин!

– Решено! – живо откликнулся Куку Партизан. – В Шуму нас поведет, изгнанный из села Якъкуб Мираб. Он на нюх знает место разрушенного мусульманского кладбища…

Когда проносили носилки с гробом мимо полуразрушенных мазанок и палаток, было слышно, как заголосили женщины. И голос поварихи Шефики: «Плачь, плачь, Румейса-апте, тебе, милая, будет легче». Осман Мамут придержал шаг и, просунув голову внутрь палатки, скороговоркой вымолвил:

– Ханум, дочь моя, бойся Аллаха и терпи… Ведь сказал пророк: «Покойный подвергается мучению, если близкие его громко причитают, бьют себя ладонями по щекам, разрывают на себе одежду…» Ты ведь не желаешь своему сыночку азаби кабр [7]… – и быстро зашагал, догоняя процессию, ступившую на лесную тропинку.

Послевоенные переселенцы, те, кто хозяйничал в пятисотлетнем крымтатарском селении Шума, как и обещал Малеванный, встретили поднимающуюся по тропинке наверх процессию «похоронной музыкой», в которой преобладали кричащие аккорды:

– Татаро-монголы! Орда идет! – сопровождавшиеся щелканьем затворов ружей, лаем цепных псов, звоном колокола каланчи, извещающей о пожаре или ином бедствии для селян…

У дороги, разделяющий село не только на две половинки, но и на два уровня – Верхнюю и Нижнюю Шуму, постовой, на ходу влезая в мундир, выбежал из обитого фанерой домика и спешно опустил заградительный шлагбаум. Услышав скрип шлагбаума из невзрачного домика, справа вышел полусонного вида, крепкого телосложения человек, как принято о таких говорят «свирепого мужицкого вида», и, раздвинув ноги в сапогах шире плеч, стал на пути похоронной процессии. Пока подозрительно поглядывал то на носилки с гробом, то на лица тех, кто держал оглобли носилок на плечах, к шлагбауму, запыхавшись, подбежали двое селян – рыжий с мотыгой и другой в соломенной шляпе, держа овчарку на цепи. С десяток мальчишек-хлопцев устроились поодаль на пригорке, с интересом наблюдая, чем же закончится противостояние отцов и дедов с «татаро-монгольской ордой»…

– Перед вами староста Кутузовки – Петр Петрович Бузина, – хрипло представился свирепый мужик. – С кем имею честь и по какому такому делу? – Для убедительности своих слов староста подкручивал то кончик левого, то правого казацкого уса.

Ожидавшие всего, что угодно, но не такого оборота дела, краснорайцы молчали, держа носилки над головами. Видя их замешательство, Бузина приказал постовому:

– Семеныч, проверь-ка, что у татар припрятано в ящичке…

Нурфет, побагровев от возмущения, шагнул было к старосте, но Куку Партизан схватил его за руку, непроизвольно выразившись в адрес Бузины, образно:

– Шашкъан папий [8]

Староста, насторожившись, нахмурился:

– Давно не слышали бельмес-кельмес… Прошу выражаться по-хохляцки или по-москальски, иначе не договоримся…

Пока Семеныч нехотя приближался к носилкам, Осман Мамут с тревогой глянул на небо: солнце опускалось к линии заката, после чего по ритуалу нельзя предавать земле усопшего.

Семеныч боязливо снял саван с лица младенца и протяжн, будто не веря глазам, молвил:

– Усопший малец, Петр Петрович… Ей богу. – И небрежно перекрестился…

Носилки снова подняли на плечи в ожидании развязки. Куку для солидности поправил на голове остроугольную тюбетейку, которую привык носить в Узбекистане, выступил вперед:

– Петр Петрович, вижу, вы человек смекалистый, – в своей обычной дипломатической манере, начал было он. – Отец усопшего семи дней от роду младенца родом отсюда, из Кутузовки-Шума… И все его родичи, сосланные в сорок четвертом в Узбекистан…

– Нет, и не проси! – замахал руками под гул собравшихся селян с вилами и лопатами. – Не разрешу на здешнем погосте… Даже если вы одарите меня бочонком вина «Черный доктор» или медом из горной пасеки – ха-ха! – смягчил он отказ полушутливой фразой. – Вы – татарва – народец с хитрецой. Сначала в Кутузовке похороните младенца… Затем каждый день сюда повадятся родственнички, якобы поминать его – знакомые на сорокодневку, уйма знакомых, тысяча… А затем тихой сапой, правдами и неправдами обустраиваться, требовать потесниться наших селян, в домах, мол, у вас купчая, документ на усадьбу с прилегающим садом, виноградниками и коровниками… И бучи не оберешься. Наши казаки на сходе отказались жить рядом с татарами не только на одной улице, но и в одном селе. У вас, братец, – ткнул он Куку пальцем в грудь – нрав беспокойный, башибузукский, и языка вашего мы не бельмес. – Староста неожиданно поднял голову к небу: – Слышишь – у-у-у… Возвращается звук по-русски или по-хохляцки, а вашего татарского нет, вымер… Казачье наше любит жить в хуторе со своим укладом, языком, песнями и плясками… А тут ваш поп – муэдзин с колокольни пять раз на день, О, Аллах-Маллах… Согласись, мало приятного.

Куку Партизан снял тюбетейку и помахал возле лица – уставший, почувствовал жар. И стал говорить торопливо, заметив беспокойство Османа Мамута и всех стоящих в нетерпении, переминаясь с ноги на ногу.

– Припомните, Петр Петрович, был ли здесь у вас, или где-то еще в селах хотя бы один случай, чтобы возвращенцы скандалили, требовали вернуть у нынешних хозяев их прежний дом, усадьбу, сад? Не было… хотя газеты полны небылиц против нас… С первых дней возвращения мы, крымские, установили: не требовать ни свое жилье, ничего из имущества. Мы, возвращенцы, не желаем в Крыму вражды между пришлыми и нашими, хотя власти через свои газеты говорят о нас такое, что в здравом уме не помещается… Посмотрите, – сделал Куку жест в сторону стоящей колонны. –  Здесь семь или восемь бывших шумовцев, изгнанных из села… Шевкет Сидеман, выходи, покажись… Джемиль Тантана, Эсфер Джихандат, вперед… Леммар Арбатлы, воевавший, дошедший до Праги, гвардии майор…  – Все, кого называл Куку, отвечали сдержанно кивком головы. – Взгляните каждому в лицо. Кто из них, скажите, приезжал в Кутузовку-Шуму, со скандалом, угрозами, требовал освободить ему и его семье родовое гнездо?

Старосте, живущем давно бобылем и лишь частенько разговаривающем в обнимку с бутылкой горячительного, хотелось хоть с кем-то поспорить:

– Ты все Шума, шумовцы… Ваши предки, что, такие шумливые были? Зато мы – кутузовцы – суворовцы… вон сколько набежало мужиков! Если бы не мое мирное слово, побили бы вас крепко за вторжение на чужую территорию. Спускайтесь в нижнюю часть Кутузовки, там отыщите свое магометанское кладбище, если, конечно, его не засеяли кукурузой… Уловив в который раз нетерпеливый взгляд Османа Мамута, Куку Партизан досадливо махнул рукой:

– Вижу, не договоримся… Хорошо, отыщем свое кладбище…

Бузина поморщился, вытянув толстые почерневшие губы:

– Да, да, ступайте, а за шлагбаум ни ногой! Вы все из зоны карантина – можете заразу к нам занести – малярию или холеру, одним словом, смертельный мор на моих селян… – И вдруг хохотнул: – Вообще-то, на наших здешних пьяных да лодырей мор послать… было бы божьей благодатью…

Кучерявый Асан, по прозвищу Солакъай [9], местный, шумовец, изгнанный из села восьмилетним, еще по дороге наверх, неся на плече носилки, напряженно вспоминал: в какой стороне от дороги кладбище, где покоятся его дед – Кямран-бей рядом с бабушкой – Сафикой… И на всем протяжении пути, вскидывая левую руку вперед, водя из стороны в сторону указательным пальцем и, надеясь, что память руки, которой засыпал их могилы землей, направит процессию к кладбищу. И так интуиция вела Левшу в ту часть села, прижатую к холму. И память не обманула: открылось ровное поле у прилеска.

Шумовцы, помнившие, каким было их село до изгнания, перекладывая на плечи друг друга, шепотом переговаривались, вспоминая былую роскошь села. Джемиль Тантана почему-то припомнил четыре водяных мельницы, стоявшие у холма в ряд, денно и нощно поившие виноградники и табачные поля, сейчас будто провалившиеся сквозь землю… Майор Арбатлы. всматривался, не находя знакомый силуэт школьного здания, где преподавал спортивные игры…

– Смотрите-ка, – подал негромкий голос тот, кого Куку Партизан, представляя старосте, назвал Шевкетом Сидеманом: – Год назад, когда я прямиком из Коканда приехал сюда, вместо дома, откуда нас изгнали, был захламленный пустырь… А сейчас, как грибы после дождя, выросли коттеджи, с виду чиновничьи, с заборами в пять метров высотой и дачи для прокуроров и военных – так мне шепнули знающие люди… Для них в Крыму полно земли, а когда речь заходит о возвращенцах, оговорка одна: все забито, нет ни клочка свободной земли… Вот, так-то!

Осман Мамут, недовольный, перебил его:

– Не тратьте  время на ненужные разговоры… Неся покойника, думают о бренности и быстротечности этого мира, где каждый шаг может умножать грехи, если не думать об этом…

Все разом умолкли, понимая, что сама процедура, которой руководил старец Осман, настраивала его на мистический лад.

На краю поросшей редкими кустами кара сельби [10] поляны  остановились, чтобы перевести дух. О том, что в этой местности, где сейчас бродят коровы, пощипывая траву, еще не так давно располагалось кладбище, напоминали треснутые могильные плиты, наполовину ушедшие в землю.

Осман Мамут с трудом опустился на колени, вытер рукавом халата полустертую надпись на плите, читая нараспев, чтобы слышали все коленопреклоненные спутники:

– Аллахумма, джальху ля–на фаратан, ва саляфан ва аджран… – и почти без паузы перевел тем, кто не владел арабским: – О, Аллах, сделай так, чтобы он опередил в раю своих родителей и стал нашим предшественником и наградой для нас… – и добавил безо всякого сомнения: – Судя по надписи на могиле, в этом месте также похоронен не достигший совершеннолетия… – И строго повелел помощникам: – Копайте могилу Ильясу рядом… поторопитесь, – добавил, показывая пальцем на кроваво-красный горизонт над селом.

В ход пошли сразу четыре лопаты, которые буквально вгрызались в каменистую почву. Те же, кто не был занят обустройством могилы, в задумчивости бродили рядом, осматривая сравнявшиеся с землей холмики с поваленными надгробьями, в надежде обнаружить захоронения предков.

Асад Солакъай, так надеявшийся, что и в этом память его руки не подведет, опустился на полусогнутые колени, и так сидел в задумчивости, покачивая головой. Посиневшими губами шептал слова раскаяния, не обнаружив семейный склеп, ведь переваливший за шестой десяток, с множеством хворей, боялся, что навсегда останется на чужбине, найдя последнее место успокоения где-нибудь на кладбище в Катта-Кургане…

Очнувшись от горестных размышлений, Асад поспешил к своим, когда гробик, передавая из рук в руки друг другу,  поднесли Нурфету, стоящему по колено в свежевырытой земле. Нурфет дрожащими руками с трудом уложил гробик в нишу. Постоял с опущенной головой, пока Осман Мамут произносил слова джанази. Кто-то протянул ему руку, и Нурфет поднялся из ямы и, взяв в пригоршню землю, первым обозначил холмик могилы.

Его примеру последовали и другие краснорайцы, пока Осман Мамут продолжал читать заупокойную молитву, произносимую за усопшего младенца:

– Аллахумма, аыз-ку мин азабиль кабри! – следом, повторяя для несведущих в арабском: – О, Аллах, защити его от мучений могилы… Алла-хумма-джаль-ху ля-на фаратан… – О, Аллах, сделай так, чтобы он опередил в раю своих родителей…

А когда краснорайцы постояли, молча бросая последние взгляды перед возвращением на свежий холмик, и выстроились в ряд, чтобы подняться наверх по узкой тропинке, Осман шагнул к Нурфету и, прижав его холодную ладонь двумя руками, произнес:

– Азама-Длаху аджра-кя, ва ахсана азза-кя ва гафара ли майити-кя! Да даст тебе Аллах еще большую награду и да пошлет тебе утешение за твое терпение и да простит того, кто у тебя умер… Амин…

Произнеся в один голос «Амин!», краснорайцы в молчании возвращались туда, где опущенный у милицейского поста шлагбаум, разделял верхнюю и нижнюю части села. И, видимо, услышав поскрипывание гальки и камней под ногами возвращающих с кладбища, староста Бузина вновь появился возле постового. Но, кроме Куку Партизана, никто не обратил на это внимание, поглощенные мрачными мыслями от вида порушенного местными вандалами и беспощадным временем родового кладбища…

– Возвращайтесь лесом поодиночке, – велел своим Куку Партизан, – дабы избежали они встречи с сержантом Малеванным… – хотел было еще что-то добавить к сказанному, как староста окликнул его:

– Постой-ка, приятель… Так ты действительно партизанил?! У кого в отряде? – Видимо, не наговорившись во время своего первого появления перед краснорайцами с носилками, Бузина решил выразить недосказанное.

Но Куку, не любящий праздное любопытство посторонних на эту тему, ответил не сразу. Придержав шаг, вынул из кармана брюк часы на цепочке, сверкнувшие циферблатом: время перевалило за семь вечера.

– Партизанил… А что? – откликнулся сдержанно, видя, что свирепость на лице старосты, сменилось любопытством.

– У кого в отряде?

– Абдуллы Дагджи… «Дяди Володи» – слышали?

– О! – только и воскликнул Бузина. – Как не слышать– слышал… – и крикнул постовому: – Семеныч, пропусти-ка мужичка! – И слегка дотронулся до плеча краснорайца, – Заходи-ка ко мне в контору…  Успеешь затемно вернуться к своим…

Куку Партизан, ступая за старостой в низенький, давно не видевший краски и поселки домик, услышал:

– А я партизанил с полковником Лобовым [11], радистом при штабе… Наверное, уловил, что я немного туговат на ухо от дрынчания азбуки Морзе… – Широким жестом смахнул со стола пыль, пододвинул к гостю табуретку и сел напротив. Долго и изучающе смотрел на приглашенного серыми, чуть подслеповатыми глазами, не зная, верить ли в его партизанское прошлое, и неожиданно хохотнул: – Надо бы мне по такому случаю принять на грудь стакан – кивнул в сторону шкафа с перекошенными дверцами. – Во-первых, за партизан, во-вторых, чтобы от тебя, карантинного, никакая зараза ко мне не сдулась… Ха! Ха!, – и вдруг продекламировал стих Лермонтова, искажая строки: – Да, было время, было время, не то, что нынешнее племя… – И, сделавшись серьезным, поинтересовался:

– А малец-то от чего..?

От неожиданного вопроса Куку так напрягся, что табуретка под ним скрипнула.

– То ли газа надышался, то ли наглотался дыма во время недавнего погрома нашей поляны, – Куку поднял на хозяина отяжелевший взгляд, отчего тот неприятно съежился: – Меня самого в тот день не было в Красном Раю… Рассказывают наши: дружинники из вашего села утюжили времянки по всей поляне на тракторах, а милиция им помогала… – С каждым словом Куку говорил все напористей: – И я вам отвечу, Петр Петрович, словами поэта: «Вот времена! Вот нравы!» Получается, что в наши дни партизана на партизана, сидевших в одном окопе, натравливают друг на друга?

Бузина опустил голову, нервно постукивая пальцами по столу.

– Я человек служилый… Приказали: посадить на трактора селян… А дальше, что там было… – молвил он и неожиданно перевел разговор на другое: – А ты знаешь, что было раньше на месте Красного Рая? Усадьба богатея Шишмана, окруженная садом, без конца и края. Место так называли «Шишмановы садки». – Он двинул ящик стола: – Постой-ка, у меня где-то завалялся декрет Ленина… нет, вру, не самого Ильича, а его местных приспешников-большевиков. Смысл декрета: отобрать помещичье угодье Шишмана вместе с усадьбой в пользу безземельного крестьянства. А после сорганизовались в совхоз вместе с поляной, где вы хулиганите. А кто-то из приспешников, кому понравилась ваша поляна, переименовал ее в Красный Рай, как мечту о несбывном… Такое, видно, место, где мечты разбиваются в пух и прах… Так что и твоим людям пусть не мечтается там новую жизнь начать…

Чтобы поддержать разговор, Куку промолвил:

– Так мы и есть сейчас краснорайцы – безземельные крестьяне… – и добавил в полушутку: – Так что с вашей стороны не по-ленински получается…

Бузина погрозил в сторону собеседника пальцем:

– Понимаю, к чему ты клонишь, хитрец… Все-таки я приму на грудь, – встал староста из-за стола, поразмыслил и снова сел: – Нет, не по годам горячительное… Так вот, что я тебе скажу, дружище-партизан… Нам еще в прошлом году, до того как вы там засели, предписали из Алушты разбить на поляне Красного Рая то ли ореховую, то ли персиковую рощу, что земля примет… Это, понимаешь, личное пожелание нынешнего головы Крыма Николая Васильевича Багрова. – Показал он пальцем наверх. – Посадим, примутся саженцы, расцветут… У меня озорная мыслишка: собраться всем сельским сходом и назвать это место «Багровыми садками». Учуял? Хотели этой весной, но вас не успели власти оттуда оттеснить, упустили время  посадки, теперь осенью. Придется вам, безземельным крестьянам, перебираться на другую поляну и митинговать… Понимаю твое огорчение… Но чем я могу еще порадовать безземельного партизана?

Неожиданно в открытое окно ворвался ветер, пошелестел и пробежал по плакатам, приклеенным на стене, чтобы прикрыть трещины. Среди плакатов сплошь на сельскую тематику, призывающих сеять, пахать, убирать урожай ударно, Куку заметил глянцевое фото Сталина в самодельной рамке.

Бузина уловив его взгляд, спросил:

– Ты что волком смотришь на батю?

Куку пожал плечами и, не проронив ни слова, отвернулся.

Староста, сжав кулаки на столе, постучал ими по дереву:

– По правде говоря, ты и все твои татары должны бате каждый божий день аллилуйю [12] петь за то, что он спас вас от истребления поголовного.

Куку догадавшись, к чему клонит собеседник, снова вынул карманные часы и повертел цепочкой.

– Ведь это факт, – продолжал упрямым тоном Бузина. – Представь: возвращаются наши солдаты с фронта после войны и узнают всю правду: как татары по наущению немцев селами вырезали славян и особенно буйствовали, когда наши вошли в Крым, а ваши с немцами отступали – все вырезали под гребенку – и людей, и скот. И что, думаешь, сделали бы фронтовики за порезанных отцов, дедов, жен и детей? И чтобы вас не порезали всех до одного, батя отправил татар в безопасные края, словом, сжалился, спас… и куда? В Ташкент – город хлебный из голодного, разрушенного Крыма… Только батя мог взять вас под свое щедрое крыло, а вы: Сталин – убийца, деспот… Отец-благодетель, вот кто!

Куку, не впервые слышавший легенду о «бате-спасителе», весь сжался и глянул на старосту с таким выражением лица, будто жалел его, живущего, как его селяне, слухами, домыслами, газетными статьями… Собеседник же пристально, с хитрецой смотрел в упор на гостя, ожидая его ответа.

Куку с горькой усмешкой на устах разомкнул прилипшие губы и глуховатым тоном произнес:

– Тяжело же для нас было это благоденствие – непомерно, невыносимо тяжело. Еще в первые дни по пути в ссылки, в Узбекистан, из почти ста девяносто тысяч крымских погибли в вагонах от голода, болезней около двадцати тысяч детей и стариков немощных… А в самые первые год-два в местах расселения – еще треть от общего числа сосланных на гибель – шестьдесят пять – семьдесят тысяч… И это вы считаете защитой, благоденствием?!

Бузина, похоже, пропускал мимо ушей эти цифры. Заскучав от их перечисления, встал и, поправив портрет вождя на стене, долго смотрел, повернувшись к Куку вспотевшей от духоты спиной.

– А как все было организовано! – с долей восхищения, наконец, откликнулся он. – Выстроить в ряд тысячи вагонов, без спешки и суеты, в какие-нибудь полчаса разместить татар в товарняки и в путь! Такое  четкое действие по спасению сотен тысяч людей могли совершить только войска и НКВД под руководством вождя! А всякие потери по пути, и от шероховатостей обустройства на новом месте в первые годы – это издержки, в истории ни одно переселение народов не обходилось без потерь… Зато ядро татар сохранилось, и ты, партизан, не исчез в этом ядре, как мельчайший атом… Уехали, как ты сказал, двести тысяч, а возвращаетесь умноженные на два, с большим приростом четыреста тысяч… Мудр был батя, знал, где народ хорошо размножается – под южным, азийским солнцем… – Резко повернувшись к Куку, добавил: а ведь были и другие мнения о вас, там, наверху. Предлагали не спасать вас, а подставить под гнев возвратившихся фронтовиков, под полное истребление… Нет человека – нет проблемы… Но батя настоял на своем – спасать от праведного гнева [13]

Все это время Куку в нетерпении передвигался на стуле от одного края сидения на другой, чувствуя, как вместе с сердцем тяжелеет и тело. Считая, что продолжать спор с таким заскорузлым в своем мнении человеком, бесполезно, добавил:

– А наши, крымские, тоже вернувшись с фронта и обнаружив, что семьи их высланы, обвиненные в пособничестве немцам, как бы они повели себя? На кого обрушили гнев? Как вот сейчас – партизан на партизана, послали вы против нас селян-дружинников… так бы и в тот год – фронтовики-славяне на фронтовиков-крымцев… Так выходит?

– Кхе! – воскликнул Бузина. – Вас, татар, вернулось раз-два и обчелся! На кого бы вы пошли? На силище, на победителей?! Нет, среди вас тоже были на стороне наших… как этого звали, летчика? Хан? Султан?

– Амет-Хан Султан не единственный герой… С нами на похоронах младенца был здешний, шумовец, гвардии майор Леммар Арбатлы, представленный командованием на звание Героя, но из-за высылки народа решение отменили… И таких имен крымчан, чьи дела о награждении званием Героя были на рассмотрении, могу назвать десятки… А тысячи фронтовиков, представленных к воинским наградам – орденам и медалям, также остались не отмеченными из-за массовой высылки земляков.

Заметив в окне черную полосу на горизонте, Куку резко поднялся:

– Жаль, что наш разговор кончился на такой ноте – не поняли мы друг друга, Петр Петрович, жаль… Ведь в партизанских окопах и блиндажах, приказ для нас был един, что для казака, что для крымского татарина. И мы знали, кто наш враг… И хотя, слава богу, сейчас мы смотрим друг на друга не через мушку прицела, а хмуро, недоверчиво, враждебно, все равно придет время, когда мы поймем, что надо  жить добрыми соседями…

Глядя на сгорбленную фигуру Куку  Партизана, идущего к выходу, староста, чтобы смягчить впечатление от тяжелого разговора, предложил:

– Попрошу Семеныча подбросить тебя до «Шихмановских садов» на машине…

Куку в первую минуту хотел было отказаться от услуги, но смекнул: объезжая на машине, возьмет на заметку движение милиции вокруг Красного Рая, заграждения у шоссе.

– Буду премного благодарен, – глухо откликнулся он.

Глава тринадцатая

Выйдя из машины Семеныча у лесополосы, на краю поляны, Куку  Партизан остановился, вдохнув полной грудью воздух, глядя на редкие огни во времянках и возле палаток краснорайцев. Ему показалось странным, что прожекторы, освещавшие в темное время суток насквозь всю поляну, не горели. Зато низкая полная луна светила так ярко,  будто хотела разогнать тяжелую, напряженную пелену, невидимо висевшую над Красным Раем после погрома и гибели младенца Ильяса.

«Наверное, осветители прожекторов уверовали, что все сбежали с поляны,» – усмехнувшись, подумал Куку.

Один из ночных стражей, дежуривший возле ближних палаток – высокий и худощавый, не расстающийся с суконной шляпой на лысине – краснораец Эсат по прозвищу Бестекяр [14] – не услышал шум подъехавшей машины и шаги Куку Партизана, увлеченный игрой на скрипке. Подбирая различные аккорды, он мечтал слегка осовременить классическую мелодию танца «Тым-Тым», чтобы ею увлеклись и молодые возвращенцы, тяготевшие теперь больше к джазу и рэпу, входящими в моду.

Куку Партизан неслышно подошел сзади и окликнул:

– Бестекяр, все наши вернулись после похорон?

Эсат вскочил, прижав смычок к груди:

– Все, кроме вас, – и, довольный, улыбнулся.

Откуда-то из темноты палатки появился асретовец Ильвер с увесистой палкой, дежуривший с Эсатом вдвоем, и вставил:

– Не вернулись только те, кто оставил поляну после погрома… У меня список: Февзи Соцкий, Ажди Алтын, Мемет Дадой, Гулливер Военный, Али Павло, Мехмет Табах, Дареджи Шармат [15],  наш барабанщик, всего пока семь мужчин… Оно и понятно – не выдержали, человек слаб…

Заметив, как помрачнел Куку, Ильвер, шагал с ним рядом, время от времени, постукивая досадливо палкой о землю, будто стук этот навевает воспоминание о его с другими возвращенцами стоянии в Асрете:

– Когда на нашей поляне в Асрете случился погром… так же все крушила милиция, не разбирая, мужчины или женщины, гоняла всех в дыму и в огне дубинками, куда попало… Такое же столпотворение было, как в нашем Красном Раю… Словом, под покровом ночи из Асрета дезертировали девять наших мужиков… двое даже не успели забрать своих жен, – Ильвер скривился и смачно сплюнул. – Защитнички! А ведь в Асрете собрались и корбекские, беш–терекцы и из Демирджи, шумские, словом, возвращенцы со всего Крыма, и мы побратались… такое асретовское братство… И вдруг после первого погрома среди нас объявились дезертиры. Разве такое простительно, когда речь о защите наших семей, нашей земли, чести крымцев, которые всегда были отменными воинами и умели постоять за себя…

Проходя мимо полуразрушенной времянки, окна которой были затянуты прозрачной пленкой, услышали детский плач – именно дети, кажется, наиболее остро чувствовали тяжесть сгустившейся траурной ночи – и успокаивающий под ритм укачивания женский голос, напевающий:

– Эсма, балам, эс… Аларым санъа фес…

Умолкший было ненадолго Ильвер продолжил с прежней настойчивостью: – Так вот, дабы при очередном штурме поляны не было паники и дезертирства, решили скрепить свое братство клятвой на Коране… Выстроили в ряд все имеющиеся у нас канистры с бензином… Каждый асретовский мужчина подходил, брал в руки Коран и, называя свое имя и профессию, давал клятву стоять до конца, до победы…

– Подействовало? – кратко поинтересовался Куку Партизан, глядя по сторонам и оценивая, как потрудились за день краснорайцы, складывая заново ракушечник в полуразрушенные времянки…

– Беспроигрышно! – воскликнул Ильвер. – При очередном штурме асретовцы, как львы, стояли насмерть, угрожая выплеснуть на наступающих омоновцев содержимое канистр, да так, чтобы земля горела под ногами карателей… Через день явилась комиссия из района, стала брать на заметку имена нуждающихся в земле и в жилье…

– И что? – насмешливо произнес Куку, – небось, занесли асретовцев в списки нуждающихся, как составлял такие же списки наш алуштинский чинуша Кучук Энвер Сеитович – и все, пустое… клочок бумаги.

– Да нет же! В случае с Асретом нет! – Ильвер еле поспевал за Куку, для убедительности размахивая руками. – Иначе, как бы я оказался здесь, среди краснорайцев?! Хоть по клочку, но землю получили, дело не в размере, а в том, что она наша, родная… Сейчас там брат Певат строит для своей семьи и моей…

– А ты к нам, значит, опытом делиться? – Придержал шаг Куку и дружески дотронулся собеседнику до плеча.

Ильвер отчего-то слегка смутился: и, избегая прямого ответа, поведал:

– А ритуал клятвы мужества и верности на Коране по-арабски «Байат ар-ридван»… Может, слышали?

Куку снял с головы тюбетейку и в задумчивости сморщил лоб:

– А что, если и здесь, на нашей поляне, совершить «Байат ар-ридван». Надо посоветоваться… кто  – за, кто – против…

Кстати, опытом выживания в Асрете, которым поделился Ильвер, дополнили знания краснорайцев. При постоянной нехватке воды на поляне асретовцы выкопали большую яму, завернули ее в прозрачный целлофан, и частые весенние и летние ливни в тех краях, наполняли этот резервуар, что было большим подспорьем в жаркие дни. Дождевой воды хватало даже для полива овощных грядок.

Возвращаясь назад, к своему посту, Ильвер промолвил:

– Такие, как Энвер Кучук, прислуживающие за мелкие подачки нашим недоброжелателям, попадались среди ссыльных и в Узбекистане, – и философски заключил: – В каждом борются и светлое и темное, от шайтана… Помните, как они расхваливали как рай земной Мубарек? Если бы мы поверили в их сладостные речи, сейчас бы не стояли здесь, в Красном Раю…

Недалеко от площадки, где акем [16], Леммар Арбатлы собирал по утрам краснорайских подростков на пробежку или игры в футбол, в свете догорающих углей под казаном, очертились фигуры двух женщин.

В одной из них, по звучному голосу можно было узнать кормилицу поляны, повариху Шефику, благодарившую собеседницу:

– Спасибо, Мусейма-апте… такой путь к нам проделали, а ваш отмек еще теплый, ароматно пахнет. И малыши будут рады отведать клубники. Наши здесь, возле времянок, насыпали землю под огород, но клубника уродилась бледной, без вкуса… Видно, воду она здешнюю не принимает, наши наконец, до воды добрались, колодец выкопали двенадцать метров в глубину. Пить и готовить на ней можно, а вот в огороде вода заболачивается… – Помолчала, причмокивая от вкуса клубники. – Вот гляжу на вас, Мусейма-апте, и вспоминаю мать нашей Айше [17] – героини из Дерменкоя… Такой же разрез глаз… – продолжала, видимо, соскучившись по общению Шефика, которую собеседница изредка прерывала лишь кивком головы и коротким «Да – да!»– Мы с Айше учились в одной школе, бойкая была, смелая, отлично играла в волейбол, а когда мы, пионеры, отправлялись в поход к морю, шла впереди, отстукивая дробь по барабану… И знаете, когда пришли немцы, вдруг исчезла… И мать ее молчит и отец, он был мельником, тоже пожимает плечами… Думали, война, демиркойцев раскидало – на фронт, а молодые ушли повыше в горы, чтобы немцы не угнали их в Германию или Румынию на рабские работы… А потом пошел тихий разговор в Дерминкое, что Айше в партизаны ушла, в подполье, собрав вокруг себя мужчин и женщин… Эх-эх, – тяжко вздохнула Шефика, – узнали мы об этом, когда немцы замучили ее у себя в гестапо… Ни слова не обронила, когда юное тело ее жгли раскаленными прутьями, не выдала своих… А через год и на нас кара пала, погнали оставшихся демиркойцев – одних, в Узбекистан, других – на Урал… Вот такая у нас горькая судьбина… – и, пододвинувшись поближе к хозяйке чугунного котла, доверительно добавила:

– Наше село Партенит тоже не ударило лицом в грязь в годы войны. Может, вы слышали о нашем герое Абдул Тейфуке? [18] Как сейчас помню его, стройного, красивого. Он работал в нашей школе заведующим, и все девушки были в него влюблены… И всей школой провожали Тейфука служить в армию… Слышала от его отца уже в ссылке, в Ангрене, что погиб наш герой незадолго до окончания войны и похоронен на холме славы во Львове… Надо будет собрать оставшихся односельчан, поехать во Львов, поклониться его праху.

Ломая о колено сухие ветки и подкладывая их под казан для утренней трапезы, Шефика продолжала изливать душу:

– Мне здесь дали кличку «Шефика тоймаз» – ненасытная. Это наш завхоз Энвер,  потому что я постоянно упрекаю его: «Почему, Энвер, так мало хлеба привез, загляни-ка в баки – вода на донышке» и наградила его в ответ – Пастабаш – ленивый, соня… И знаешь, милая, меня редко, кто величает Шефика-тоймаз, зато Пастабаш так прижилось, что все здесь так к нему и обращаются… Если бы не один добрый человек из Алушты, который привозит на мотоцикле полный багажник хлеба, сладостей и другое для еды, не знаю, как бы мы здесь держались на ногах…

Куку Партизан, продолжая проверять, все ли ночные дозорные на своих местах, услышал в голосе Шефика тревожные нотки: – Обещал приехать в этот день, чтобы вместе помянуть всех тех, кто после нашей трагедии восемнадцатого мая остался лежать в сырой земле чужбины. Но, видно, Идьлек Мада задержался на службе…

– Я слышала, – откликнулась гостья, – здесь 18 мая каратели отравили газом невинного младенца, – и запричитала: – Ой! Ой! Как ступила на поляну, сразу почувствовала, что в воздухе витает душа убиенного, не желая расставаться с родителями… Ой! Ой!

– Да, – опечалилась Шефика, – на чужбине нас травили газом на собраниях протеста, и здесь, на родине, нас встречают не лучше… Такова, видно, наша доля…

Гостья, прошептав поминальную молитву, встала, но Шефика запротестовала: – Ты куда, милая, на ночь глядя, переночуй с нами, места хватит… Тревога женщин передалась и Куку Партизану, подумалось: «Адам… Что могло случиться? Человек осязательный, если обещал, приедет… – и, шагнув дальше, чуть не столкнулся лицом к лицу с Османом Мамутом, как обычно озабоченно шептавшим что-то, видимо, суры из Корана.

– Знаете, Усеин… Наш младенец Ильяс попадет в рай, – удивил он Куку неожиданным откровением.

Куку не сразу нашел, что ответить, и Мамут пояснил свое уверенное предположение:

– Когда Мункар и Накир – ангелы могилы, предстанут перед ним с допросом, как это они делают с каждым усопшим: кто твой Господь? Пророк? Вера?… Ильясу достаточно будет ответить им словами азана и икамы, которых я шепнул ему на правое и левое ухо, сразу после его появления на свет…

Глава четырнадцатая

Эти последние дни весны, относительно мирные, краснорайцы оценивали, как затишье перед очередной бурей и посему не преминули ими воспользоваться. Достраивали времянки, облагораживая их такими штрихами, как узорчатые двери, расписные ставни на окнах, бывших некогда в родовых усадьбах, разукрашивали стены разноцветным ракушечником, дабы придать жилищу облик крепко державшегося на земле дома…

В предчувствии жаркого лета пристраивали к ним навесы, продуваемые свежим ветерком, плели и натягивали вокруг них заборы из подручных ивовых прутьев, обустраиваясь надолго, если не навсегда, будто вдохновляемые птицей Феникс, возродившейся из пепла.

О Фениксе [19] упомянул в разговоре с асретовцем Ильвером поселившийся недавно на поляне, возвращенец из села Лаки по имени Каллистрат. Когда он говорил, казалось, что в глазах шестидесятилетнего старца загорались всполохи пламени, в котором сгорела дотла его деревня, подожженная немцами за помощь партизанам. Перед бегством из села четырнадцатилетний Каллистрат, прислуживал трапезарию [20] в местном храме святого Луки, а спустя два года вместе с нынешними краснорайцами, был сослан из Крыма.

За кроткий и безотказный нрав его имя, означающее по-гречески прекрасный, краснорайцы переиначили на свой лад, дав ему прозвище – Дюльбер [21].

Еще большую симпатию обрел на поляне Дюльбер, когда выяснилось, что он не только бегло говорит по-крымтатарски, но и разбирается в тонкостях произношения. К примеру, нередко слыша в разговоре краснорайцев, затрагивающих тему возвращения на родину, бывший служитель греческого храма тактично поправлял, мол, не «къайтармакъ», потому что нас никто не возвращал и не встречал с распростертыми объятиями, а точнее будет сказать «къайтмакъ», ибо все мы вернулись на свой страх и риск.

Оставленный на очередное дежурство на поляне Дюльбер сожалел, что не предал земле вместе с другими младенца Ильяса. И по прошествии дней остро учувствовал, что воздух все еще наполнен тяжелой атмосферой утраты первого гражданина «свободной территории Красный Рай».

Эта атмосфера, казалось, подменила всех краснорайцев. В эти дни редко можно было слышать смех или громкую на всю поляну музыку. И, кажется, любимая певица Сабрие Эреджепова пела вполголоса, надрывно на магнитофонной записи – слушать ее после рабочего дня краснорайцы собирались в «Истираат» или «къавехане».

Слушая пение Сабрие, передавали из рук в руки потускневшую фотографию, сделанную на ташкентском кладбище, запечатлевшую и надпись на  надгробии: «Азиз хатренъни эбедий оларакъ юрегинде ташыйджакъ миннетдар крымтатар халкъындан» [22] – шептали губы, сливаясь с грустным аккордом ее песни.

Словно в унисон общему настроению поляны собаки-сторожа редко подавали голос, лишь хрипом предупреждая о появлении незнакомца в темноте. А ослик, бродивший в поисках травы возле землянки Куку Партизана и будивший его по утрам назойливым криком, за что удостоился от хозяина клички Мусаллат, лишь скреб землю копытом, изнуренный бескормицей.

А ведь по утрам, когда Осман Мамут слышал его крик, непременно повторял:

– Мусаллат извещает, что ангелы ночи передают дозор ангелам дня – время для саба – утреннего намаза.

Казалось, все живое здесь поглощено работой – и люди, и птицы, переставшие замечать пролетающий два раза на дню вертолет-разведчик, как напоминание о противостоящей краснорайцам силе. Лишь щенки-дворняжки с тявканьем срывались с места, пытаясь настигнуть тень машины, едва не срезавшей лопастями крыши мазанок…

Правда, в лихорадке восстановления разрушенного краснорайцы нет-нет, да и вспоминали сказанное старостой Кутузовки Куку Партизану, мол, к осени вас вынудят уйти с поляны перед посадками сада.

Были разные мнения на сей счет. Нурфет предлагал заранее облюбовать другую поляну протеста здесь же, в окрестностях Алушты. Тогда и его Румейса, по сей день хворающая и почти не встающая постели, распрощается с местом, где погиб ее Ильяс.

– Не лучше ли нам самим посадить вокруг жилищ самые лучшие сорта крымских яблок – синап, шафран, судак алма или груш – ильямус, фердинанд? Думаю,  здесь примутся и сливы сорта джан эрик… как вспомню вкус с детства, рот будто наполняется соком… Думаю, почва здешняя поднимет в рост и сорта орехов – кисерем фындых и трампаз фындых… размышлял Энвер Пастабаш. – Мне ли вам, друзья, рассказывать, там, где наши деды и прадеды закладывали дом – в долине ли, в горной местности, первым дело сажали сад… Правда, с водой здесь туговато, но, думаю, староста Шумы пойдет навстречу и позволит сверху прорыть водоспуск – арык… И назовем мы поляну «Краснорайские садки» в пику Багрову и его холуям. Ишь-ты! – в сердцах восклицал завхоз. – Придумали подхалимы «Багровы садки», за какие такие заслуги, спрашивается?

Было предложение и от Ильвера: переселиться всем в Асрет, в отвоёванную поляну, где его брат строит на две семьи дом, асретовцы отрежут часть из своих делянок для краснорайцев…

Пытались гадать и о таинственной личности бывшего хозяина Красного Рая – Шишмана – кто? что? Пока, судя по имени, согласились: караим…

Но простой и веский аргумент на сей счет Османа Мамута на время успокоил краснорайцев:

– Что касается намерения старосты… Как говорят в таких случаях узбеки, к осени или ишак сдохнет, или падишах душу Богу отдаст.

Так что не надо этим голову забивать. У нас здесь есть более важные заботы.

По поводу «Багровых садков», вроде, успокоились, зато краснорайцев не переставал волновать вопрос: почему Идьлек Мада перестал приезжать на поляну, что ранее делал с регулярностью раз или два в неделю? не случилось ли чего с лейтенантом? Куку Партизан подумывал послать кого-нибудь тайком в Алушту, чтобы разузнать, где его дом, пораспрашивать родных или прямиком добраться к зданию городской милиции на улице Владимира Хромых. Адрес этот знали многие краснорайцы, кому не раз приходилось сидеть там, в обезьяннике; за нарушение паспортного режима.

Шумовец Асан Солакъай уже прокручивал в голове дальний маршрут тайком через Юкъары Шума к берегу моря и, сделав большой круг, пробраться через милицейские посты в Алушту.

Наблюдая за тем, как Асан ходит взад-вперед, мучительно прочерчивая в воображении безопасный маршрут, его сосед по времянке лудильщик Мустафа, проверяя на звук дырявый медный таз, посоветовал шутливо Солакъаю:

– Огъурсызлыкъны къайтармагъа истесенъ, якъанъны тишлемек керек [23].

Но все догадки и сомнения развеялись, когда под вечер, затемно приехал Дагджи – подавленный, удрученный, каким оптимиста и весельчака, давно не видели. Сообщил ошеломившую всех весть: Идьлек Мада арестован и заключен в следственную тюрьму.

– Как? За что? – схватился за голову Энвер-Пастабаш, подумав о том, кто теперь будет помогать ему пополнять запасы еды, но, устыдившись своих мыслей, уперся взглядом в землю.

– 18 мая, когда лейтенант ехал сюда, в Красный Рай, чтобы помянуть со всеми трагедию сорок четвертого года, ему устроили засаду в лесу, – усталым, надтреснутым тоном поведал адвокат, почему-то расстегивая и застегивая портфель. – Следователь обвиняет его в нарушении присяги работника милиции и в корыстных деяниях, будто бы извещая краснорайцев о том, что готовит против них милиция, получал здесь вознаграждение, «Оборотень в погонах» – на их жаргоне, – добавил, нервно засмеявшись: – Ха-ха! Бахшыш с босых и голодных!

Куку Партизан после тяжелого молчания возмущенно ударил кулаком по столу, да так, что легкий навес пошатнуло:

– А на часть денег, которые у нас вымогал – привозил нам же хлеб, кофе, соль… Так, господин следователь! – произнес с такой интонацией, будто заочно спорил со своим следователем по надуманному делу – наезду на соотечественницу на обледенелой дороге. – И это ваше обвинение Идьлек Мада также ложное!

Дагджи в тон ему с долей сарказма:

– Кстати, о хлебе и кофе, которых лейтенант вез на поляну… Следователю с трудом удалось собрать вещественные доказательства… После задержания все кофе в банках было разворовано самими же милиционерами из багажника мотоцикла…

Куку Партизан дал волю ядовитой усмешке:

– Да, ведь доблестная милиция голодная и босая… А лжесвидетеля, видевшего как Идьлек Мада вымогал бахшыш, уже подобрали?

Дагджи глянул на часы и спешно захлопнул портфель:

Следователь сказал:

– Из ваших же доброжелателей – крымец-возвращенец уже дал показание… – и шагнул от навеса по направлению к шоссе.

Осман Мамут, потирая неожиданно появившуюся боль в колене, осуждающе прищурил глаза:

– Откуда среди нашего народа-страдальца берутся такие лжесвидетели? И такие бессердечные, готовые продаться за подачки, как Энвер Кучук? Наверное, это у них наследственное. Отец или дед, видно, прислуживали немцам в охоте на своих же крымских партизан за чашку похлебки, а еще хуже, чтобы власть показать перед своими сельчанами… К счастью, таких было немного, но они были!

Куку Партизан же крикнул Дагджи вслед:

– Ты ведь и на этот раз покажешь свое адвокатское мастерство?! Мы верим тебе!

Дагджи не расслышал из-за рева вертолета, но на всякий случай успокаивающе махнул рукой…

…А днем ранее напряжение на поляне несколько спало, когда в вырытом колодце, наконец, блеснула вода. Осману Мусе, старшему по возрасту, краснорайцы доверили попробовать на вкус и оценить с таким трудом добытую из каменистой почвы воду. Он полоснул ею рот, и по движению его губ окружившие поняли, что вода старцу пришлась по душе. Затем Мамут омыл лицо и руки, ощущая холод глубин. Прочитал дуа и обращатился к краснорайцу Шевкету Зморка, который оказался не только искусным парикмахером поляны, но и по особым приметам нашедший водяную жилу:

– Да возраст тебе Аллах благом! – и добавил: – Если бы Господь, как во времена пророка Мусы, мир ему, осыпал поляну манной небесной, в Красном Раю была бы хлебная независимость.

Затем к наполненной деревянной кадке стали по очереди подходить дети и, приветствуя: «Селям алейкум», черпнув кружкой воды, пили и пили… слыша в ответ одобрительное от Османа:

– Сув киби сагълам ол [24]

Не терпелось попробовать свою, а не привозную воду и тем, кто спозаранку совершал на площадке чапма – бег с препятствиями под судейскими свистками майора Албатлы, приучившего краснорайцев к различным упражнениям и спортивным занятиям.

Даже неожиданный лай собак, устремившихся в сторону шоссе, не прервал ритуал поклонения воде, хотя по их голосам, сливающимся в грозный хор, было понятно: с таким отчаянным воплем дворняжки встречают тех, кто в милицейских мундирах.

По поляне, опасливо оглядываясь, шагал с канцелярской папкой в руке сам Энвер Османович Кучук, поминутно придерживая шаг в ожидании двух рядовых милиционеров, спотыкающихся в тяжелых сапогах о камни и куски шифера.

Собравшиеся вокруг колодца многозначительно переглянулись – обманутые не раз и не два Кучуком и его начальниками из Алушты, отныне решили пропускать мимо ушей все их просьбы, увещевания, угрозы…

Кучук, знавший, чем закончился недавний погром Красного Рая, напряженно всматривался в картины вновь воздвигнутых мазанок, на разбитые сваи на делянках, подготовленных для возведения стен и крыш. В пейзаже, зрительно сложенном в общую картину, Кучук выхватил и колодец с длинной лебедкой, поднятой над источником, и Акътабана, с опущенной почти до земли обиженной мордой. Коня поначалу хотели использовать как водоноса, медленно шагающего вокруг колодца и черпающего воду наружу с помощью журавля, но Акътабан заупрямился, стал фыркать и топать копытами, наверное, считая для себя, породистого скакуна, такую работу унизительной. Энвер успокаивающе поглаживал Акътабана по гриве: «Чал атым…» [25].

Приближаясь к навесу, где Осман Мамут и Куку Партизан, демонстративно, разложив на доске шахматные фигуры, продумывали ходы, Кучук заметил и привычную утварь, которой пользовались возвращенцы еще в Узбекистане: самаркандские медные рукомойники, плоскодонные бухарские свадебные казаны для угощения пловом сотен гостей, слегка вогнутые вовнутрь ферганские кетмени, сложенные возле «Устананэ», а в веревках, натянутых от мазанки к мазанке, – чусткие полосатые халаты, еще не высохшие после стирки женского покроя платья из хан-атласа, возле которых увлеченные игрой «Пельки хам тавыклар» [26], кудахтая и кукарекая, бегали дети, вдоволь напившиеся вкусной воды из колодца.

Словом, полная картина вновь налаживающейся жизни после недавней страшной ночи. И посему первое, что сказал Кучук пафосно встречному краснорайцу, мастерившему деревянную крышку для колодца, было:

– Восторгаюсь своими земляками! Их жизнелюбием и настойчивостью!

Столяр, еще издали заметивший Кучука и двух сопровождавших его милиционеров, в ответ не поднял головы, проведя пилой по доске, лишь из вежливости кивнул.

Местные дворняжки, которых особенно раздражали жезлы на боках милиционеров, продолжали лаем сопровождать нежданных гостей до самого навеса.

– Я горжусь жизнелюбием своих соотечественников! – с ноткой торжественности проговорил Кучук, остановившись возле играющих в шахматы.

В ответ Осман Мамут и Куку Партизан ответили кивком головы, продолжая с сосредоточенным видом колдовать над доской.

Зная о «заговоре молчания» краснорайцев не только в отношении него, но и всех алуштинских должностных лиц, Кучук и на этот раз не растерялся, лишь сдержал паузу, подбирая нужные слова. Для солидности передал папку с бумагами неуклюжему милиционеру, на котором мундир висел как с чужого плеча.

– Бабай, – неожиданно упрекнул он Османа Мамута, помахивая папкой возле лица. – Ты чего зазевался? Ходи ферзем на его коня…

Осман Мамут, будто не услышав его реплику, еще ниже опустил голову над доской.

Заговор молчания неожиданно прервал слесарных дел мастер Мефа, по прозвищу Шакъаджи – шутник, острослов и балагур, знающий наизусть все анекдоты о Ходже Насреддине [27]. Направляясь вместе с Дюльбером в сторону «Тамирхане» с мотком проволоки за плечами, Мефа придержал шаг и, с сарказмом в голосе, обратился к Кучуку:

– Как-наши-ваши-их дела? – выпалив скороговоркой, почему-то кивнул он в сторону милиционеров.

Видно, что Кучуку полегчало от того, что кто-то ненароком, хотя и с издевательскими нотками, прервал «заговор молчания».

Кучук, с трудом подбирая слова, заговорил на крымтатарском:

– Ватандашым… Бу ишнинъ бир «аммасы» бар… [28] – но, запнувшись, перешел на русский: – Целый клубок вопросов, один конец которого завязан на нас с вами…

Заметив по беспокойно бегающим глазам Кучука, что он и на этот раз выступит в роли изворотливого чиновника, Мефа прервал его:

– Скажите честно, как земляк земляку: вы приехали, чтобы высмотреть здесь для себя участочек под дачу? Наверное, наслышаны, что к осени ожидается на поляне решающая битва, чтобы изгнать нас? Не выйдет, мы будем стоять здесь стеной, – и выкрикнул Кучуку в лицо: – Родина или смерть!.

Пока Мефа придержал шаг, чтобы излить на собеседника всю накопившуюся желчь, Дюльбер смотрел на Кучука, не отрывая пытливого взгляда, словно вспоминал что-то мучительно. При этом от нервного напряжения Дюльбер не мог стоять спокойно, переминаясь с ноги на ногу.

Сопровождающие милиционеры тоже не стояли на месте: один из них, приставив бинокль к глазам, водил им по сторонам, второй, пригибаясь, то снова выпрямляясь во весь рост, щелкал фотоаппаратом направо и налево.

– Не буду отвечать на ваши колкости, – Кучук отвернулся от насмешливого взгляда Мефы, и, приближаясь к шахматным игрокам, проговорил: – Неужели наш народ на чужбине полностью отказался от заветов предков, от того, что всегда украшало нас – уважение к старшим, скромность, целомудрие в женщинах?.. Приехал я сюда, чтобы как Адам Военный информировать Красный Рай… Вернее, заменить лейтенанта и быть для вас информатором. – Ироническая улыбка пробежала по его сомкнутым губам.

Извлекая из папки бумагу, Кучук обратился к игроку в шахматы:

– Усеин Бекирович, я привез приглашение от имени нашего председателя Климовича Павла Алексеевича на переговоры… Забегая вперед, скажу: дабы избежать повторного нападения на Красный Рай селян-собственников поляны, ненужных жертв, насилия, горисполком подобрал для ваших людей здание, крышу над головой…

Куку Партизан на минуту задумался, отвлекшись от фигур и также не глядя на Кучука, протянул в его сторону руку. Кучук с изяществом протянул меж его пальцами бумагу, облегченно вздохнув.

– Здание – общежитие бывшей текстильной фабрики на улице Заречной. Алуштинский богатей по кличке Рябой выкупил за бесценок фабрику и обанкротил ее, выгнав на улицу две сотни работниц… Капитализм – ничего не поделаешь… правда, здание требует ремонта, но, глядя на то, как вы снова обустроились на поляне после погрома, ваши хлопцы в два счета справятся и сделают из здания конфетку… Поживите там, пока ваш вопрос не будет решен… Извините, – Кучук, глянув на часы, заторопился обратно в сторону шоссе, то опережая в шаге, то отставая, от своих охранников-милиционеров.

– Яланджы он и есть яланджы [29], – проговорил, глядя ему вслед Куку Партизан, и пока складывал бумагу в карман, Осман Мамут тихо, с придыханием тожественно объявил:

– Вам мат, дружище…

Дюльбер, проводив Мефа до мастерской, вернулся к игрокам, как раз в тот момент, когда Куку Партизан, досадливо почесав в затылке, стал убирать фигуры с доски, высказывая причину своего поражения:

– Если бы непрошенный гость не отвлек меня, тыкая в лицо своей бумагой… – и чтобы успокоиться, походил взад-вперед, пока Осман Мамут не обратил внимание на Дюльбера и не окликнул его: «Дружище Дюльбер, желаешь сыграть со мной партию? – и добавил шутливо, разгибая от долгого сидения отекшие ноги: – Нет, нет, я заранее признаю поражение, у тебя, я заметил, ум быстрый в работе, ведь твои предки – греки, были отменные шахматисты.

Видя дружелюбный настрой победившего в игре, Дюльбер сел на край навеса и помолчал, не зная, как поделикатнее подобрать нужные слова. И заговорил несколько нескладно, потирая кончик носа:

– Непрошенный гость, как вы его называете… он мне напомнил, когда я был еще подростком… мне давеча запомнился ваш вопрос: не наследственное это в людях, когда отец или сын прислуживали немцам… против своих же крымских партизан? Извините, – доверчиво глянул он на собеседника, – вопрос этот деликатный и больной для всех крымских татар, болгар, армян, нас, греков, для всех, кого сослали из родных мест… Односельчане жили век бок о бок, ходили друг к другу на праздники, на свадьбы, мечтали породниться семьями через дочерей и сыновей… – Мягкое выражение глаз Дюльбера, неожиданно обрели стеклянный блеск. – Кучук не только внешне, но и манерой говорить, напомнил мне односельчанина из Лаки Ибрагима Обека – такое же лицо с обвислыми щеками, густые, в два пальца, брови…

Куку Партизан, собравшийся было направиться в сторону своей землянки, вернулся, заинтересованный рассказом Дюльбера. Уловив его ободряющий взгляд, Дюльбер стал выражаться плавно, без пауз:

– Словом, как немцы вошли в Крым, наш сосед Ибрагим Обек куда-то исчез, оставив жену и детей… Мы гадали, куда пропал сосед через ограду… помнится, отец мой Христофор дружил с ним, играл в шашки, вместе прививали фындыкъ [30], обсаживали сад дафне [31], одним словом, вот так, помню, все было, – Дюльбер неожиданно спохватился, виновато глянув на обоих слушателей: – Вам, наверное, неинтересно?

– Интересно… – глухо молвил Куку Партизан. – В Лаках, помнится, партизанами руководил Николай Спаи [32], часто был на связи с нашим Абдуллой Дагджи…

Дюльбер, желая закончить тяжелые воспоминания, лишь кивнул Куку Партизану и продолжил скороговоркой:

– Помнится, был конец марта сорок второго года – все вокруг цвело… Видим, к селу идут немцы, а впереди проводником сосед Ибрагим Обек. Глазам не поверили. Стали врываться по домам: «Где Николай Спаи?» А Спаи перед их приходом успел скрыться… хотя его потом выдали немцам…

Заметив, как увлажнились глаза Дюльбера, а голос дрогнул, Куку Партизан заметил, чтобы заполнить паузу:

– О том, что ваше село сожгли дотла и многих заживо в огне, нашему «дяде Володе» сообщил другой партизанский командир Михаил Македонский [33]… ваши из Лаки помогали не только своим, но и ребятам Македонского едой и всем, чем можно…

– Мне трудно, – глубоко вздохнув, признался Дюльбер. – Скажу только о том, что напомнил мне Кучук… Когда наш дом уже горел, отец на руках выносил больную мать, вдруг вместе с двумя немцами, вбегает к нам во двор Ибрагим Обек и стреляет из винтовки в отца и мать… Немец, засмеявшись, похлопал Ибрагима по плечу… Все, что я помню…

После тягостного молчания Дюльбер признался с горькой усмешкой:

– И в дурном сне не мог представить, что через год после ссылки, встречу в бараке под Ангреном, умирающих от голода жену полицая Обека – Зарему-ханум и двух его сыновей – Сарыхалила и Сейт-аблу… Сам же Ибрагим, как мне сказали, сбежал с немцами в Германию. … Я подумал нехорошее, крамольное: неужто семья отвечает за злодеяния отца Ибрагима Обека?

Мимо прошел все с тем же мотком проволоки за плечами, выразительно глянув на Дюльбера, Мефа Шакъаджи.

Дюльбер хотел было подняться, но Осман Мамут прижал ладонью его руку:

– Ты ведь не зря вспомнил все это… У таких, как Ибрагим Обек, были разные причины стать прислужниками немцев… Одни мстили за то, что их отцы и деды, умеющие работать и наиболее успешные в селе, были раскулачены, обобраны до ниток и отправлены в холодные края, были и такие, кто как наш сельский имам в Узунджи Певат-аджи пострадал за веру. Ведь не секрет, что как и в нашем селе всюду по Крыму ходили комсомольцы-добровольцы, как нынешние дружинники, и следили, кто читает намаз, а в месяц поста Рамазан выслеживали, кто ночью в разговении включил в доме свет, чтобы поесть… Тех, кого подозревали в соблюдении, почти насильно заставляли среди белого дня есть или пить воду, чтобы нарушить их пост… Но были и такие, кто стал пленником своего нафса [34]. Они желали выслужиться перед немцами, получить их похвалу или награду, или хлебную должность – переводчиком при старосте или писарем на арабском в гитлеровских комендатурах… К счастью, таких немецких холуев среди крымцев, как и греков, болгар было мало… И вот я часто думал уже в Узбекистане: почему НКВД Берия такая многочисленная организация с тысячью и тысячью осведомителей не пожелала разоблачить немецких прихвостней, а выслала всех разом и тех, кто помогал партизанам, самих партизан и их семьи, семьи фронтовиков и вернувшихся героями с войны за своими семьями… По принципу: нет человека – нет проблемы, нет народа – нет проблемы. – И повернулся к Куку Партизану, кивавшему Осману в знак согласия: Вот живой пример партизана, боровшегося за родину и лишенного ее, – и, глянув на солнце, приближающееся к зениту, поднялся:

– Лучшее лекарство, чтобы такие воспоминания посещали реже, – молитва и еще работа…

Глава пятнадцатая

Юсуфу Дагджи показалось, что дежурный следственного изолятора умышленно тянет время, не допуская его к обвиняемому. Рассматривает со всех сторон удостоверение адвоката, чуть ли не пробуя на зуб ее подлинность. Отстегивает по ходу верхнюю пуговицу кителя, всматриваясь в Дагджи. Снова пристегивается, проводя пальцем сверху вниз по до блеска вычищенным пуговицам. Отчего-то тяжко вздохнув, заявляет:

– У вашего подзащитного посетители… Советую прийти завтра.

Дагджи подался телом к окошку не столько от нетерпения, сколько из любопытства, кто эти посетители?

– Имею право на посещение в любое время, таков закон, – и, опустившись на скамейку в коридоре, стал ждать, перекладывая из портфеля бумаги.

– Как хотите, – пожал плечами дежурный и протянул руку к журналу, который рассматривал до прихода адвоката: «Бурда моден весна-лето 1992 года» [35].

«Наверное, домашние Адама, кто же еще?» – подумал Дагджи, немного успокоившись.

И действительно, Арсений Петрович, Анна Владимировна и Эмма сидели напротив решетчатого окна, прижавшись плечами друг к другу, но все равно не могли обозревать всю фигуру Адама, его руки, плечи.

После напряженного всматривания в лицо Адама Арсений Петрович, тяжело вздохнув, снял очки:

– Стоило ли от нас скрывать свои ночные поездки в Красный Рай, Адам? Разве бы мы тебя не поняли? Зов крови, желание помочь своим…

– Ладно! – перебила мужа Анна Владимировна, проведя пальцем по красным, опухшим векам. – Не надо упреков… Лишившись головы, по волосам не плачут, – и дрогнувшим голосом, стала причитать: – Осунулся… Чем тут кормят?

– Чем? Чем? – поерзал на скамейке Арсений Петрович. – Ясное дело, пролетарской тюремной баландой… Не как в царствование Павла I… Каждому арестованному выдавали полфунта окорока и две унции табака ежедневно…

– Я твои любимые вареники с вишней состряпала, – почему-то виновато молвила Эмма. – Пару носков и книгу, как ты просил, «Горе от ума».

В свете приоткрывшейся двери ей показалось, будто прибавились седые волосы на висках мужа.

– Вот-вот… Как раз таки Грибоедов и годится Адаму в собеседники в его положение, – встряла с репликой Анна Владимировна.

Судебный пристав, наблюдавший за их беседой, шире открыл дверь и заглянул, давая понять, что свидание окончено.

Строго глянув на него, Арсений Петрович взял под руки жену и невестку,и с иронией в голосе обратился к Эмме:

– А передадут ему охранники все, что ты приготовила вкусного, не располовинят ли…?

Дагджи, терпеливо ждавший их у выхода, едва было подумал: «Странно, у всех следственных изоляторов в Ташкенте, Андижане, Фрунзе и здесь, в Алуште, один и тот же застоявшийся запах, замешанный на хлорке, ваксе для чистки сапог и книжной пыли», – как услышал скрип досок за дверью.

Адвокат поднялся, прижимая портфель к груди. И едва домашние Адама вышли из дверей, как поспешил ил представиться:

– Добрый день, я адвокат Адама Военного…

В первые секунды, замкнутые в горьких размышлениях, домашние Адама, кажется, не придали значения его словам. И лишь сделав несколько шагов к выходу, Арсений Петрович остановился, удивленно и растерянно глядя на адвоката:

– Вы – Дагджи? Адвокат? Как же мы сразу не догадались? Адам рассказывал, как вы грамотно и профессионально, не хуже самого Плевако [36]  провели суд и вызволили на волю оклеветанного партизана из Красного Рая…

Анна Владимировна и Эмма с женским любопытством, разглядывая Дагджи чуть ли не со всех сторон, почти в один голос пожелали:

– Бог вам в помощь! Мы надеемся, что наш Адам вскоре окажется на свободе…

– Вместе будем надеяться, – вежливо поклонился в их сторону Дагджи, услышав строгий голос дежурного:

– Следующий… адвокат… – и пробормотал что-то себе под нос.

Перед встречей с Дагджи Адам выглядел так, будто еще не справился с волнением от встречи с домочадцами. И лишь вопрос Дагджи, кажется, привел его в чувство:

– Следователь не давит? Не шантажирует, как принято у них в отношении возвращенцев и им сочувствующим?

Усталые глаза подследственного округлились от удивления:

– Как следователь-лейтенант может давить на старшего по званию, – полушутливо ответил Адам. – Я ведь без года месяц капитан, если бы не оказался здесь. Представление уже подписано Воеводкиным, – и еще больше раззадорившись, засмеялся, чтобы не казаться подавленным: – Во всем признался: да, частенько наведывался в Красный Рай, чтобы предупредить возвращенцев o нападениях и других провокаций моих сослуживцев. Что скрывать – факт налицо… Сказал даже больше, о чем следователь не догадывался: и во время стояния людей на площади у памятника Грибоедову снабжал информацией их лидеров. Помог им разоблачить внедренного в их среду милицейского осведомителя Меметова… Что скрывать? Признался в том, что делал осознанно, добровольно, получая от этого моральное удовлетворение…

– Для следователя «моральное удовлетворение» арестованного – пустые слова, фанфаронство, – вставил Дагджи, отстегивая портфель.

Адам лишь хмыкнул, ничего не ответив, глядя, как Дагджи сосредоточенно листает блокнот:

– Помнится, когда мы впервые встретились в Красном Раю, вы в числе других показывали и мне фотографии мужчины и женщины. Просили вспомнить: не встречал ли я их в ссылке, в Узбекистане? Мне тогда показалось, что это связано с каким-нибудь расследованием в вашем милицейском деле… Теперь же интуиция подсказывает: это имеет отношение к вашему нынешнему делу… У кого мне получить эти фотографии?

Адам долго и тяжело молчал, опустив голову. И не поднимая глаз, глухо ответил:

– Вы правы, это личная история… – и, услышав за спиной окрик дежурного: «Окончено!», ответил, вставая: – Попросите у моих домашних. Фотографии висят над моей кроватью в спальне.

Дагджи, еще раз полистав блокнот, крикнул Адаму вслед:

– Насколько помню – их имена Рустем Кассара и Эдие Балабан… Держитесь, дружище, мы докажем, что и для нас, крымских, закон писан… – но тот не успел ответить, скрывшись за дверью.

Имена Рустема Кассары и Эдие Балабан в Красном Раю стали припоминать, когда узнали, что Юсуф Дагджи отправляется в Узбекистан на поиски их следов. А когда поведали, что это нужно для защиты Адама Военного, был брошен клич собрать «с мира по нитке», чтобы Юсуф отправился туда не на поезде, как собирался, а по воздуху, самолетом. Из Симферополя в Ташкент через Киев, чтобы поскорее справился с делами и вернулся, ибо отправляли его с множеством просьб: от передачи весточки оставшимся пока в местах ссылки родным и знакомым до приветов и пожеланий скорой встречи в Крыму. Среди краснорайцев были и такие, кто не поленился изложить все в эпистолярном жанре, вручая Дагджи сложенные треугольником, по-солдатски письма с адресами, а отъезжающий терпеливо складывал их в портфель. Те же, кто узнал об этом в последнюю минуту, окружили адвоката, выкрикивая имена родных и друзей, названия городов и кишлаков. Просили, если маршрут мусафира [37] будет пролегать через Чирчик, передать привет сестре Сание Харахады и ее мужу Аджи Али Соцкому с пожеланием собираться в дорогу. Здесь, в Красном Раю, для них будет стол и дом. И еще, если позволит время, посетить кладбище в Кызылтепе и прочитать дуа праху матери Нияре и отца Осману Дадой…

Видя, что Дагджи не отбиться от просьб, Осман Мамут решил оградить его от слишком настойчивых:

– Там наших еще порядка ста, ста пятидесяти тысяч, как адвокат сумеет всех обойти? Главное – пусть решает дело касательно Идълек Мада…

Но более всех была взволнована библиотекарша Мерьем Катаман, будто сама давно сидит на чемоданах, желая оправиться к сыну Мехмету, заключенному Бекабадской тюрьмы.

– Никак не уразумею, – говорила она Дагджи, потирая лоб длинными, изящными пальцами бывшей пианистки. – Советов год как уже нет, а мой Мехмет все еще сидит по статье «антисоветская пропаганда в составе организованной группы». У сына, тогда еще студента, при обыске забрали тетрадь, где он пишет о Номане Челебиджихане как об образце для подражания для ссыльной молодежи. Вместе с ним посадили еще двоих его сокурсников – Сейтаблу Фука и Исляма Куку…

Заметив, как Мерьем бледнеет от волнения, Дагджи успокоительно положил ей на плечо руку:

– Знаю это дело, ханум… Их организация – «Союз крымскотатарской молодежи». Адвокатом на суде, помнится, был Нариман-агъа Дерминджи. Преподавал мне на юридическом. К сожалению, ныне покойный…

– Да, да, так… Ребят через восемь лет выпустили и погнали в армию служить… Друзья моего Мехмета разбрелись по Союзу, а сын вернулся в Ангрен, мы ведь старики, остались одни… Потом Meхмета снова забрали и посадили за чтение и распространение Бюллетеня [38]. Узнайте, пожалуйста, – скороговоркой высказалась Мерьем, заметив, что Дагджи торопится уйти. – Если срок не кончился, пусть переведут в нашу, алуштинскую тюрьму… Навещать будем с отцом нашего единственного ребенка. Остальные трое покоятся на ангренском кладбище, – добавила она, дрогнувшим голосом.

Дагджи выслушал ее, одобрительно кивая, признавшись, что и сам тайком читал Бюллетень, и с удивлением повернулся на звонкий голос поварихи Шефики с ее экзотической кулинарной просьбой:

– Будете, джаным, в Самарканде, купите пару местных лепешек, такие, знаете, с узорами, прямо загляденье! Хочется мне узнать рецепт их выпечки, чтобы в праздники баловать наших краснорайцев… И прихватите с собой, если нетрудно, небольшой, литра на три, казан для соуса и подливы…

– Постараюсь, – слегка озадачился ее просьбой Дагджи. И под общий смех, добавил: – Я бы вас называл не ненасытной Шефикой, а проворной Шефикой за то, что успеваете сделать за раз сто дел…

И сопровождаемый краснорайцами, желавшими счастливого возвращения, у шоссе сел в попутную машину – прямиком к Симферопольскому аэропорту.

Едва машина скрылась, выпустив облако дыма, как Осман Мамут вскрикнул и хлопнул себя по лбу:

– Что же ты, потерявший память, не показал это Дагджи? – вынул из бокового кармана куртки конверт. – Юридически грамотно растолковал бы, ждать ли нам милостей от властей…

Заметив расстроенный вид Османа, помахивающего конвертом, те, кто провожали Дагджи, окружили мастера танкотракта, грозы непрошенных трактористов-погромщиков.

– От чего вы так взволнованы? – обратился к нему и подошедший Куку Партизан.

– Пакизе утром привезла ответ на мой запрос о потерянном после изгнания родовом доме в Узунджи, лошадей, овец и разного другого имущества. Ведь я в доле как один из наследников…

Пока Куку Партизан выпрямлял вложенный в конверт лист, пытаясь прочесть текст, Осман упавшим голосом уточнил:

– Муса недолго до гибели написал мне из Беш-Терека, что дом наш заселен пришлыми, перестроен то ли семьей какого-то врача-уролога, то ли дефектолога… Ну, вроде нашего земляка Энвера Османовича Кучука, – сопроводил слова неожиданным смехом.

Куку, увлекая Османа в сторону навеса, прозванного «гроссмейстерским», где они любили колдовать над шахматами, стал читать вслух:

– Главное управление МВД Украины по АР Крым, управление… – так-так, добавлял он для краткости. – Уважаемый Осман Мамутов… – так-так, уже хорошо: уважаемый…

Собравшиеся вокруг навеса попросили:

– Усеин Бекирович, читайте, пожалуйста, без комментариев. Ведь это касается и наших домов – имущества разворованного…

– На запрос о вашей реабилитации, как подвергшегося депортации из Крыма в 1944 году из Крыма, – откашлявшись, начал читать громко и во всеуслышание Куку Партизан, – разъясняю, что для ГУ MBД в Крыму, основанием для выдачи справок о реабилитации является Закон Украины от 17 апреля 1391 года «О реабилитации жертв политических репрессий на Украине». Однако… – поднял указательный палец вверх чтец, – в статье 4 постановления Верховного Совета Украины о порядке ввода в действие названного закона оговорено, что он не распространяется на депортированных граждан, насильственно выселенных по национальному признаку из Крыма в 1941-1944 годов. Не принят Закон… – вот это важно! – не удержался снова от комментария Куку Партизан, – о возвращении или выплате компенсации за конфискованное имущество и домовладения у граждан, подвергшихся депортации.

Чтец сделал паузу, словно осмыслял глубже прочитанное под недовольный гул слушателей. И продолжил:

– Решение вопроса о реабилитации органами внутренних дел Украины, будет возможным только после принятия соответствующих изменений и пояснений в действующее законодательство по реабилитации… Начальник УИТ ГУ МВД Украины по АР Крым [39]… подпись…

После чтения Куку Партизан призадумался, потирая вспотевший лоб, будто пытался найти в ответе чиновника скрытый смысл. Тяжелое молчание прервал асретовец Ильвер, вопрошая:

– Стоило ли Осман-агъа тратить на все это бумагу? Ведь с самых первых дней ясно отношение к нам. Запреты, запреты, запреты! В магазинах хлеб, вода, шифер, доски, лопаты… Все для нас под запретом!

– Так-то, оно так, – с удрученным видом Осман спрятал конверт в карман, предварительно помяв его. – Мы здесь, на нашей поляне, как говорят узбеки, ходим между четырьмя чинарами, не видя белый свет… А я ведь все эти годы гонял свой трактор по каршинской степи, привык видеть вширь и вдаль… А вдруг подумал: дай-ка узнаю, что о нас думают далеко в Киеве, в Незалежной… вот и взял и написал… убедился лишний раз: думают по-прежнему плохо… Так что все остается в силе, – и, подняв кулак вверх, повысил голос: – Родина или смерть!

– Родина или смерть! – в ответ откликнулись в многоголосье…

Глава шестнадцатая

Первого сентября, во вторник, Тикбаш Айше, в недавнем прошлом преподавательница родного языка в самаркандской школе, кажется, была взволнована не меньше, чем краснорайские дети, для занятий с которыми была обставлена наподобие класса с доской для письма просторная палатка. Штаб поляны, ранее занимавший это пространство, перебрался в блиндаж, ставший и местом работы и домом Куку Партизана.

Ранее, по традиции, в школе Самарканда, самый первый урок, посвящался какой-либо теме: «Конституция СССР – самая демократическая в мире», «Детство Володи Ульянова», «Наша страна – дружная семья». Но на новый, 1987, учебный год, строптивая учительница без ведома дирекции школы решила вторую половину урока посвятить  высылке их отцов и дедов из Крыма, свидетельницей чего была сама Айше. Назвала занятие «Уроком Памяти»…

Ответом было разбирательство на педагогическом совете с последующим увольнением из школы с формулировкой «оказание вредного влияния на учащихся».

Теперь же самый первый урок здесь, в Красном Раю, она решила назвать «Уроком мужества», посвятив его жизни и подвигу Мусы Мамута. С лета загодя предупредила об этом Османа, но тот, по природе непубличный человек, поначалу отнекивался, заявляя, что даже на колхозных сходах в Баяуте, где решался вопрос, в какие сроки убрать с полей хлопок до первых заморозков, говорил всегда нескладно, волнуясь, чем вызывал добродушные смешки в зале.

Но учительница была настойчива, потому что мечтала: вернется весь народ на родину, обустроится, откроются школы для крымскотатарских детей, и в первый день учебы «Уроки Мужества» с рассказами о подвиге Мусы Мамута сделаются традиционными, наряду с уроками о жизни и смерти Номана Челебиджихана или летчика-героя Амет-Хана Султана, в продолжении прерванного «Урока памяти 18 мая» в  самаркандской школе…

В итоге не без посредничества Куку Партизана приглашенный на урок пошел навстречу учительнице. И чтобы выступающему было легче отвечать на вопросы первоклассников, та пообещала, что отберет из них самые интересные и заранее предложит Осману.

Осман Мамут, войдя в палатку и представ перед учениками, сидевшими на старых, потертых паласах, с дощечками для письма на коленях, заметно успокоился. Всех этих чумазых, охочих до техники ребят, он почти ежедневно видел висящими на своей машине, осматривающими работу двигателя, бегающими по широким танковым гусеницам, донимающих водителя вопросами.  И уловил подбадривающий взгляд Куку Партизана, сидевшего в первом ряду. После выступления Османа он должен был продолжить урок о партизанах в Крыму. И фактами, и именами опровергнуть злобные измышления, бытующие и по сей день об отцах и дедах учащихся, которые якобы передали немцам Крым.

Вопросы: каким был Муса Мамут в детстве; первым ли учеником в классе по успеваемости, пионером или спортсменом – поначалу смутили рассказчика. Он до сих пор переживал мелкие стычки, ссоры и недопонимание, остудившие на долгие годы отношения с младшим братом до самого его отъезда в Крым.

– Глупо, конечно, все это, – с чувством горечи, произнес Осман. – Я был первенцем в семье, окруженный всеобщим вниманием. Лежа в колыбели, едва различая слова, уже слышал от родителей и многочисленных тетушек и дядюшек: «Арсланым…» [40], «Юрегимнинъ кошеси»[41], «Сия сачлым»[42]… – Рассказчик сделал паузу, как будто в его ушах снова прозвенели эти ласковые обращения. – Муса родился слабым, болезненным… И все внимание потом  обратилось к нему. Мне казалось, что родные перестали любить меня как прежде и всю свою любовь обратили на Мусу… Муса же, подрастая, стал закалять себя, чтобы побороть болезненность – лучше меня скакал на лошади, совершал долгие переходы, перегоняя овец из одного пастбища в другое, в тяжелых работах был рядом с отцом, словом… если можно так выразиться, ковал себя крепким, не боящимся трудностей, самостоятельным…

Кто-то из опоздавших учеников приоткрыл входной занавес, и при свете Осман заметил в углу палатки доску,  изготовленную как иллюстрация к уроку, откуда с фотографий глянул на него Муса с отцом и матерью в Узунджи, еще до изгнания, Муса с женой Зекие уже на чужбине, в Баяуте.

В короткую паузу многое из пережитого пронеслось в сознании Османа, с трудом справившись с волнением, он продолжил:

– Вне родины, на чужбине, Муса, казалось, легче переносил невзгоды. Совхоз в  Баяуте простирался на огромной площади. Когда мы сели на трактора, нас послали работать в удаленные друг от друга бригады, и мы стали реже видеться. Сноровистый и пытливый Муса, кроме трактора, освоил много механизаторских профессий и был на хорошем счету у директора… После смерти отца, а потом и матери я старший остался жить в родительском доме, Муса же построил жилье в другом конце поселка, женился. Так мы стали видеться еще реже, каждый занятый своими семьями, заботами, как выжить на чужбине…

В редкие дни, когда нам все-таки удавалось быть вместе, я видел, как Муса переживает от того, что наши отношения все более охлаждаются, хотя внешне казалось, что у нас все по-родственному. Говорили о будущем детей, какую профессию им выбрать. У меня было ощущение, что мы останемся на чужбине надолго, если не навсегда. Тем более «прелести узбекского рая» во всю расхваливали наши же прорицатели, вроде Энвера Кучука… Мол, зачем думать о возвращении в Крым, где после войны все разрушено, не одна сотня лет потребуется, чтобы наладить там жизнь…

Легкий шум пронесся по рядам слушателей. Не расслышав в задних рядах имя «прорицателя», переспрашивали: кто? кто? Куку Партизан, сидевший, как бы сжавшись, отрешенно, обернувшись, стал объяснять, кого имел в виду рассказчик…

– Так и я свыкся с мыслью, что дорога в Крым нам заказана… И полной неожиданностью было, когда Муса вдруг заявил: решил вернуться с семьей в Крым, спрашивая, что я об этом думаю… Я стал отговаривать его, потому что был много наслышан, как встречают там смельчаков, кто отважится появиться на родине. Людей отлавливали, высылали обратно в Узбекистан, а наиболее упорных помещали в тюрьмы… Но у Мусы был такой нрав: если что-то задумал, никогда не откажется… А здесь речь шла о родных краях, откуда без всякого на то повода несправедливо мы были изгнаны… Словом, не внял моим предостережениям – собрался в дорогу, уехал… Пару раз мы переписывались. Муса ни слова о трудностях, издевательствах, которые испытывал он и его семья. Затем я узнал, что его упрятали в тюрьму, в Кременчуге, как и других наших ребят, живущих, по мнению властей, незаконно на своей земле…

Рассказчик умолк, тяжело задышав, вытирая рукавом пот на лбу.  Айше чуть приоткрыла входной занавес душной палатки, куда проник свежий воздух. Видела, как Осману с трудом даются эти воспоминания, ведь в них  смешались разные чувства: раскаяние, боль утраты брата и гордость за деяния близкого человека, личность которого как бы заново открывается для родного брата.

– Был я в Сочи, в доме отдыха, когда получил эту телеграмму. – Осман пошарил в боковом кармане и вынул пожелтевшую бумагу, как бы подтверждая подлинность своих слов.  – Сильнее всего меня встревожило то, что телеграмму прислала не его жена Зекие, а незнакомая женщина Антонина. Позже узнал, что она соседка и дружит с Зекие. – Осман напрягся, вспоминая что-то, но когда окинул взглядом настороженные глаза учащихся, голос его дрогнул:

– В то время, как Муса погибал за меня, мою семью, всех нас, я беззаботно плескался в Черном море. Никогда не прощу себе этого…

Куку Партизан повернулся к рядом сидящей Айше, еле слышно прометал:

– Сколько лет прошло, а агъа все укоряет себя…

Тикбаш сдержанно кивнула и подалась телом вперед, чтобы лучше слушать рассказчика, говорившего тихо и прерывисто от волнения…

– Два человека встретились мне по пути, пока я спешил из далекого Сочи в Беш-Терек… Это лейтенант, издеваясь, грубо высадил меня из автобуса уже на подступах к Беш-Тереку. – Осман Мамут снова умолк, и по напряженному его взгляду Куку Партизану показалось, что тот вспоминает имя обидчика.

– Лейтенант милиции Сапрыкин, – подсказал тот, – Сергей Васильевич [44]
Осман неожиданно махнул рукой, будто отгоняя от себя мрачное воспоминание, добавил:

– И Усеин Куку, который сидит передо мной… Первый предстал в образе преследователя Мусы, а если шире – всех возвращенцев, второй… вы знаете, что значит для нас, для Красного Рая – Усеин Куку… Эти два человека перевернули мое сознание, разделив на темную и светлую половины. Мои мысли, чувства, которые уже было примирились к существованию вне родины… Не знаю, что было бы со мной, если бы  не Усеин Куку Партизан… наверное, также прозябал бы по сей день на чужбине, где осталась еще добрая половина соплеменников… вот и все – неожиданно закончил Осман Мамут, измученный духотой в скученной палатке, и, слегка поразмыслив, добавил: «Наверное, ребята вы ожидали, что я опишу образ Мусы, как похожего на Къопланды батыра [45], по виду, по силе духа, по росту, по могучей поступи… Нет, все не так… Он рос в обычной семье, как многие из вас… просто Муса был тем, кого называют «алевюрек» [46], человек, которому ангелы Аллаха вместе с душой вдохнули в сердце больше огня… чтобы он осветил светом дорогу другим…

Осман Мамут умолк и несколько мгновений, стоял в растерянной позе, опустив голову, будто все еще боролся с нахлынувшими чувствами. Айше взяла его за локоть и, взмахом руки, подала знак, чтобы учащиеся дружно зааплодировали, провожая рассказчика к выходу.

Осман постоял снаружи, только теперь заметив на палатке дощечку с надписью «Мектеб». И как возвращающее к реальности сурового быта его потянуло к своему детищу – танкотракту.

Пока поудобнее устраивался, слышал как из «Мектеба» доносился звонкий голос, будто помолодевшей учительницы Айше, следом за которой краснорайские сорванцы хором повторяли:

– Мен крымтатарым! Меним тарихий Ватаным – Къырымдыр. Мен озь топрагъымны, догъмуш халкъымны ва озь тилимни джандан севем… Мен ватанперверим. Мен дигер миллет адамларынен достлукъ муитинде яшайым [47]

Голоса детей успокоили Османа. Он вспомнил свою школу в Узунджи, и от нахлынувших сентиментальных чувств плотнее прижался к сидению. Затем медленно, чтобы не издавать излишнего шума, поехал, поправляя ковшом машины линию траншеи под фундамент мазанки.

Между шестами, вбитыми в землю на границах делянок, кое-где блеснула на солнце паутина, предвещая приход ранней осени. В самом воздухе с каждым прожитым днем сгущалась тревога за судьбу Красного Рая, и угроза старосты Кутузовки переворошить поляну и назвать ее «Багровы садки… Осман, как и все краснорайцы, пытался отгонять тревогу, повторяя на узбекский лад, что к тому времени «или шах отдаст Богу душу или ишак сдохнет…»

Проезжая мимо навеса, названного шахматными болельщиками «Гроссмейстерским», заметил сидящих библиотекаршу Мерьем Катаман вместе с ставшей недавно постоятельницей «поляны протеста», возвращенкой из Тернака Анифе Эмиршах, бывшей агрономом по хлопку в Узбекистане.

Были они увлечены изготовлением тетрадок для учащихся школы Айше. Вырезали плотные листы из амбарной книги, прошивая суровой ниткой. Затем новообращенная краснорайская жительница – Анифе, водила линейкой по страницам, вычерчивая на них линии для письма и четырехугольники для обучений счету.

Мерьем частенько вздыхала, потирая нос и прислушиваясь, будто ждала каких-то вестей, добавив:

– Нос все чешется и чешется, боюсь натру до посинения, – сопроводила жалобу еле слышным смехом.

Анифе, внимательно посмотрев в лицо собеседницы, безапелляционным тоном заявила:

– Бурун къанаты ойнаса – хабер келеджек [48]… – и поинтересовалась, прикусив кончик карандаша, от кого та ждет вестей.

– От сына Мeхмета, – вытягивая из катушки нить, вздохнув, молвила Мерьем, – и добавила чуть тише: – Из Бекабадского лагеря… Страны Советов как год уже нет, а сын все еще сидит, обвиненный в антисоветской агитации… Адвокат Дагджи, да поможет ему Господь, обещал выяснить: что, к чему. Почитают ли все еще судьи в Узбекистане, ставшей независимой от советской власти, жестокие ее законы?

– Да, в мире много несправедливости, – сочувственным тоном, откликнулась помощница: – Если такой адвокат, как Дагджи, пообещал заняться вашим сыном, уверена, скоро не нос у вас будет чесаться,  а глаз подергиваться. Ведь не зря говорят: «Козюнъ ойнаса – къуванаджанъ» [49]

– Иншалла, – молвила Мерьем и, обнимая помощницу за плечо, сказала: – Вы прямо кладезь народной мудрости…

– Анифе-ханум! – раздался густой бас недалеко от навеса.

Заторопившись, Анифе не сразу смогла нащупать ногами галоши, чтобы успеть к тому, кто ее окликнул.

Амет-землемер, следуя за танкотрактом Османа, с важным видом отмеривал делянку под основание жилья для Анифе.

– Здесь делянка для двух комнат и кухни, – для пущей убедительности стал отмеривать еще и шагами Амет, оставляя на влажной земле отпечатки резиновых сапог.

– Душа моя, – семенила по его следам Анифе. – Прибавь еще немного для спальни, моя невестка Яйра на сносах седьмой месяц, дочь Лейла, сын Гирей и двое внуков – Асад и Усейн, а родственников, тех вообще, уйма,  понаедут в гости, негде будет всех усадить… Ведь я не казачка пришлая, а своя – ускутская, не пристало нам еще и на родине жить в тесноте и в обиде как в ссылке…

Делая пометки на листе с чертежом постройки, землемер пожал плечами:

– У нашего руководства проси на расширение… Я ровно – по справедливости.

– Но ведь невестка Яйра вот-вот… –  жалостливо промолвила Анифе, но землемер перебил ее:

– Да, поймите, вы, ханум, ведь я отмерил не на дворец в три этажа, как у местных богатеев, прокуроров и прочих насильников, а на времянку, чтобы на головы снег не падал, дождь не капал, солнце не припекало… Наш архитектор Мемет Чурлу и так недоволен, говорит, в Красном Раю все построено наспех, без вкуса и красоты, глаза темнеют от разной формы и высоты времянок. Неужели, говорит, наши отцы и деды жили в таком убожестве…

– Но ведь на то им название – времянки… – возразила Анифе и добавила тревожно: – Кто знает, как поведут себя кутузовские хулиганы, выйдя осенью из-за леса… «Багровые садки», видите ли, им ближе для слуха, чем Красный Рай.

Заметив вышедшего из блиндажа Куку Партизана, наслышанная о его строгом нраве,  бездомная засеменила обратно к навесу, жестами давая понять Амету, что согласна на отмеренную делянку.

Куку глянул на солнце, затем сделал несколько телодвижений, чтобы выпрямить отекшие от сидения за столом ноги. Направился в сторону трактора, выкорчевывающего вдоль лесной полосы пни и коренья прогнивших сосен.

Справа от пролеска послышался топот коня и голос наездника, напевающего:

– Ай, Акътабан, Акътабан… Мен атымны макътаман… – сменившийся возгласом: – Что ты вдруг заупрямился?

Осман, заметив коня, погоняемого завхозом Энвером с вязанками дров, свисающими по бокам животного, остановил машину перед самой мордой Акътабана, в нетерпении пританцовыващего ногами с белыми пятнами и копытами, получивший за эти божественные метки такое звучное имя.

– Что это он у тебя постоянно бычится, завидев мою машину? – Полушутливо спросил Осман, вылезая из кабины. – Степняку не нравится достижение цивилизации? Тогда пусть впрягается в соху и рыхлит землю.

Хозяин коня, поглаживая его успокоительным жестом за гриву, в тон Осману ответил:

– Мне кажется, Акътабан неравнодушен ко всему немецкому… Должно быть, его смущают гусеницы подбитого «Панциря» [50] на танкотракте…

Осман Мамут призадумался, потирая лоб, был доволен, что они разговорились. Желая подавить досаду после выступления перед учениками Айше, считая ее не удачной, а местами и неискренней по отношению к брату.

– Откуда у тебя, друг мой, такие познания о марках немецких танков? Ведь даже я, воевавший на фронте, не мог по найденным остаткам определить: «Панцирь» это или «Маус»…

– Как же не знать? – делая простодушный вид, ответил завхоз. – Ведь я рос в селе Дейч-Ак-Шейх, где половина жителей были немцы, пока их сразу же после начала войны, в сорок первом, на три года раньше нас, крымских, не выселили, частью в тот же Узбекистан… С немецкими ребятами часто рассматривали альбом с танками, вырезали макеты из бумаги, раскрашивали… Дейч-Ак-Шейх – это в евпаторийском районе… Вы знаете, дядя мой, старший брат отца –  Бекташ Айдер был потомственным тарпанчи [51], – продолжал увлеченно рассказывать, крепко держа беспокойную лошадь за узды, при этом чмокая губами, будто воспоминания доставляли ему наслаждение. – Род наш из Биюк-Сунака, где родился  Номан Челебиджихан [52]. Это, если знаете, близ Джанкоя… Это потом мы перебрались в Дейч-Ак-Шейх, куда Бекташ Айдер привозил продавать прирученных коней… Немцы всей общиной любили выезжать на них на охоту… Вот так-то лучше, – обратился хозяин к Акътабану, когда тот, тяжело вздохнув, опустился на колени, подмяв под себя вязанки дров.

– О чем я рассказывал? – в напряжении сморщил лоб Энвер. – Да, об охоте… Впереди конницы скакал староста их общины Гюнтер в красивой тирольской шапочке, время от времени, издавая призывной звук рожком, красивое зрелище! Немцы умеют жить и отдыхать. С дядей ездил торговать лошадьми младший брат Адабаш… И надо же – увлекся немкой Зигрит, женился и остался в Дейч-Ак-Шейх… А постепенно все мы перебрались в это село, красивое, ухоженное, тротуары, мощенные плиткой из Берлина, крыши из красной черепицы, приучили наших эльзаское пиво варить… вам не скучно? – вдруг спохватился рассказчик, и, сжал губы.

– Нет, нет, всегда полезно узнать новое, о чьей-то жизни, – успокоил его Осман. – Даже если тебе кажется, что ты все повидал, все знаешь…

– Я о лошадях… Что они чувствуют не хуже нас, а несчастье еще острее… – Энвер наклонился и потрепал Акътабана за гриву. Конь, приняв этот жест за намек, хотел было подняться на передние ноги, но хозяин повелел: – Полежи еще, отдохни… Так вот, в то утро, когда немцев стали семьями выселять, лошади в стойлах так ржали, такой шум подняли, пытаясь сорвать коновязи, что хозяева выскочили из домов, сонные, а здесь уже машины для них были готовы… Я был свидетель… Когда хозяев не стало, лошади их убежали снова в степь… Время от времени возвращались, видя, что в немецких домах хозяева уже не те, снова уходили… Знаете, агъа, тоже самое с лошадьми повторилось перед нашей высылкой. И наши вороные, каурые иноходцы метались в конюшнях, пытаясь сорваться с привязи… Меня из Крыма три раза выселяли под конвоем, сейчас я здесь с четвертой попытки… В первый приезд в конце семидесятого года сразу поехал в Раздольное [53], – голос Энвера слегка дрогнул, но через секунду он пересилил волнение. – Нынешний хозяин нашего дома, казак Нагайченко, слово за словом, признался, что и наши кони, уже постаревшие клячи, прихрамывая, полуослепшие, находят дорогу в село, но чуя там чужой дух – снова в степь… Сейчас на просторах степи, думаю, пасутся сотни, а может тысячи сбитых в табуны, и старые лошади и десятилетки, и, не отставая от их бега, резвые жеребцы… Кстати, самого страстного  любителя лошадей, односельчанина Зигфрида, тоже ссыльного, встретил в Ташкенте. Он был инженером при военнопленных японцах на строительстве в столице театра имени Навои [54].

Незаметно подошедший сзади Куку Партизан, дослушав, как Энвер сказал: – Вот обживусь здесь немного, поеду в степь, чтобы вернуть лошадей к людям – заметил:

– Каждый краснораец прожил не только собственную биографию: когда родился, женился, состарился, его судьба – история, жизнь, сюжет в добротный роман… Жаль, что я не писатель.

Польщенный похвалой Энвер дал знак Акътабану и, залихватски вскочив на коня, помчался по поляне…

Глава семнадцатая

С первыми признаками осени, когда лес, прикрывающий Красный Рай от села Кутузовка, потемнел, а побелевшее солнце не проникало лучами в его чащу, туда, где жители поляны заготовляли хворост на зиму, все почувствовали, как исподволь подкралась тревога. Она как бы повисла над времянками и палатками, с каждым днем заметно сгущаясь. Казалось, эту пелену не способны разогнать даже прожекторы, с наступлением сумерек, освещавшие все вокруг.

Чувствуя настроение людей, местные дворняжки на время прекратили извечную вражду с кошками. И даже конь Энвера упрямо мотал головой, не желая отходить от колодца с водой. И лишь когда хозяин менял приказной тон на певучий: «Ай, Акътабан, Акътабан… мен атымны макътаман…», позволял, будто делая одолжение, седлать себя.

Но защитный инстинкт, задремавший было в краснорайцах, вновь пробудился, когда ночную темноту осветили крест на крест фары и послышался мотоциклетный рев со стороны просеки.

Словно приняв на себя удар ветра, зашатались палатки, когда на поляну въехали на двухколесные и трехколесные с люлькой мотоциклы, с седоками в касках и защитных очках. При свете прожекторов будто двигались они, слегка поднявшись над землей.

Обитатели поляны в первую минуту не могли разобрать, кто эти нежданные гости, с ревом проносящиеся меж построек и палаток, хлопающих боками, в них ужинали, укладывали детей спать, готовились, и настраивали себя на ночные намазы.

Нежданных гостей, будто подгонял хор голосов: «Ой-ся, ой-ся, казака бойся…».

Лай дворняжек застал Энвера Пастабаша недалеко от колодца, где он ежевечерне охлаждал бока и гриву разгоряченного коня. Приглядевшись, Энвер заметил за спинами ездоков ружья, натянутые ремнями. Первая мысль была – вскочить на спину еще не остывшего от дневных забот Акътабана и погнаться за кавалькадой. Заранее готовясь к ловле одичавших лошадей на степных просторах, о которых он давеча вдохновенно рассказывал Осману Мамуту, завхоз обзавелся длинным арканом, меткость  которого он желал испробовать на ездоке с ружьем. Жестом этим хотелось пробудить защитный инстинкт у полусонных краснорайцев, оставивших на время ужин.

Но пока Энвер разматывал аркан по длине, вскочив на брыкнувшую недовольно лошадь, мотоциклисты, завершив круг почета, устремились в сторону шоссе…

Всем стало ясно, что визит дружинников-кутузовцев было очередным эпизодом устрашения, к череде которых краснорайцы уже привыкли…

А в воскресный день сентября атмосфера в Красном Раю ненадолго разрядилась с возвращением адвоката Дагджи, и не одного, а с попутчиком.

И не столько сам Дагджи, сколько ступивший с ним, через границу Красного Рая худощавый, бледный, слегка сгорбленный мужчина лет 28-30, вызвал наибольший интерес своим загадочным видом. В узбекской тюбетейке, чуть прикрывающей седые виски, с висящей над правым ухом разноцветной кисточкой.

Первое, что приходило многим на ум: узбекский гость, наверняка, нужный свидетель по делу «Идьлек Мада»…

Загадку разрешила библиотекарь Meрьем-ханум, издали узнавшая попутчика Дагджи, воскликнувшая:

– Балам! Балачыгъым! Джаным джигерим! [55] – И едва удержавшись на ногах, покачнулась и, боясь потерять сознание от волнения, бросилась навстречу сыну.

«Мехмет! Мехмет вернулся…» – догадались, облегченно вздохнув, свидетели трогательной встречи.

И выбежавшая следом за Мерьем Анифе крикнула в сторону поварихи Шефики, стоявшей возле казана и размахивающей призывно черпаком: «Сютлю аш, сютлю аш…» [56].

– Чувствует материнское сердце. Последние дни Meреям-ханум каждый час выходила из библиотеки и смотрела на дорогу… Какая радость, Господи, какое счастье!

Рыдающую от переполнявших чувств мать и обнимавшего ее сына плотно окружали краснорайцы Женщины восклицали: «Аллаху Акбар!», мужчины, довольные, что в поляне пополнение, хлопали смущенного Мехмета по плечу, переминаясь с ноги на ногу от возбуждения.

Стоящий доселе в сторонке Дагджи, желавший, чтобы мать и сын насладились встречей, а затем стремившийся  назад в Алушту, только и  успел объяснить про счастливый случай освобождения узника Куку Партизану:

– Из Уголовного кодекса Узбекистана, ставшим независимым, еще полгода назад убрали статью, карающую за антисоветскую деятельность… Пришлось изрядно потрудиться с юристом Абдуллой Шакировичем Туйчиевым – деканом юрфака, где я учился. Работали с комиссией по пересмотру дела Мехмета… Одним словом, бывший бекабадский узник с нами, с матерью… Извините, тороплюсь на свидание с Идьлек Мада.

– Успехов! Да поможет Аллах! –  слышал Дагджи вдогонку, пока не дошел до шоссе к поджидавшей его машине…

Спустя час, Дагджи уже был на улице Виноградной, куда следственный изолятор был временно переведен из-за обрушения стены в старом здании.

Поскольку дежурный страж, сопровождавший Военного, замешкался у дверей, проверяя замок на прочность, адвокат и подзащитный первые минуты встречи были сдержаны, скрывая эмоции. Дагджи с интересом всматривался в лицо Адама с таким видом, будто перед ним предстал другой человек, не тот, каким знал его до всех событий. И видя, что Адам в ответ удивленно сдвинул густые брови, поспешил сказать:

– Поездка в Узбекистан удалась… Друзья, местные адвокаты, помогли вызволить из заключения Мехмета Катамана, сына библиотекаря из Красного Рая… Занимаясь его делом, меня вдруг осенила мысль, ведь ваши истории в чем-то схожи… Правда, я еще не до конца уяснил для себя связь дела бекабадского узника, просидевшего за антисоветскую деятельность.. Но ваши жизни, начиная с младых лет, раскрылись мне во взаимосвязи судеб… И вы, Адам Арсеньевич, – это я буду доказывать на суде – живой укор системе, обрекшей всех, весь наш народ и тогда, и сейчас в Красном Раю на изгнание, страдание, разорение… В Ташкенте мне позволили поработать с той частью архива КГБ, касающейся судебных дел наших активистов национального движения для будущей книги. – Дагджи выдержал паузу, заметив, как Адам с сосредоточенным видом слушает. И без связи со сказанным ранее, добавил: – Знаете, фотографии мужчины в военной форме и женщины, которых вы показывали мне еще во время нашей первой встречи – изгнанницы Эдие Балабан и капитана Красной Армии Рустема Кассары…

При упоминании этих имен Адам подался телом вперед, сжимая рукой ножку стола, будто справляясь с нахлынувшими чувствами.

Дагджи, восприняв его реакцию как нетерпение и желание узнать что-то новое об их судьбе, пояснил:

– В моем сознании, повторю, уже связались воедино все перипетии вашей жизни, начиная с трагических дней 18 мая 1944 года и до вашего сегодняшнего заключения, с жизнью и судьбой тех, кого вы искали – Эдие Балабан и Рустема Кассары… Потерпите, дружище, я обосную эту связь на суде… А когда мы выиграем это позорное судилище, в чем я не сомневаюсь, посвящу вашему делу отдельную главу в книге как эпизод нашего освободительного движения… – И хотел было еще подбодрить внешне спокойного, сдержанного в эмоциях Военного, но услышал, как охранник с той стороны двери борется с замком, встал, мимоходом сообщив: – Первое заседание суда назначено на пятницу, 11-е сентября… До встречи…

…А тем временем в Красном Раю весь этот день не улеглись страсти в связи с возвращением страдальца Мехмета Катамана к семье.

Женская половина поляны в один голос отмечала: «Как помолодела наша Мерьем-ханум… Подобрела… Если раньше не выдавала в одни руки для чтения две книжки и взрослым, и детям, то сейчас – пожалуйста…»

Разглядывая со всех сторон, после тюремных лет отдохнувшего и выспавшегося Meхмета, прозванного здесь «хорюрек» (настрадавшийся), шептали, думая о своих дочерях: «Завидный жених».

Сам же будущий жених, лишь год не доучившийся на инженера в Ташкенте, нашел себе место в мастерской у Османа Мамута, когда копался в двигателе заглохшего танкотракта, желая с первых дней жить заботами краснорайцев.

Отвлекаясь на надоедливый рокот вертолета в очередном круге над поляной, Мехмет заметил:

– Скоро у него лопасти заклинит, не сможет летать… Шум посторонний…

Его наставник Осман-агъа удивился:

– Ты и в авиации разбираешься?

– С детства увлекался разными летательными машинами… После армии хотел в летную школу, отказали: «Крымских не берем…».

Мамут задумчиво перевязал на шее шарф и покачал головой:

– Мечты, мечты… А я думал, как отец хотел стать хафизом – знатоком Корана, а остался самоучкой на два с плюсом… У всех изгнанных мечты отняли…

Поскольку вертолет теперь не совершал в воздухе различные трюки, резко устремляясь вниз, едва не срезая крыши мазанок и с урчанием взлетая, а летел ровно по линии горизонта, никто из краснорайцев не мог разглядеть фигуру пассажира рядом с пилотом, да особенно и не всматривались в него.

За месяцы ежедневных полетов машины над Красным Раем взрослые, привыкнув, перестали обращать на нее внимание. Лишь дети из самодельных рогаток целились, выстреливая в машину морские камушки, да собаки с лаем гонялись за ее черной тенью.

Впрочем, и пассажир рядом с пилотом желал оставаться неузнанным, дабы готовившийся решающий штурм «поляны протеста» стал для возвращенцев неожиданным и неотвратимым, посему полковник Воеводкин – а это был он! – велел пилоту не снижаться. Он лишь мрачно вглядывался в пейзаж, заранее в уме прокладывая вспаханные борозды для персиковых саженцев в будущих «Багровых садках», выращиванием которых займутся пайщики земли – казаки, меж которыми поляна уже разделена на участки…

Глава восемнадцатая

Дагджи узнал от знакомого адвоката, что судья Чиж, которому велено вести дело Адама Военного – большой оригинал. В отличие от других судей, обычно ведущих процесс скучно, узнаваемо, подгоняя все под требование следствия и прокуратуры, Чиж Арнольд Гайкович остроумен, допускает вольные высказывания и каверзные обращения к свидетелям, на первый взгляд, выходящие за рамки ведения дела. Словом, не банален, и даже (хотя и редко, вопреки требованию судейской коллегии и прокуратуры) выносит оправдательные решения в пользу подсудимых. Все это заставило Дагджи несколько изменить тональность своей защиты, сдабривая речь емкими цитатами из античных, римских и греческих юристов, в пику вездесущему прокурору Тесаку, который, как и на суде над Куку Партизаном, был стороной обвинения…

А день начала суда над Военным, в пятницу, 11 сентября, с раннего утра, Красный Рай был плотно, в три ряда, взят в кольцо не только алуштинскими милиционерами, но и призванными им на подмогу сотрудниками Омона из Симферополя, Донецка, Днепропетровска, Кировограда численностью в три тысячи человек при полной устрашающей экипировке.

Среди всех особенно выделялся Малеванный, приобретший командные нотки в голосе после получения погонов с одной – единственной пока звездой, на поимку Военного. Он выпрямлял грудь и сводил брови на лице для солидности, когда ротные обращались к нему: «Товарищ младший лейтенант, разрешите… «. Ничего не разрешал, поскольку все должны были следить, чтобы ни один краснораец не вышел за пределы санитарного пояса, дабы все массово не ринулись к зданию алуштинского суда в поддержку информатора и благодетеля.

На этот случай часть симферопольских, донецких милиционеров задолго до начала слушаний уже переминалась с ноги на ногу на улице Горького, где в Малом зале кинотеатра «Шторм» на время были отменены показы мультфильмов с началом первого заседания.

И едва секретарь суда объявила фамилию судьи, прокурора, свидетелей защиты и обвинения, обещавших говорить правду и только правду, Дагджи напрягся и стал прислушиваться к первым словам Арнольда Гайковича, заодно машинально набрасывая на бумагу карандашом наброски его портрета. Контур лица с высоким лбом и редкими волосами на голове, особенно подчеркивая округлые, будто удивленные глаза над длинным, чуть изогнутым носом над узкими бескровными губами – нечто близкое к тому типу, когда античные художники запечатлели  лицо патриция [57]. У Дагджи даже мелькнула фантазийная мысль – поместить потом карандашный набросок, как иллюстрацию к будущей книге, ибо был убежден и намеревался это доказывать: суд над Адамом Военным сугубо политический.

Так что у адвоката краснорайцев был двойной интерес, в отличие от других участвующих в деле, занятых в основном собственными переживаниями.

Все еще не успевшие оправиться от шока после ареста Адама Арсений Петрович, Анна Владимировна и Эмма время от времени тяжко вздыхали почти в унисон, не сводя глаз от сидевшего справа в металлической клетке Адама, с безучастным видом к вступительному слову судьи. И снова впали в уныние, когда услышали о статье уголовного кодекса, грозящей восемью годами заключения Военному, обвиняемому в вымогательстве денег у возвращенцев и нарушении служебной присяги…

Сей факт постыдного вымогательства должен был подтвердить свидетель обвинения, не пришедший на очную ставку с Адамом Военным из-за болезни – Амет Шакирович Меметов, лицо на милицейском жаргоне – «закатанный в корки», завербованный и внедренный к митингующим еще на Советской площади у памятника Грибоедову в Алуште. Тот самый Меметов, обнаружив которого в милицейском списке «подсадных уток», Военный сообщил Куку Партизану, который с позором изгнал осведомителя из своей среды. Оставшись не у дел, Меметов, которому Кучуком был обещан земельный участок под дом, согласился лжесвидетельствовать против подсудимого в отместку за позорное изгнание возвращенцами.

Меметов переводил тревожный взгляд с судьи на Тесака, как бы ища у него поддержки, затем, прищурившись, и по камере Адама, как бы оценивая прочность ее железных прутьев.

Лишь свидетель защиты – седой, сгорбленный житель бахчисарайского Арамкоя, семидесятилетний Сеит Карабаир с самых первых минут суда уселся поудобнее, увлеченно перебирая грубыми крестьянскими пальцами изящные янтарные четки. Будто двигая сверкающими бусами четки, он вызывал в памяти подробности истории пятидесятилетней давности, о которой должен поведать суду.

Государственный обвинитель Тесак Никонор Янович время от времени бросал уничижительный взгляд в сторону Военного, из-за которого, как считал прокурор, рассыпалось дело против Куку Партизана. Взяв слово, Тесак говорил, делая многозначительные паузы, что и позволяло Дагджи дословно записывать наиболее спорные и недоказуемые его аргументы. Второй раздел задуманной им книги мыслился под названием «Политические преследования крымских татар на родине, начиная с 1987 года», где суд над Адамом Военным должен был быть описан подробно наряду с судом над Мусой Мамутом и Куку Партизаном.

– Подсудимый, то ли путем обмана, подделки документов об окончании милицейской школы, то ли подкупом, что требует отдельного расследования, проник в ряды правоохранителей Алушты, став одним из тех предателей, кого ныне образно называют «оборотнем в погонах», – заключил Тесак. – Сей оборотень использовал долгое время служебное положение в корыстных целях, путем вымогательства и шантажа простых граждан…

А когда прокурор огласил настойчивое требование следствия и обвинения назначить подсудимому восемь лет лишения свободы с конфискацией имущества, в минутной тишине зала послышался хриплый возглас Эммы Военной. Сидевшая с ней рядом Анна Владимировна откликнулась на эти звуки стоном…

Воспользовавшись паузой, судья Чиж, успевший перелистать нужные бумаги перед собой, вставил, обращаясь к Тесаку:

– В характеристике, подписанной начальником милиции Алушты, в адрес подсудимого использованы еще более хлесткие выражения, чем ваши. – И снова, наклонившись над бумагами, вытянул одну из них. При этом от взгляда Дагджи не ускользнул жест судьи, одернувшего левую руку, будто хлесткие выражения адресованы не Военному, а ему, Арнольду Гайковичу: – Самолюбив, непомерно амбициозен, уничижительно отзывался о сотрудниках, с которыми работал… Одно мне неясно, как такой человек – оборотень – мог, начиная службу в милиции рядовым в 1988 году, за четыре прошедших года дослужиться до звания старшего лейтенанта? В материалах, предоставленных защитой, значатся две почетные грамоты, полученные подсудимым, а также «Почетный знак работника милиции» за образцовую охрану общественного порядка в период подготовки и проведения референдума о крымской автономии в декабре 1991 года, что почему-то не отражено в характеристике… Именно в этом, как говаривали отцы основатели римского права и кроются «Apices juris » – юридические тонкости.

Пока Чиж ровным голосом пытался уяснить эту юридическую тонкость, Дагджи сделал пометку в блокноте:

«Судья левша… Перелистывая бумаги, резко одергивает руку, будто по ней пробегает удар током… На его вопрос Тесак пытается политизировать дело, мол, время службы Военного и подобных оборотней совпало со смутной полосой неопределенности так называемой «перестройки» в СССР, породившей бандитов, жуликов, прихвостней, отчего распалась страна, породив неопределенность и в статусе Крыма… «.

– Что за ахинею несет прокурор?! – раздался из зала возмущенный голос Арсения Петровича, протянувшего руку к жене, держащей у глаз носовой платок. – Наш сын Адам служил честно… во времена генералиссимуса Суворова на его способности обратила бы внимание сама императрица Екатерина и дала бы ему должность при дворе… – И, поднявшись, весь красный от возмущения, хотел что-то добавить, но иронический голос Чижа остановил его:

– Да кто бы в этом сомневался?! – и добавил судья строго: – Еще одно нарушение регламента и вы, уважаемый любитель старины, будете удалены из зала. А сын ваш останется без важного свидетеля защиты…

Пока судья делал замечание вспыльчивому Арсению Петровичу, Дагджи успел отметить в блокноте: «Хороший штрих к книге… Будь Адам приближенным ко двору, с его способностями непременно разоблачил бы козни приближенных императрицы против крымских татар… Жаль, родился на пару веков позже… – и, заметив, как Военный кивком подзывает его к себе, шагнул к клетке с подсудимым.

– Прошу, успокойте родителей. Отец лишь днями вышел из больницы, – прошептал ему встревоженный Адам.

Возвращаясь к своему месту за конторкой, Дагджи услышал упрек судьи:

– Странно, что в зале нет представителя милиции… Я бы все-таки хотел узнать, как работник с такой характеристикой все же умудрился получить такие поощрения, как почетные грамоты и знак отличия? – на что прокурор парировал:

– Думаю, в присутствии здесь представителя нет необходимости. Тем более Военный с позором уже уволен из рядов…

Дагджи не преминул подать голос:

– Позвольте задать вопрос прокурору, уважаемый суд…

– Задавайте, – Чиж прижал ладонью правой руки левую, будто боясь внезапной боли.

– Не поторопились ли с увольнением?! – метнул острый взгляд в сторону Тесака адвокат.

– В самое время, дабы предупредить новые преступления подсудимого… Тем более для этого есть веские основания, о которых заявит свидетель Меметов.

Дагджи размашистым почерком добавил к своим записям:

«Итак, судья приступает к допросу свидетелей… По тому, как ведет себя Меметов, кажется, что своим угрюмым, напористым видом, старается скрыть неуверенность. Тяжкая роль – свидетельствовать ложно против таких же, как ты, возвращенцев… К сожалению, Крым всегда был не без уродов… «. И пока свидетель ритуально, как принято в суде, обещал говорить правду и ничего, кроме правды, Дагджи, несколькими карандашными мазками, начертил контуры лица Меметова. Под низким лбом вместо бровей – темные завитки, откуда природа, не терпящая пустоты, переместила волосяной покров к губам, наградив пышными усами Амета.

Отвлек Дагджи от штрихов к портрету вопрос, заданный судьей Меметову:

– Свидетель Меметов, как вы оказались среди митингующих у памятника Грибоедову в мае девяносто первого года?

– А где же мне еще быть?! – Меметов пожал плечами, задержав встревоженный взгляд на прокуроре. Я, как и они, крымтатарин. Возвращенец из узбекского Ангрена, работал пожарным на шахте. Жена и дети еще там же: глотают угольную пыль… Стал со всеми в пикете у горсовета, требуя земли для постройки дома… А у кого еще требовать, как не у советской власти, выгнавшей нас гамузом из Крыма?!

Судья поддался телом вперед, прижав ладонь к уху:

– Как вы сказали: гамузом?

Дагджи, напрягшись, успевает записать разъяснение Меметова: «Свидетель пояснил судье, что гамузом – это шахтерское слово, когда в случае аварии на забое, все стремятся выбраться наружу, толкаясь в неразберихе…».

– Так, так, значит, гамузом, – сжав губы в легкой улыбке, повторял Чиж. – На следствии вы заявили, что подсудимый Адам Военный вымогал у пикетчиков взятку, точнее, поборы… За какие конкретно услуги?

– Боже праведный! – еле слышно шепнула Анна Владимировна, а Эмма, возмутившись, вскочила с места:

– Лжет он! Мой Адам никогда не приносил в дом лишнюю копейку, кроме зарплаты! А зарплату его я знала до копейки, получала по доверенности, когда муж, бывало, захворает… – И, поправив спустившийся на глаза платок, наморщила лоб: – Сейчас вспомню сколько, уважаемый суд…

– Не стоит, – отчего-то осерчав, прервал ее Чиж. – В деле есть справка о зарплате вашего мужа. – И повернулся к Меметову: – Повторяю вопрос: за какие услуги были поборы?

– Услуги… вспоминаю… Будучи милиционером, подсудимый знал все служебные тайны: что говорят сотрудники, планы начальства, в какой день и час готовится снос палаточного городка с советскими флагами и лозунгами и транспарантами с оскорбительными надписями. И чтобы пикетчики подготовились к обороне…

Чиж поморщился, словно боясь повторения боли левой руки, когда листал бумаги перед собой.

– Например, какие-такие лозунги? Помните?

– Конечно! – c некоторой долей удовлетворения подчеркнул Меметов. – Хотя я шахтер, руки у меня грубые, но я сам помогал малевать эти лозунги… Родина или смерть! Восстановите ленинскую автономию! Референдум Багрова лишает крымских татар родины…

– А вы получали за это деньги? – Вопрос Чижа озадачил Меметова, спутав его мысли:

– Откуда? Зачем?

– Ясно, вы это делали, чтобы площадь полностью признала вас своим… Откуда у бездомных деньги, которые, как вы утверждаете, брал за услуги подсудимый?

– Ясно откуда… Перед выездом в Крым наши продавали в местах ссылки дома, имущество…

Дагджи тем временем еле успевает записывать диалог судьи и свидетеля:

«Судья: Свидетель Меметов, подсудимый вымогал деньги лично у вас?» «Да и у меня, как и у всех.» «Судья: Получается гамузом, то есть, во вскладчину… И кто лично передавал все деньги подсудимому? Вы? Или старший по палаточному городку? Не могли же, каждый в отдельности бросать ему в милицейскую фуражку десятирублевки, сторублевки?» Ответ Меметова: «Сбором денег занимался Усеин Куку, по кличке Партизан…».

Прокурор Тесак, всем своим видом показывая удовлетворение показаниями Меметова, попросил слово для уточнения:

– Не далее, как три месяца назад, – Тесак поправил капитанские погоны на плече, – был суд над этим самозваным партизаном… Жаль, что тогда следователь не выявил его преступную роль «кассира», точнее смотрящего за меджлисовским общаком, тогда он прямиком отправился бы из зала суда за тюремную решетку и надолго… Правоохранителям доподлинно известно, откуда пополняется общак: торгуя землей, вымогая деньги, якобы на народные нужды в магазинах, ресторанах и кооперативах, у владельцев рынков, и еще получая в долларах от американских, турецких спецслужб… Кхе! Кхе!

– Садитесь! К рассматриваемому делу работа спецслужб не относится, – судья Меметову: – Во время вашей с подсудимым очной ставки Военный утверждал: ему доподлинно известно, что вы были завербованы милицией еще в вашу бытность в Узбекистане. И, перебравшись в Крым, также стали работать на местную милицию… Как оплачиваются ваши услуги? Деньгами? Или чем-то другим?

Меметов, сделав обиженный вид, вытянул губы и стал жевать кончики усов:

– Я помогаю милиции добровольно, в силу убеждений. Я – патриот Крыма, своего народа, родился и вырос здесь, в Алуште… В отличие от многих возвращенцев, понимал, что лето прошлого года судьбоносное… Готовился всенародный референдум об автономии. Но не той, мертвой ленинской, двадцать первого года, отмененной после нашей ссылки… То время ушло вместе с прошлой, бумажной лже-автономией.

– Свидетель Меметов, – оторвавшись от чтения бумаг, прервал рассказчика судья, – отвечайте конкретно: круг ваших обязанностей, как агентуры милиции на площади?

Не ожидавший прямого вопроса Меметов сконфуженно пожал плечами:

– Я должен был выявлять тех агитаторов, кто призывал не ходить на референдум… Этим они оказали землякам медвежью услугу, которые и сей день ждут земли в Красном Раю.

– Можете назвать имена агитаторов? – не поднимая седой головы, спросил Чиж, по ходу делая какие-то записи.

– Куку Партизан и Осман Мамут… Эфтаде Сейтумеров, Вейсер Абуджалил…

Дагджи отметил в своих записях: «Судья: Не можете ли вы вспомнить, на каком языке агитировали земляков названные вами активисты?». «Вопрос показался странным и неуместным прокурору, запротестовавшему: «Какое это имеет отношение к делу?», на что судья невозмутимо: «Для суда все имеет значение…».

– Итак, – повторил Чиж смущенному Меметову: – На каком языке?

Меметов, все еще не понимая смысл вопроса, глянул на прокурора, ища у него поддержки:

– Старики – на крымтатарском, молодежь – на русском, – и добавил, справившись от смущения: – На чужбине напрочь забыли родной язык…

– А вы, свидетель… скажите по-крымтатарски какую-нибудь поговорку, скажем о коне, – продолжил судья разговор, похожий на игру-уловку.

– Ну, это ни в какие ворота не лезет, – воскликнул прокурор, широко разводя руками, на что судья ответил мрачноватым тоном:

– Зато лезет в широкие ворота правосудия.

По залу прошуршало легкое облегчение таким юмористическим поворотом. Меметов долго морщил лоб, слегка выпучив глаза, отчего кавалерийские усы еще больше оттопырились.

– Ну-ну! – подбадривал его судья, – хотя бы начальные слова песни » «Къара-кер атым» [58]. Ну, смелей, джигит… – и, сделав короткую паузу, полистал написанный им от руки, русско-крымскотатарский словарик, бывший у него всегда под рукой, когда слушались дела возвращенцев, проживающих в Крыму незаконно. – Вот-вот: «Ат чалышыр – эщек ашар…» [59]. Жаль, жаль, – глянул он с хитрым прищуром на Меметова. – А знаете, это я к чему? В комсомольской юности увлекался конным спортом на стадионе Судака. Был даже в числе призеров… Пока не упал с лошади и не повредил левую руку…

Из признания судьи, сделанного с личностным оттенком, по залу, сменив напряжение, пролетел легкий ветерок расслабленности, что заставило даже Адама, сидевшего за решетчатой перегородкой, улыбнуться.

Воспользовавшись минутной разрядкой, Дагджи повернулся к судье:

– Уважаемый суд, разрешите обратиться к свидетелю обвинения с уточняющей репликой…

– Обращайтесь. – Чиж, сложивший было бумаги в портфель, снова опустился на стул.

– Свидетель Меметов, в одном вы правы: мой подзащитный с первых дней стояния возвращенцев на площади, владея служебной информацией, делился ею с пикетчиками, дабы оградить их от насильственных действий. Делал он это из желания защитить их от произвола и провокации, а не из корысти, как вы утверждаете. Не потому ли вы лжесвидетельствуете против Адама Военного из-за того, что стали, пользуясь милицейским жаргоном, веркой, то есть завербованным. Были разоблачены и изгнаны с позором с площади? 3а что лишились от своих работодателей обещанных ими привилегий, комнатки в общежитии или прописки в Крыму…

– Это бездоказательные измышления! – прервал Дагджи прокурор Тесак, энергично прорезая воздух ладонью.

Чиж поднялся и, оглядев зал, бросил на ходу:

– О доказательствах в дискуссии на следующем заседании в среду, двадцать третьего сентября…

Глава девятнадцатая

С раннего утра вторника, двадцать второго сентября, с первыми петухами, известившими о наступлении праздника Дервиза [60], в Красном Раю началась большая уборка. Хозяйки старательно выбивали пыль и сор из войлочных подстилок, подушек и одеял, выносили на солнце из времянок узорчатые полотенца, украшающие стены, чистили до блеска медные тазы и кувшины, потускневшие от летней жары зеркала, будучи убежденные в том, что на протяжении всего времени от весеннего Хыдырлеза до осенней Дервизы, зеркала эти без прикрас и искажений отображают повзрослевшие лица детей, возмужание взрослых и старческую мудрость пожилых [61].

Вблизи мастерской коротким, но отчаянным ржанием, выражал нетерпение Акътабан. Хозяин коня Энвер вместе с вновь обращенным в краснорайцы бекабадским страдальцем Мехметом с обеих сторон держали натянутые веревки, привязанные к передним ногам скакуна, пока Осман Мамут приноравливал к задней, с белым пятном, сменную подкову.

После каждого удара молотом о подкову, дабы задобрить беспокойного коня, Пастабаш гладил его по гриве, напевая в ухо традиционное:

– Ай, Акътабан, Акътабан… Шу Къырымда бир ел бар, Оргъа, къыргьа кетеджек. Бу Къырымда бармы экен, Акътабангъа етеджек?

Хитрец делал вид, что не слышит, как выкрикивает его имя Шефика, озабоченная тем: хватит ли муки, чтобы испечь праздничные хлебцы – кобете – на всех обитателей поляны. По такому случаю возле ее ашхане сложили печь – фурун, над которой уже стелился сизый дым.

Повариха подумывала даже, что если на праздник пожалуют гости из других «полян протеста», готова испечь кобете с запасом, хотя и понимала, что постовые не пропустят ни одной живой души через санитарный пояс. Лишь редкие желанные гости – адвокат Дагджи или эколог Модест Иванович, живущие на законных основаниях в Алуште, а еще ранее Идьлек Мада могли посещать Красный Рай, кроме, разумеется, «гостей непрошенных», таких как Кучук, полковник Воеводкин, новоиспеченный лейтенант Малеванный, да орава мотоциклистов из Кутузовки для устрашения, напевающие хором: «Ойся, ойся, казака бойся…» [62].

Помощница Шефики Анифе, принаряженная по случаю Дервизы в единственное выходное платье красного цвета и шаровары, орудовала мотыгой, срезая сорняки в огороде, из-за малых размеров кормивший зеленью лишь детей поляны. Чтобы не помять ростки укропа и сельдерея, успевших дать уже по второму урожаю с началом весеннего Хыдырлеза, Анифе осторожно ступала меж грядками, подбирая пожелтевшие листья, прилетевшие с прохладным осенним ветром из леса.

Шефика, бросив под казан охапку хвороста, окликнула помощницу: – Я, милая, вспомнила, как покойная мама говорила: кроме ангелов Аллаха, записывающих благие и дурные дела людей, на земле бродят и такие, которые ведут счет даже листьям, падающим с деревьев… Думаю, они и проверяют, кладем ли мы в казан халяльную пищу [63]… – и добавила: – Анифе-апте, вы не устали?

– Да, что вы?! – не разгибая спины, отозвалась помощница. – В былые, счастливые времена, с началом Дервизы, мы с братьями в нашем селе успевали не только вокруг дома убрать, в нашем саду, где росли – верите? – двадцать сортов груш [64], но и почистить загон для овец и хлев, где содержались отдельно коровы и лошади… Дело привычное…

– И богоугодное! – подхватила пафос собеседницы кормилица поляны, но тут же добавила с долей грусти: – Эх, времена, времена, вернутся ли они… после того, как разорили наши вековые крымтатарские гнезда?

Вогнав последний гвоздь в копыта лошади, мастер на все руки Осман Мамут устало опустился на траву, вытирая пот со лба, и кивнул Энверу:

– Ну-ка, джигит, проверь… Правду ли говорит поговорка: «Атнынъ дерт аягъы олса да, кене сюрюне» [65]. Сделай обход вдоль границы поляны: не готовится ли, как в Хыдырлез провокация и в Дервизе? Те, кто не принимает нас на родине, хотят, чтобы мы впали в беспамятство, забыли, кто мы, наш язык, обычаи, веру, праздники.

– Этому не бывать! – был ответ Энвера, вскочившего на Акътабана под крики и свист толпившихся возле мастерской краснорайцев, пришедших с поломанными граблями, лопатами и другим подручным инструментом. Конь же помчался с такой прытью, что новые подковы блестели на солнце.

Проскакав вдоль шоссе и делая вид, что желает перескочить через кордон за пределы поляны, Энвер подразнил постовых и, видя, что краснорайцы издали все еще любуются наездником и его конем, придержал Акътабана у школьной палатки. Оттуда доносился требовательный голос учительницы Айше, рассказывающей о том, как до изгнания крымцы праздновали Дервизу. Услышав цокот копыт, из палатки выбежал непоседа, восьмилетний, как две капли воды похожий на отца, сын всадника Гирей. Отец, подхватив его на скаку за плечи и усаживая перед собой, поинтересовался:

– В школе готовитесь к Дервизе?

Гирей, чей дух захватывал от скачки, прижался спиной к отцу:

– Перед концертом учительница выстроит всех на сцене и будет объяснять, что за почти полвека изгнания народ потерял своих лучших людей: поэтов, музыкантов, полководцев, спортсменов. А им в замену не родились таланты в неволе. И мы, молодые, должны восполнить эти потери, чтобы нас снова уважали в мире…

– И что? – заинтересовавшись, придержал коня наездник. – Что ты сказал?

Гирей, помахав рукой сверстникам, гонявшим мяч, ответил:

– Сказал, что буду, как Узеир-агъа Румиев [66] – врачом. Помнишь, он поставил на ноги бабушку, которую все врачи считали безнадежно больной. Ты его привозил из  Ташкента в Катта-Курган…

– Как же не помнить? – глухо отозвался отец. – А почему не как Амет-Хан Султан? [67]

– Чтобы как Амет-Хан, надо быть бойцом, – рассудительным тоном продолжал Гирей, раскачиваясь из стороны в сторону от быстрой езды. – Ты ведь сам сказал, что я не боец, когда катта-курганский карманник Петро назвал меня сыном предателя, и я ему врезал в глаз, а он меня сбил с ног…

Взбудораженный воспоминанием сына, заступившегося за честь отца, бесшабашный башибузук Энвер на лету выхватил из флагштока знамя с тамгой и, размахивая им, снова направил коня в сторону постовых по второму кругу несмотря на то, что краснорайцы не раз предупреждали: «Смотри, как бы вставший с пьяной ноги постовой, не взял тебя на мушку…»

Натягивая поводья одной рукой, а другой придерживая Гирея за талию, с трепещущим знаменем над головой, всадник проскакал вдоль шоссе, затем повернул обратно, услышав, как у дорожного поста затормозил грузовик.

Из кабины выпрыгнул Дагджи, помогая выйти жене Наргизе, а водитель тем временем взобрался на грузовик, где протяжно заблеял баран. Пока открывали задний борт, чтобы спустить на землю животное, к машине подошел лейтенант Малеванный. Подняв жезл перед Дагджи, тянувшем на аркане упрямого барана, заявил:

– На поляне самозахвата карантин. Доступ с животными запрещен!

Сообразив, что назревает конфликт, водитель вскочил в кабину и дал газу, развернув машину назад, в Алушту.

– И вы все о том же! – Дагджи машинально прижал к груди портфель, где были документы по делу его подзащитного Адама Военного. – В то, что в Красном Раю карантин из-за угрозы опасных заболеваний, не верит даже самый наивный человек.

Двое милиционеров, пришедших на помощь Малеванному, переводили взгляд от стройной миловидной Наргизы к упитанному животному. Пока один из них не подал голос:

– Жирный баран… Годится на шашлык, товарищ младший лейтенант… Ха-ха!

Малеванный же, отойдя в сторону, переговорил с начальством по рации, несколько раз уточнив незнакомое для него слово: «Деза? Дривеза?», пока наконец не повторили ему, видимо, по слогам: «Дервиза? – Понял…»

Еще издали заметив эту сценку, Энвер, придержав коня, велел Гирею спрыгнуть на землю. И Гирей, пригибаясь под тяжестью знамени с тяжелым древком, побежал вглубь поляны.

Малеванный, вернувшись к Дагджи и Наргизе, сделал жест рукой в сторону от шоссе:

– Что ж, проходите. Только знайте: вся ответственность на вас, если скотина заражена свиным и прочим гриппом, – и в иронической усмешке скривил губы: – Впрочем, всем известно, что вы человек скандальный, любите все сваливать на нас, охраняющих общественный порядок. Младенец заразился кишечной палочкой, умер – милиция виновата, несколько ваших самозахватчиков поляны отравились газом от неумения пользоваться газовыми баллонами в своих палатках – карантин виноват! Не боитесь, что вас, адвокат, привлекут к суду за клевету в наш адрес? – И, посмотрев на подчиненных, все еще разглядывающих аппетитного барана, подхихикнул: – Советую хорошенько подкрепиться бараниной… перед завтрашним судом над оборотнем в погонах, защитником захвативших чужие земли Адамом Военным…

Видя, что постовые слишком замешкались с пропуском Дагджи и его жены на поляну, Энвер, решившись на отчаянный шаг, натянул поводья и, прижав коленами бока коня, скомандовал:

 – А ну-ка, Акътабан! – и едва он подал голос, как конь, чуть пригнувшись, одним прыжком преодолел ров, отделяющий шоссе. И не успел Дагджи двинуться с места, как Энвер налету, нагнувшись на бок, схватил барана за рога на спину Акътабана, направив коня вглубь поляны.

Сделав почетный круг на манер победителя скачек джигитов, показавших силу и ловкость в козлодранье, Энвер остановил коня недалеко от большого котла, где Шефика с помощницей колдовала над праздничным угощением.

Увидев, как будто с неба свалившегося всадника с бараном на коне, изумленная повариха всплеснула руками и, впервые забыв приставить к имени завхоза прозвище Пастабаш, льстивым голосом, как это может лишь женщина, зависимая от чьей-то поддержки, воскликнула:

– Кормилец ты наш! Порадовал на праздник, дай Аллах тебе блага!

Энвер, спустив барана к ее ногам, еще больше удивил Шефику, когда заявил, показывая на шагающих вдоль времянок в окружении любопытствующих краснорайцев Наргизу и Дагджи, получившего после освобождения Мехмета прозвище Алевъюрек [68]:

– Вот кому пожелай блага, нашему защитнику!

Шефика еще раз всплеснула руками, не сдерживая эмоций, и, всматриваясь в толпу, окружившую гостей из Алушты, тихо, будто боясь кого-то сглазить, проговорила:

– И жена красавица под стать Алевъюреку… Уважили нас, уважили с ханской щедростью, – на всякий случай отходя от барана, навострившего рога.

И действительно: было кем любоваться. Хотя возраст Наргизы перевалил за сорок, она все еще сохраняла свойственную бухарским женщинам свежесть, красоту и изящество. Напрягая слух, повариха слышала, как шагавшие рядом с Дагджи и его женой, интересовались судьбой Идьлек Мада в заточении. Не тоскует ли? Не жалеет ли, что связал судьбу с Красным Раем? И есть ли хоть малейший шанс к его освобождению?

– Нет, не жалеет, – убежденно говаривал адвокат. – И при каждой встрече интересуется, как там наши на поляне? Вот и сегодня сокрушался, что не может с вами встретить Дервизу. Просил меня подробно рассказать, как праздновали. Напишу ему полный отчет, чтобы скрасилось его одиночество в заточении, – пространно объяснял Дагджи, прижимая портфель с документами к груди. – Шансы есть, но все в руках Аллаха, –продолжал он теребить пальцами потрескавшуюся кожу портфеля, доставшегося адвокату по наследству от отца Шукри-бея, журналиста газеты «Миллет», популярного еще со времен Номана Челебиджихана [69] и посему так бережно хранимого Дагджи-младшим, как семейную реликвию. – Мне удалось собрать столько материала о насыщенной, но трагической судьбе родителей и самого Адама, что по значимости равняется двум-трем жизням… Впрочем, как и судьба наших отцов и дедов…

Шефика, присоединившаяся к слушателям, лишь под конец монолога адвоката, потянулась к Наргизе, разворачивая узелок и доставая оттуда лепешку узбекской выпечки.

– Красавица вы наша, – восхищенная гостьей, она дотрагивалась то до ладони Наригизы, то до ее локтя, ощупывая шелковистую ткань ее платья чисто узбекского покроя с округлыми плечами и широким, ниже колен подолом. – Ваш драгоценный супруг уважил мою просьбу и привез лепешку самаркандской мастерицы. По сей день не выветрился сладкий аромат, щекочет ноздри, будто вдыхаешь рейхан [70]. Мы с помощницей Анифе колдуем, но не поймем секрета выпечки. А так хотелось на Дервизу испечь…

Пока Шефика развязывала и снова завязывала узелок, окружившие Дагджи вместе с адвокатом ушли вперед, а повариха, глядя на участливое лицо Наргизы, добавила, чтобы еще больше расположить ее к себе: – У нас в махалле была соседка – певица Гульбахор, такая красавица, что мужчины, чтобы понравится ей, толпились у ее ворот со свахами. Но очень строгих нравов, выходила из дома, даже не глянув на них… Конечно – тьфу-тьфу, чтобы не сглазить, не сравнить с вашей красотой и осанкой, – продолжала певучим голосом повариха из желания просто насладиться женским разговором. Но тут же поняв, что перестаралась, прикрыла рот ладонью, затем добавила в оправдание своей словоохотливости: – Вы, поймите, милая, нас загнали сюда, в Красный Рай, среди песка, груды камней, необустроенных, одетых и обутых в старье, кто, в чем попало, босоноги, ни разу не наевшиеся досыта, мы так истосковались по красоте, по красивым, ухоженным людям… Ведь наши предки испокон веков окружали себя красотой в домах, в одежде, в общении между людьми, всегда следовали Корану, где сказано: «Аллах любит красоту», красоту под стать нашему морю, горам, цветущим долинам, садам, виноградникам. А без всего этого я чуть не ослепла в Кермине, на краю пустыни, – заключила Шефика, прижимая обе руки к груди, желая сказать: сердце разрывается от впечатлений…

– Вас сослали в Кермине, – сочувственно обняла ее за плечи Наргиза. – Так это недалеко от Бухары. У нас пекут лепешки иначе, чем в Самарканде… Будет время, замесим вместе тесто…

Из дымящейся печки-фурун на женщин дохнуло жаром. Недалеко, у свежевыкопанной ямы, мужчины уже усмиряли барана, обвязывая его ноги веревкой. И чтобы трапеза была халяльной, тушу ритуального животного, попросили разделать старейшину Османа Мамута. Помогать в этом, кроме Энвера Пастабаша, откликнулся бекабадский страдалец Мехмет, уже награжденный прозвищем Хор юрек [71].

– Я ужас, как боюсь крови! – воскликнула Шефика, увлекая за собой в сторону собеседницу.

В предчувствии начала праздничного представления, было такое возбуждение всюду и шум, что он проникал даже через толстые стены землянки – привычного пристанища Куку Партизана. Со скрипом открылась дверь, и оттуда вышел с полусонным видом хозяин подземелья.

Всю прошлую ночь, обходивший посты краснорайцев вокруг поляны, сменявших дежуривших во избежание нападений и провокаций извне с целью омрачить Дервиза, решил час-два поспать перед началом праздника. Узнав в толпе гостя, поспешил, чтобы обняться с Дагджи, с первых слов спросить  адвоката об Адаме Военном…

Записки Юсуфа Дагджи о Дервизе в Красном Раю

Далеко за полночь, вернувшись с женой домой, Дагджи под живым впечатлением дня, быстрым, нервным почерком записывал впечатления о праздновании Дервизы в Красном Раю, боясь после сна потерять свежесть и остроту восприятия.

Начал с обращения в ответ на реплику подзащитного Адама Военного о том, что Идьлек Мада боится, как бы его уже бывшие сослуживцы не испортили празднование Дервизы, что случилось в Хыдырлез.

«Дружище Адам, все обошлось благополучно. Мужчины по очереди стояли на дежурстве, выставив, как заградительный антикордон канистры с бензином. На войне, как на войне…

С вечера понедельника мы с женушкой стали готовиться к празднику. Навестили твоих родителей и Эмму, чтобы прояснить кое-какие эпизоды из вашей семейной жизни. А по пути в Красный Рай моя женушка, которая страх как боится всякую живность, даже тараканов и муравьев, вдруг предложила завернуть на рынок. Здесь приглянулся винторогий баран, настроенный бодаться направо-налево, чувствуя, что его повезут на поляну для ритуального угощения.

Описываю в деталях и штрихах приготовление к Дервизе и ход самого праздника, чтобы ты, узник совести, мог зримо представить всю картину действа от начала до конца. И не буду заострять внимание на таких мелочах, как словесная перепалка на границе поляны с твоим бывшим подчиненным Малеванным по поводу прохода в Красный Рай с жертвенным животным. Думаю, с его начальственным окриком столкнулся и другой гость Модест Иванович, к удовольствию краснорайцев появившийся на поляне, одной рукой, размахивая сачком для ловли бабочек, другой неся футляр со скрипкой. Чуть позже в разговоре с защитником крымских лесов узнал: во время его недавнего посещения здешних мест библиотекарша Мерьем обмолвилась, что, помимо книг поэтов Бекира Чобан-Заде, Юнуса Кандыма, Эшрефа Шемьи-Заде, Сейтумера Эмина [72], краснорайцы часто спрашивают и различные пособиях по инженерному, архитектурному, строительному делу. Думаю, в этом нет ничего удивительного. Тебе ли объяснять, что среди обитателей поляны протеста много тех, кто, находясь в Узбекистане, несмотря на запрет образования на родном языке и иные трудности, преуспел на ниве технических, медицинских, зодческих профессий, показав во всем блеске таланты нашего народа. И теперь, оказавшись в «зоне отчуждения», вынуждены заниматься обычными рабочими профессиями по обустройству элементарного жилья, не желают забывать, каких успехов достигли вне родины, надеясь применить свои знания на службу Крыма. И буквально через день-два друг крымских татар появился на границе Красного Рая со стопкой нужных книг и учебников, терпеливо ожидая, пока Малеванный самолично проверит, переворачивая каждую страницу книги, дабы Модест Иванович не пронес на поляну запретную литературу, нечто крамольное, наподобие «Хроники текущих событий» [73].

По ходу знакомств с предпраздничными хлопотами на поляне, наш друг-эколог узнал, что собранный из разных деталей Османом Мамутом генератор, питающий энергией громкоговоритель, разносящий от времянки к времянке голос незабвенной Себрие Эреджеповой, замолк без солярки. Модест Иванович со свойственной ему детской непосредственностью воскликнул «Музыка будет!», имея в виду звуки своей скрипки.

И нужно было видеть восторг зрителей, когда на импровизированную сцену под навесом выбежали девочки в стареньких перешитых отцовских и дедовских овечьих тулупах, объявивших о начале праздника. Вот тут-то наш Модест Иванович и показал свое умение, настроив первыми аккордами скрипки маленьких танцовщиц на мелодию «Хайтармы», вызвав всеобщее ликование.

Должно быть, для московских и киевских туристов, проезжавших по алуштинскому шоссе к морю в бархатный сезон и наблюдавших из автобусов за празднованием Дервизы в Красном Раю, казался забавным танец в наспех скроенных тулупах, сковывающих движение, не дающих ощущение полета, красоты единения с морем и пейзажем Крыма. Да и с раннего утра кружившийся над поляной вертолет заглушал рокотом мелодию скрипки в дрожащих от волнения в руках исполнителя…

Кстати, как только «Хайтарму» сменила мелодия «Тым-Тым», не удержавшись, на помост выбежала организаторша всего этого действа Тикбаш Айше, следом, позабыв на время о своем казане Шефика, увлекая за собой и мою женушку Наргиз…

Казалось, сам воздух так был наполнен ритмом танца «Тым-Тым», что даже Акътабан отбивал такт копытом, рискуя сбросить с себя зазевавшего хозяина. Жаль, что упоенный исполняемой мелодией скрипач, водя смычком с закрытыми глазами, не видел гарцующего коня, иначе вместе с повадками насекомых стал бы изучать влияние ритма музыки на парнокопытных… (Отмечу в скобках – после концерта я пошутил над ним на эту тему. Скрипач долго хохотал и заключил: «Значит, мне можно подрабатывать игрой и в цирке, где на потеху публике, слоны будут притаптывать гопак».)

Но массовое зрелище началось, когда ослабевшая было на последних нотах «Тым-Тым» скрипка обрела второе дыхание при начальных звуках «Джемиле».

Девушки и женщины всех возрастов, поначалу скованно, преодолевая застенчивость, приноравливались к жестам и движениям друг друга в едином ритме танца. Трогательно было наблюдать за краснорайцами, одетыми кто во что горазд – в потертых свитерах, в выцветших куртках, в сандалиях на босу ногу, в которых вернулись на родину, однако довольных, радостных, что ненадолго отошли от трудных рабочих будней в поляне, окруженной милицейскими постами.

Подумалось: Господи, несмотря на многолетние гонения и унижения, сколько еще в наших людях неистраченной воли, оптимизма, веры в лучшую долю… Вот бы с первых дней возвращения направить эту силу и волю, умение на созидание… За эти последние четыре года массового возвращения на родину эти инженеры, врачи, агрономы, изобретатели, ученые, преподаватели, показавшие себя с лучшей стороны в Узбекистане и отмеченные званиями и наградами, как лучшие среди лучших могли бы уже столько сделать в Крыму для блага всех его жителей. Но выйдя из резерваций в местах ссылки, они прямиком уже у себя на родине попали в не менее строгие порядки и запреты в десятках полян протеста, где их калечат дубинками, отравляют газом, лживыми измышлениями, натравляют на них пришлых, арестовывают, морят голодом.

Душой всего праздника была вне сомнения наша учительница Айше. На ее энергию, способность вдохновлять людей, находить к каждому такой подход, чтобы тронуть душу, к ней вполне применима поговорка: «Акъылы дерья киби»[74]… Яркое зрелище продолжилось, когда она построила на сцене учеников, с которыми в первый день сентября начала занятий в полевых условиях, в палатке, и заявила во вступительном слове:

– Наш народ, начиная с начала века, в гонениях и репрессиях вплоть до возвращения из ссылки на родину лишился многих своих лучших сынов и дочерей, цвет нации… И вот теперь их дела в искусстве, медицине, спорте желают продолжить эти дети, дающие клятву служения родине…

Один за другим на помост выходили первоклассники и давали клятву. Вот то, что успел записать по именам. Естественно первым было слово – мальчика  Певата, пожелавшего продолжить дело Амет-хана Султана. Возвращенец из Навои – Сейтнафе сказал о своем желании быть похожим на Героя Советского Союза Узеира Абдурахманова [75], о подвигах которого знали не только в Навои, но среди всех ссыльных. Восьмилетий Фетислям, под одобрительный гул, заявил, что желает ставить олимпийские рекорды, как борец Рустем Казаков [76]. Еще больший восторг вызвало заявление мальчика по имени Бахий, пообещавшего, что посвятит себя поиску Алтын бешик [77], чтобы на хранимые в ней драгоценности построить для краснорайцев красивые дома.

Взрыв смеха вызвали слова Умера Акмоллы, рассказавшего о своей давней мечте стать чемпионом на скачках, как Алим Адаман [78], конь которого и получил кличку Акътабан. Все посмотрели в сторону горделиво сидевшего на коне Энвера Пастабаша, которой тут же вскочив на землю, предложил Умеру сделать почетный круг по поляне на Акътабане. Но еще большее воодушевление наблюдалось у зрителей, когда мальчик Эмир-Усеин заявил, что мечтает быть таким же поэтом, как Номан Челебиджихан, и, волнуясь и слегка запинаясь, продекламировал:

– Ант эткенмен, миллетимнинъ ярасыны сармагьа, Насыл олсун бу заваллы къардашларым чюрюсин..? [80]

И неожиданно все зрители подхвати эти слова, заглушая в общем хоре, звонкий голос Эмир-Усеина, от смущения сбежавшего со цены:

– Онлар ичюн окюнмесем, къайгъырмасам, яшасам, Юрегимде къара къанлар кьайнамасын, къурусын!

– Я поклялся пред народом его горе остудить,

Сколько можно гнить живыми и под вечным тленом жить?

Если ж я смогу спокойно эту боль перенести,

Пусть застынет черной кровью сердце у меня в груди…

(перевод Л. Буджуровой).

Спешу, дружище Адам, завершить. Завтра нам предстоит снова встретиться на суде – не в самом желанном месте, придуманном еще древними римлянами вместе их правом, где, к сожалению, одно справедливое решение выносится на десять несправедливых. Ведь служители Фемиды особенно в отношении нас, возвращенцев, часто бывают предвзятыми, не прислушиваясь к голосу совести…

Меня же в нашем завтрашнем деле настроило ритуальное гадание, которым завершилась Дервиза [81]. Недавно обращенной в краснорайцы возвращенке Мерзие Табах из алуштинского Тувака, выпал разыгранный жребий. Когда все собрались у пригорка на краю леса, Мерзие толкнула вниз элекъ. Он покатился под восторженные крики, пока не лег вверх дном, что по обычаю сулит осенью хороший урожай.

х приноравливая успех Мерзие к своему урожайному адвокатскому году, подумал, что к нему должно прибавиться еще одно выигранное дело…

Глава двадцатая

Заседание суда в четверг, двадцать второго сентября, началось с вопроса Чижа:

– Свидетель Меметов… Вы утверждаете, что подсудимый появлялся на площади для поборов с митингующих… Не могли бы уточнить – это случалось чаще днем или ночью, под покровом темноты? Был он в милицейской форме или в гражданской одежде?

Адам, с увлечением читавший переданные ему заметки Дагджи о Дервизе в Красном Раю, на мгновение поднял глаза, загадочно улыбнувшись. Но на Меметова не глянул. Тот, не ожидавший выяснения таких деталей, сосредоточенно потер тяжелый подбородок, выжидающе поглядывая на прокурора Теска.

– Я видел, как тень подсудимого мелькнула ночью между палатками, – было им заявлено через силу.

Судья отодвинул стопку бумаг от себя и кашлянул в кулак:

– А вы не перепутали тень с реальным человеком? – без страсти в голосе, поинтересовался Чиж. Но заметив, что Меметов не понял смысла вопроса, уточнил: – Если ваша задача изначально была разоблачить вымогателя последних крох ваших земляков, вы не подумали схватить тень за горячую руку в качестве весомого доказательства?

Меметов, делая вид, что по-прежнему не понимает суть вопроса, пожал плечами, чем дал повод Дагджи воспользовался его молчанием.

– Уважаемый суд! – попросил адвокат слова. – Свидетель Меметов на прошлом заседании не ответил и поставленный мною вопрос. Повторю: Меметов, не потому ли лжесвидетельствуете против моего подзащитного, что были разоблачены им как провокатор милиции? Что на ее жаргоне означает дохлый кролик…

В спор вступил Тесак, резко ударив ладонью по столу. – Это давление на свидетеля. Протестую!

Чиж, перелистывая бумаги, резко одернул левую руку, будто звук от взмаха Тесака пробежал по его плечу. И чуть повысив голос, спросил:

– Кстати о палатках, где мелькала тень… В заключении стороны обвинения особо подчеркивается, что пикет на площади отвергал все законные требования милиции. На просьбу разойтись мирно митингующие  демонстративно садились на землю, крепко взявшись за руки, на призыв убрать с площади палатки, наоборот, на следующий день увеличивали их на три-четыре для новых посидельцев… Все это явное нарушение постановления крымского облисполкома от 26 мая 1988 года о категорическом запрете устраивать палаточные городки, где бы то ни было – на площадях городов и сел, на так называемых полянах протеста, на берегу моря, с целью захвата земель под строительство времянок… Из документов следствия также известно: те, кто занимался самозахватом, были возвращенцами, не имеющими права проживать в Крыму… В таком случае, свидетель Меметов, вам известно, как митингующие без соответствующих документов умудрялись получать палатки и прочий инвентарь в магазинах проката?

– Осман Мамут, – выдохнул облегченно Меметов. – Он ездил за всем этим. Единственный, из находившихся на площади, а сейчас в Красном Раю, каким-то образом получил право жить в Крыму. Вместе с семьей вернулся из Баяута, купил дом, помню адрес: улица Игнатенко, сорок шесть. Показывал всем паспорт, бравировал… Думаю, ему единственному пошли навстречу из-за брата Мусы Мамута, который поджег себя, дабы избежать повторного ареста. Может, думали, что и Осман повторит самоподжог – от греха подальше… Канистры с бензином – основное оружие для самозащиты и в Красном Раю… – После паузы Меметов добавил для убедительности: – С паспортом Осман Мамут ездил по магазинам, покупал хлеб, молоко и даже строительные материалы – ведь их строго-настрого запрещается продавать возвращенцам-незаконникам.

– Ясно, батенька, – прервал его Чиж с еле уловимой иронией в голосе и, потирая ладони в предвкушении азартных поединков, объявил: – Переходим к прениям сторон… Прошу, сторона защиты…

Дагджи, выразительно глянув на Военного, тряхнул упрямо плечами, будто сбрасывая тяжкий груз и чувствуя, как Арсений Петрович и сидящие с ним рядом, напряглись.

– Спасибо, уважаемый суд… Прежде чем понять мотивы содеянного моим подзащитным, его желание помогать пикетчикам в Красном Раю, а  ранее на площади Советской в Алуште – служебной информацией, надо вернуться к истокам его биографии, жизненного пути. – Сделав выразительный жест в направлении запертого в клетке, повысил голос: – Подлинное имя сидящего на скамье обвиняемых, – Эдем Кассара. – Дагджи двинулся в сторону судьи, отчего пристав, стоящий сбоку камеры, от неожиданности тряхнул наручниками, напряженно всматриваясь в бумагу, протянутую Чижу адвокатом:

– Копия свидетельства о рождении, выданная алуштинским районным загсом. Эдем Кассара – год рождения двадцатого марта одна тысяча девятьсот тридцать седьмой. Родители – отец Рустем Энверович Кассара, национальность крымский татарин, мать – Эдие Мусаевна Балабан, той же национальности.

Чиж, просматривая документ, спешно надел очки, затем снял их, усмехнувшись:

– Это что же?! Мы присутствуем на сеансе реинкарнации [82]? Следствие и прокурор предъявляют обвинение Адаму Арсеньевичу Военному, а на скамье подсудимых Эдем Рустемович Кассара… Пока свидетель Меметов боролся с тенью, в клетке, охраняемой решеткой, произошла подмена… Может, подозреваемый прояснит ситуацию, – обратился Чиж, сверкнув очками в сторону Адама Военного, – Назовите еще раз свое подлинное имя…

Адам, сидевший все это время с безучастным видом, время от времени бросая одобряющие взгляды в сторону Арсения Петровича, Анны Владимировны и Эммы, находящихся в каком-то оцепенении, оживился:

– Адам Арсеньевич Военный… Указанные в свидетельстве о рождении Рустем Кассара и Эдие Балабан – мои биологические родители.

Судья в некотором недоумении окинул взглядом сидящих в зале и наклонился на бумагой:

– В представлении стороны обвинения, в графе национальность русский. Адам Арсеньевич русский, – повторил для убедительности. – A по свидетельству о рождении, оба родителя – крымские татары. Кто объяснить этот казус?

Тесак тут же подал голос:

– Адвокат Дагджи не первый раз идет на подлог. Подобное было и на суде над экстремистом Куку-Партизаном… Предлагаю сделать новый запрос по поводу свидетельства о рождении, уже в городские органы… А если потребуется и в Киев.

– Разрешите, я внесу ясность. – Поднялся, пошатнувшись от слабости, Арсений Петрович и хрипло закашлял.

– Прошу, свидетель Военный, – откликнулся судья, глянув в список приглашенных.

Наклонившись к жене, тщетно пытавшейся что-то шепнуть мужу, Арсений Петрович успокаивающе положил ей на плечо руку. И надтреснутым голосом, то затихавшим, то снова слышным залу, углубился в воспоминания:

– С семьей офицера Рустема Мусаевича Кассара и его супруги Эдие-ханум мы жили в одном дворе здесь, в Алуште. Они с правой стороны в двух комнатах, мы напротив, тоже в двух. Общий двор, одни ворота. Лейтенант Рустем Мусаевич до войны трудился в городском военкомате. Жили дружно, как и подобает добрым соседям. – Сделав паузу, чтобы откашляться, рассказчик добавил комментарий: – Это сейчас – татарва, мол, такие-сякие, а тогда никто из нас не задумывался, кто русский, украинец, крымтатарин… Все – крымчане, такая была установка еще со времен императрицы Екатерины. – Голос Арсения Петровича снова ослаб, но он превозмог себя, и продолжил: – На второй день войны Рустема призвали на фронт, как и тысячи крымских татар. Этому я свидетель, работал в то время налоговиком и видел, что по всему Крыму их осталось разве, что дети, старики и калеки. Меня тоже забраковали из-за инвалидности… за что мне было неловко перед семьей моего друга Рустема… Я бы тоже отправился воевать и ушел бы, не побоюсь сказать, к генералу Власову. Но не из-за предательской сущности, а чтобы убрать из власти большевиков и посадить в Кремль монарха. Оказался прав: большевики сейчас сами разбежались в девяносто первом году, прихватив партийную кассу.

– Ну, и семейка, оборотень на оборотне! – воскликнул Тесак. – Не побоялся даже виселицы, как его кумир… предатель Власов [83].

Арсений Петрович, сделав вид, что не расслышал прокурора, сделал паузу, чтобы нащупать прерванную нить воспоминания:

– С семьей ушедшего на фронт у нас было полное доверие. Вместе с Эдие-ханум читали его письма. Помнится, его ранило под Орлом, посылочку отправили адрес госпиталя с сухофруктами и орехами. А через полгода, кавалеристу присвоили капитана. Крымские ведь прекрасные наездники… Огненный вихрь! Читал, кажется, у маршала Буденного: немцы, едва завидев на горизонте конницу, с криками – янычар, янычар! – бросались кто куда…

Анна Владимировна, видя, что судья заскучал, сжала мужу руку:

– Ты об Адаме расскажи…

– Об Адаме, – чуть громче повторила Эмма.

– Сейчас, сейчас, – скороговоркой откликнулся выступающий. – Так вот, уважаемый суд, помню, в мае восемнадцатого дня сорок четвертого года проснулись с женой ни свет, ни заря, от стука и криков во дворе… Выглянули, двое солдат стучат прикладами о двери соседки Эдие-ханум, кричат, мол, все на выход, сбор за пятнадцать минут… Тут кровь прильнула мне в голову, вспомнил, как давеча Сергей Васильевич Бойко, заядлый картежник, шепнул мне за игрой, мол, собираются всех крымских татар, а заодно греков, немцев, армян выселить из Крыма, то ли в Сибирь, то ли в Азию. За какие такие грехи, спрашиваю? Не может быть такого в победившей стране, мол, слухи это враждебные. – А тут вижу: правдой пахнет… Можете, уважаемый суд, пригласить Бойко – подтвердит.

Чиж пропустил его просьбу мимо ушей и Арсений Петрович повысил голос, чтобы быть убедительнее.

– Так вот, – чувствуя, как силы покидают его, на днях  вышедшего из больницы, Арсений Петрович, оперся рукой на плечо жены. – Стоим у порога, как огорошенные, не понимая происходящее. А соседка Эдие уже бежит через двор к воротам с узелком, взяв за руки сына, мальчонка Эдема, подгоняемая приказами военных на улице. Эдие споткнулась о порог дома, выглянула и затряслась, будто током ударило. Вмиг оттолкнула от себя сынишку обратно во двор, и с искаженным от ужаса лицом, закрыла за собой ворота. – Рассказчик тяжко вздохнул от нехватки воздуха в душном зале. – Жена выбежала во двор к рыдающему от страха Эдему. Я же прилип к окну: и на пригорке, куда загоняли в машины крымских из соседних домов, – пулемет с наводчиком, прилаживающим к нему ленту… А вокруг вселенский плач, крики угоняемых – от возраста младенца Христа в ужасе от царя Ирода и до библейского старца Саваофа. – В этом месте свидетель замолк от язвительного смеха прокурора, и закончил совсем упавшим голосом, будто сам пережил сказанное: – Гляжу во все глаза, но не могу разобрать, какой из грузовиков увез Эдие, только мелькнула мысль: – Пулемет… Эдие в первые секунды почудилось, что ее вместе мальчонком Эдемом расстреляют тут же, на улице… Вот так! Добавлю, когда мы получили от нее письмо из узбекского местечка Янгиюль, Эдие подтвердила мое страшное предположение… [84] Ведь как-никак всяк, называющий меня «последним монархистом» подтвердит, что разбираюсь в психологии не только монархов, но и подданных, простых смертных…

– Это ложь, чтобы повести суд по неверному следу, – не сдержался Тесак. – Надо проверить, действительно ли хлопец мог избежать изгнания из Крыма. По моим данным, ни один татарин – ни стар, ни млад – не избежал карающей руки справедливости… Осталось лишь зверье – собаки, коровы, лошади, да и те одичали потом в степи… Зачем политизировать обыкновенную уголовщину? Тактика адвоката – как можно дольше затянуть процесс и запутать его… Простите, но сегодня я должен успеть еще на один суд над татарином, давеча угнавшим из совхоза двух лошадей… Наказание высылкой не исправило его разбойничий нрав. Татарину, видите ли, почудилось, что это оставленные его семьей клячи, мол, он требует вернуть его имущество и живность, хотя и школьнику известно, что никакая лошадь не дотягивает до пятидесяти лет. Ха-ха!

– Без навешивания ярлыков, товарищ прокурор, – не поднимая головы от бумаг, сделал замечание судья.

Дагджи же, с лица которого во время реплики Тесака не сходило возмущение, резко двинулся с места:

– Уважаемый суд! Огульное обвинение крымтатар – это жизненная и профессиональная позиция прокурора Тесака. – Я могу представить вам список: сколько возвращенцев, начиная с тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года, когда прокурор вступил в должность, были отправлены им в тюрьмы, выселены обратно в места депортации, оштрафованы, сколько по его указанию, снесено палаточных городков, разрушено времянок на полянах протеста. Десятки, если не сотни. Особое рвение прокурор проявил во время первого служебного задания на поляне протеста у поселка Зуя…

– Простите, – не преминул вступить в полемику Tecак. – B своей работе правоохранители руководствуются не общими рассуждениями о праве граждан, а конкретным правительственным документом, а именно постановлением Совета министров СССР за номером 1476 от 24 декабря одна тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года, по сей день не отмененным. В нем ясно черным по белому дано указание органам правопорядка всячески препятствовать возвращению в Крым татарам, наказывать их за нарушение паспортного режима, чем прокуратура и руководствуется по сей день.

На что Дагджи в жестком тоне парировал:

– Да, подобное, с позволения сказать, постановление существует. Но непреложный закон юриспруденции устанавливает: всякое постановление правительства, как подзаконный акт, вступает в силу с момента его обнародования. Но документ, о котором вы говорите, так и остался негласным, секретным, для служебного пользования, не раскрывая свою антиконституционную суть для тех, против кого он направлен – крымских татар. Отцы-основатели римского права квалифицировали бы ее как Fictio juris – юридическую фикцию, не имеющую правого значения. Ясное дело, это секретное постановление было одной из последних изобретений советской диктатуры,  приверженцем которой являетесь вы, прокурор Тесак, вместе со всем нынешней всей нынешней верхушкой Крыма, Симферополя, Алушты…

Судья Чиж, любивший щеголять в своих выступления римскими юридическими терминами, с удивлением глянул на Дагджи, хотя Тесак отреагировал, возмущенно замахав руками:

– Протестую! Это оскорбляет не только меня одного. За свое высказыванием вы должны ответить дисциплинарно, демагог Дагджи!

Чиж, дав волю полемике между прокурором и адвокатом, внимательно оглядел каждого в зале, как бы оценивая их реакцию на спор. И обратился  к ослабевшему Арсению Петровичу, сидевшему, положив голову на плечо жены.

– Я понял так: ваша соседка Эдие Балабан решила, что ее вместе с сыном расстреляют на выходе из ворот, в испуге оттолкнула его от себя… Сколько же ему было лет?

Арсений Петрович жестом указал на жену, и судья обратился к Анне Владимировне. Та с трудом поднялась, проведя платком по вспухшим векам.

– Эдему шел седьмой год… Мать готовила его к школе, в крымскотатарскую, в нашем же квартале.  А случилась трагедия: разлучили мать с сыном. И мы взяли его к себе, как родного… Утешали: скоро отец героем вернется с фронта – Крым ведь был освобожден от немцев. Радоваться бы, а тут такое несчастье с его матерью…

Заметив, как с трудом дышит сидевший рядом Арсении Петрович,  которому Эмма вытирала со лба холодный пот, судья поинтересовался:

– Свидетель Военный, может вызвать врача?

– Нет-нет, – запротестовал Арсений Петрович, – я останусь, для меня все очень здесь важно…

Дагджи направился к судье с двумя фотографиями в руке.

– Позвольте для приобщения к делу передать вам эти фотографии. Мужчина в военной форме – отец усыновленного этими замечательными людьми – Рустем Кассара, на второй – мать Эдие Балабан за год до высылки.  Соседская семья не только усыновила Эдема, но и воспитала его честным,  благородным человеком.

Вручив фотографии судье, Дагджи, вернувшись на место, заметил,  как Чиж внимательно разглядывая фотографии, молвил:

– Верно подмечено: от долгого совместного проживания муж и жена становятся похожими друг на друга, – и последовавшая за этим замечанием, реплика Тесака:

– Муж и жена – одна сатана…

Сделав вид, что не расслышал прокурора, Дагджи, добавил с места: – Эти последние годы, когда наши стали массово возвращаться на родину, Адам Военный приходил на поляны протеста, показывая всем фотографии родителей с одной лишь просьбой: встречали они в местах ссылки отца и мать, думая, что следом за матерью отправили на чужбину и отца, вернувшигося с фронта. – Повернувшись к Меметову, спросил: – Наверное, и вас просил вспомнить Адам Военный?

Меметов глянул на Тесака, как бы ища у него одобрения, и ответил неохотно:

– Показывал и мне фотографии, но я не вспомнил, не встречал, хотя ездил на грузовой машине по всем поселкам переселенцев, торгуя хлопковым маслом.

Иронически улыбнувшись столь пространному объяснению Меметова,  Дагджи тоном, не терпящим возражения, спросил:

– Этим самым вы, Меметов,  хотите сказать, что Адам Военный появлялся на площади, чтобы узнать о судьбе родных, а не вымогать деньги за служебную информацию?

Тесак моментально отреагировал на слова Дагджи, увидев растерянность на лице Меметова:

– Протестую! Вопрос провокационный!

Но реплику прокурора подавил стук молотка судьи, объявившего:

– Поскольку от накала страстей, может треснуть ветхое здания суда, объявляю перерыв до двух часов дня…

Глава двадцать первая

В перерыве Арсения Петровича, почувствовавшего себя совсем больным, Эмма повезла домой. С самого начала суда возбужденная от ранее неизвестных ей фактов и событий из жизни мужа Эмма с трудом покидала здание суда. Еще до вынужденного отъезда домой, она была не в силах усидеть на одном месте, нервно расхаживала по коридору, проклиная Меметова – «мерзавца, лгуна, недоумка», клеветавшего на ее Адама, никогда не приносившего лишнюю копейку в семью, кроме честной, в поте лица заработанной зарплаты – и так все двадцать лет совместной жизни.

Но затем мысли о Меметове из раздраженного сознания были вытеснены не менее волнующей и жгучей, пока не обратилась к Анне Владимировне за разъяснением:

– Маменька, почему от меня скрывали, что настоящая фамилия Адама не Военный, а Кассара? – И тут же, не дождавшись внятного ответа, высказалась одобрительно: – Кстати, Кассара мне нравится… Эмма Робертовна Кассара.

Недовольная словоохотливостью невестки Анна Владимировна упрекнула ее:

– Ну, вези же скорее папу домой, – в сердцах передразнив Эмму, переиначив Кассара на Касандровну… В случае чего – звони в скорую… Разве неясно, мы не муссировали лишний раз тему родителей Адама, чтобы не травмировать его, и так озабоченного их поисками. Разве непонятно?

Поймав попутную машину для Арсения Петровича и Эммы, Дагжди пригласил Анну Владимировну побаловаться кофейком в кафе рядом и заодно обсудить ход дальнейшей защиты. А вернувшись затем в коридор суда, оба услышали стук костылей, помогавших выравнивать больную ногу еще одному свидетелю защиты, сгорбленному восьмидесятилетнему старцу Сеиту Мустафе Карабиберу, опоздавшему к началу заседания.

– Сеит-агъа, слава Аллаху, – вскочил ему навстречу Дагжди. – Я уже подумал, не случилось ли что..?

Не зная, как поубедительнее объяснить опоздание, Карабибер, то развязывал, то затем сильнее натягивал шарф на шее, пытаясь простуженным голосом сказать что-то членораздельное. Доставая из кармана плаща сложенные листы, пояснил виноватым тоном:

– Я всю историю изложил красным карандашом, чтобы ничего не упустить важного для Адама Военного…

Дагджи невольно улыбнулся причуде старца, пользующегося только красным цветом в письме, но послышался скрип распахнутых настежь дверей и голос секретаря суда, приглашающей в зал.

Чиж по обыкновению оглядел каждого вошедшего цепким, холодным взглядом и выразился скороговоркой:

– Итак, мы остановились на том, как подсудимый приходил к митингующим, дабы предъявить им фотографии родителей, озабоченный их поисками. Узнать о судьбе ссыльной матери… – Перелистав бумагу, обнаружил ее имя – Эдие Мусаевны Балабан, как указано в свидетельстве о рождении сына, – и подбадривающе посмотрел на Анну Владимировну.

Та встала, роясь в сумочке:

– Позвольте, ваша честь, – старомодно обратилась она к судье, показывая ему два пожелтевших конверта с письмами. – Они присланы матерью Адама из мест, где обитала после высылки. Одно, судя по адресу, – из Ангрена, другое – из совхоза «Нарпай» Бухарской области. В них она в первых строках спрашивала о сыне. Но, знаете, не напрямую, а секретным языком, каким играли крымские дети до войны в имена-перевертыши. – Разволновавшись, она даже привела пример имени-перевертыша, начав с привычного. – Имя моей невестки – Эмма, а в тайнописи будет «Аммэ». Так и в письмах ссыльная соседка Эдие, интересуясь сыном, спрашивала, мол, Владимировна, как там розовый куст во дворе, привитый с ландышем, названный Вами «Медэ»? Как цветет? То есть, понимаете, написав имя сына наоборот – Эдем, мать проявляла осторожность. И она, и мы понимали, что в спецкомендатуре прочитывали все письма. И если бы стало известно, что мальчик еще не выслан из Крыма, его непременно отправили бы следом за матерью в Ангрен… Ведь еще целый год до окончания войны ходили по домам Алушты солдаты, выискивая крымских, а на каждой улице у них были осведомители…

Тесак, нервничая и притоптывая ногами по полу, не выдержал и перебил Анну Владимировну:

– Уважаемый суд! К чему терять время на эти мелкие, ненужные подробности? Медэ-Эдем, уводящие суд от главного – тяжкой вины подсудимого?

Чиж помахал листом бумаги перед вспотевшим лицом, откликаясь на реплику:

– Товарищ прокурор, отцы основатели права, хотя и утверждали «De minimis non cural tex» (закон не считается с мелочами), но в данном случае мелочи имеют решающее значение… – И дал знак рукой в сторону Анны Владимировны, мол, прошу, продолжайте.

Анна Владимировна, доселе не отводящая сердитых глаз от прокурора, сделала ему замечание: – Вы человек интеллектуальной профессии, хотя и карающей, а ведете себя… – не договорив, махнула рукой. – Так о чем я? Да, о цветах… Я, уважаемый суд, биолог по профессии, три десятка лет трудилась в ботаническом саду Алушты… Мы тоже отвечали эзоповским языком, мол, все в порядке, цветы благоухают, скоро повезем их на выставку, имеется в виду – готовим мальчика в школу… Вообще-то, у нашего Адама имя мистическое… Уже в наши дни, уходя на ночное задание, говорил: «Мои милицейские позывные – Идьлек Мада, ни один бандит не узнает, куда направляюсь», это когда мы беспокоились за него, – Анна Владимировна тяжко вздохнула, прижав платок к увлажнившимся глазам. – Труднее было замаскировать правду о семье в ответ на письма из фронта. Самое печальное, два раза раненный капитан Рустем Кассара до самого окончания войны, не знал, что жену его выслали год назад. Командиры, оказывается, скрывали от подчиненных о всенародной депортации – был приказ. Так что, отцы и братья на фронте ни слухом, ни духом не ведали, что случилось с их родными в тылу. Мы не знали, вскрываются ли наши письма фронтовикам, и на всякий случай, ответы отцу писал школьник Адам отсюда, из Крыма. Под нашу диктовку, естественно, и большими буквами, мол, мама подвернула руку, посему пишу я, Адам, все хорошо, скучаем, ждем с победой и с орденами. Ну и как обычно, целуем, любим. Зато жена его – Эдие, после второго письма замолчала и уже не отвечала на наши из последнего места ссылки – совхоза «Нарпай»…

От воспоминаний лицо рассказчицы исказилось болью. Умолкла, потеряв нить памяти. И, воспользовавшись паузой, Дагджи направился к судье, протягивая бумагу:

– Прошу приобщить к делу… Свидетельство о смерти, выданное Бухарским городским отделом здравоохранения… Эдие Мусаевна Балабан, уроженка Алушты, скончалась восемнадцатого марта одна тысяча девятьсот сорок пятого года от брюшного тифа в возрасте тридцати восьми лет… Похоронена на местном кладбище в Кермине, Узбекистан.

Проводя взглядом адвоката до стола судьи, Адам вздрогнул и чуть привстал, ухватившись за перегородку камеры, и застыл так, опустив голову. И хотя сразу же после возвращения из Узбекистана с бекабадским страдальцем Мехметом Дагджи поведал Адаму о судьбе его матери, тот еще раз услышав о ней на суде, не мог сдержать эмоций.

Пробежав глазами поданный ему документ, Чиж повернулся к Анне Владимировне, но видя, что она никак не соберется с мыслями, задал вопрос:

– Итак, ваша семья усыновила подсудимого..?

– Какой же он подсудимый? – кажется, сейчас опомнилась Анна Владимировна. – Он был смышлёным, голубоглазым мальчиком, что нередко у крымских татар, с виду русский паренек. Мы отдали его в школу, слегка изменив имя, – Эдем на Адам. Адам Арсеньевич Военный. На родительских собраниях постоянно слышала похвалу от учителей. Четверки-пятерки по физике, химии, литературе. – Снова потеряв от волнения нить рассуждений, Анна Владимировна умолкла, затем добавила тихо: – Жаль, забыла взять с собой свидетельство об окончании школы с серебряной медалью, две похвальные грамоты за сбор макулатуры и за участие в новогоднем капустнике…

Желая остановить вспоминающую рассказчицу, Чиж, перелистав бумаги, заявил:

– В характеристике с места службы, за подписью главы Алуштинской милиции Воеводкина написано: недисциплинирован, самолюбив, эгоистичен.

– Самолюбив? Недисциплинирован? – возмущенно воскликнула Анна Владимировна, собирая силы. — Как же будучи таким, наш сын за четыре года дослужился до звания лейтенанта и отмечен знаком «За образцовую службу»? Конечно, теперь на него можно свалить собственные грешки…

– Хорошо, хорошо, – успокоительным тоном Чиж откликнулся ей, постучал пальцами по столу. – Все ясно, – успокоительным тоном произнес Чиж, видя, как разволновалась Анна Владимировна. – У вас все, свидетельница Военная?

Та встрепенулась, будто вспомнив о чем-то важном: «Можно, еще пару слов о возвращении из фронта Рустема Кассары – отца по крови и родству с Адамом Арсеньевичем?» – и тут же скороговоркой продолжила: – Так вот помню был воскресный день августа сорок пятого. Число запамятовала, муж помнит, во дворе как обычно бился в шахматы с соседом Бойко. Муж кричит: «Аннушка, Аннушка..!» И в ворота уже входит красавец-мужчина в капитанской форме, при орденах. Батюшки! Соседушка Рустем. – Как женщина эмоциональная, восклицание она дополнила, артистично всплеснув руками. – Обнялись, первые слова: «Где моя женушка и сынок?» Господи, мы так и знали, что фронтовик не ведал, что его Эдие выслали вместе с соплеменниками… Шагает широко, по-армейски расставляя ноги, в свое жилище… Не зная, что ответить от растерянности шепчу ему: скоро придут, капитан, скоро. Бегу отворять их двери. С того дня, как мы взяли мальчонка к себе, мы их заперли на крепкий замок. Ведь всякая шпана на нашей улице ходила и шарила в оставленных без хозяев домах изгнанных: чем бы поживиться. Сорвут ковер со стены – и на плечи, кресло – на голову, шарили в сундуках – нет ли где золотишка… Вот так озверели вдруг наши соседи… А в селах рассказывали еще хуже – оставленных коров и лошадей – сразу под нож!

Да, заперли на три замка. Лишь Адам бывало к себе в детскую зайдет разглядывать альбом с семейными фотографиями, или ляжет притихший на кровать, где родители спали, и уткнется в подушку, вдыхая родительский запах. – Рассказчица взяла паузу, чтобы глубоко вдохнуть воздух, и, дрогнувшим голосом, продолжила. – Капитан Кассара будто сердцем чувствовал. Первым делом открыл шкаф, вынул овечий полушубок жены и стал разглядывать. И хотя летом я все их шерстяные вещи вывешивала во дворе, затем аккуратно укладывала в сундук, густо посыпав лавандой, Рустем заметил следы от моли, догадался и медленно опустился на кровать. Сын к тому времени вернулся с моря, куда на каникулы почти каждый день ездил с друзьями купаться… Не выдержав встречи Адама с отцом, мы с мужем ушли к себе, не зная, как утешить капитана. Видим в окно – отец и мальчонок долго ходили по двору, о чем-то беседуя, то выходили на улицу, то опять возвращались… А ближе к вечеру капитан Кассара в кителе со сверкающими орденами уехал куда-то, оставив сына на наше попечение… И все! Больше мы его не видели. Думали, как и всех, вернувшихся с фронта, погнали в Узбекистан к семьям… Голова кругом! И лишь недавно от адвоката Дагджи узнаем о смерти Эдие от тифа, аккурат за несколько месяцев до возвращения мужа с фронта. Вот такая история. Господи, помилуй! Господи, помилуй! – дважды перекрестилась свидетельница и устало опустилась на скамью.

Чиж, казалось бы, ненадолго забыл свою роль, заслушавшись подробности, по-женски замеченных деталей быта семьи соседей. И встрепенувшись, обратился к Сеиту Карабиберу, сидевшему все это время, понуря голову и перебирая четки.

– Вам есть что-либо добавить, свидетель Сеит Мустафаевич Карабибер?

Сеит Карабибер, не привыкший выступать прилюдно, встал, ухватившись за ворот плаща.

Житель балаклавского селения Бельбек при малом своем росте и худобе Карабибер на удивление начал громко, раскатистым голосом сельского пастуха, зовущего ушедшую далеко в степь отару овец:

– Здесь было сказано, уважаемой, ставшей матерью Адаму Военному, что отец его, капитан Кассара, вечером вышел из дома при орденах и медалях защитника родины… – Но неожиданно мысль Сеита Карабибера как и большинства людей его возраста свернула в ином направлении: – По воле Аллаха, я тоже рос сиротой… Мои родители погибли, когда их бричка перевернулась на горной тропе…

– Протестую! – прервал его прокурор. – Уважаемый суд, какое отношение имеет к данному делу, рос ли этот татарин сиротой или с отцом и матерью? И упавшая с обрыва бричка?

Привыкший к частым недовольным репликам Тесака судья невозмутимо возразил:

– Надеюсь, товарищ прокурор, вы догадываетесь, что у нас с вами разные, диаметрально противоположные цели на суде. Ваша – доказать стопроцентную виновность подсудимого, моя – исследовать мотивы, приведшие его к скамье внутри железной камеры? Без уяснения всех мотивов и обстоятельств приговор, обвинительный или оправдательный, может быть неубедительным с точки зрения правосудия… – И выразительно махнул рукой в сторону сбитого с толку Карабибера: – Продолжайте, пожалуйста.

Карабибер, метнув в сторону прокурора мерцающий огонек серых глаз, повысил голос:

– Я вместе со своим народом был сослан из Крыма, попал в киргизский Фрунзе, нынче переименованный в Бишкек… Но год до высылки, по воле Аллаха, женился на Дарье Кочубей, старше меня на семь лет, с двумя детьми, оставленными отцом-пьяницей… Так вот моя через год вернула меня обратно к себе, в Крым… Бегала, доказывала, писала в Киев, в Москву, мол, меня не забрали на фронт из-за инвалидности, а сама она – русская женщина, передовая доярка в колхозе, имеет медаль « За трудовую доблесть». А я – крымец, по ошибке высланный. Негоже оставлять домашнее хозяйство без мужской руки. Куры, гуси, козы могут забодать детей, да и крышу починить, если прохудится. Мол, выслали меня, не разобравшись, под горячую руку… Были и другие несколько случаев, когда женатых на русских и украинках, вернули обратно к семьям, разобравшись в комендатурах – не убивал, не насильничал, с немцами не работал против своих…

– Понятно, – щадящим тоном остановил старца судья. – Адвокат обвиняемого просил допросить вас о дальнейшей судьбе капитана Кассары… Что вам об этом известно?

Карабибер, слегка растерявшись, с трудом справился с волнением: – Рассказать, как работал после войны истопником кочегарки санатория в Мухалатке? При дворце бывшего помещика Кокорева?

– Можете, – в задумчивости, прикусив кончик карандаша, откликнулся Чиж. – Если это по существу дела…

Прежде чем продолжить рассказ, Карабибер тревожно глянул на Дагджи, на сидевшего с безучастным видом в камере Адама, желая узнать, одобряют ли они его признательные показания.

– Да, вспомнил, – прищурив лоб, произнес Карабибер. – При санатории была пристройка, вроде общежития, где жили мы, холуи — повара, садовник, прочий рабочий люд. И я иногда, когда кочегарил допоздна, оставался там на ночлег… И вот рано утром первого сентября, в день школы, младшего Гришку жена отвела в первый класс, вернулась с обидой на меня, мол, все первоклашки явились в школу с двумя родителями, только Гришка без отца. А как я мог? Ведь остался ночевать при кочегарке… Лучше бы, хоть и поздно, вернулся в свою постель дома… Утром слышим рев машин – с холма катятся к санаторию два автобуса. С вооруженной охраной. Все мы затаились в своем общежитии, думали, везут отдыхать важных военных – генералов и еще выше. Смотрим, высаживают из машин военных, но поменьше званием – от лейтенанта до майора, все при орденах. Засуетился повар Сашка, по кличке Глазастый, мол, и эти, как и все отдыхающие, набиравшие сил после ранений на фронте, капризные в еде – жаркое пересолено, отбивные недосолены. Только зря повар нервничал, когда узнали, кого привезли. Оказалось, что все эти тридцать восемь офицеров не вельможные отдыхающие, а бунтари. Вернувшись с фронта, собрались  на площади Ленина в Симферополе и стали возмущаться: «Где наши семьи? За что выслали наших стариков и старух – отцов, дедов и бабушек? Мы воевали за Родину, за товарища Сталина, и за это нам в подарок – выслал семьи из Крыма как пособников немцев! Требуем справедливого расследования, кто есть кто, и вернуть безвинных обратно в Крым…».

О бунте офицеров донесли в Москву… потому что фронтовики поклялись дневать и ночевать на площади, пока к ним не прислушаются. Ну, и в таком духе… На площадь пожаловал сам военный комендант Крыма – важный генерал. Заявляет, как мы потом узнали, следующее: возвращение ваших семей рассматривают в Кремле, а до положительного решения отправляем вас на поправку здоровья в лучший санаторий Крыма – отдохните от фронтовых баталий. Самых активных на площади отобрали, в автобусы – и к нам, в Мухалатку. Самые активные оказались и самими доверчивыми, – рассказчик взял паузу и снова глянул на Адама Военного, ожидая его реакции. – Извините, уважаемый суд, как вспоминаю эту историю, мысль скачет, как саранча неуловимая, от скандала жены из-за школы и эти привезенные к нам офицеры…  Словом, не успели бунтари принять душ с дороги, как снова шум на спуске холма, у самой кромки моря. Смотрим, к санаторию подъезжают солдаты на десяти грузовиках, с оружием. Подсчитали мы слуги – человек этак триста. Быстро окружили здание санатория, а часть ворвалась во внутрь, в номера. Ногами и прикладами выбивают двери и окна. И еще сонных выводят бунтарей с завязанными за спины руками. Командует всем этой вакханалией все тот же генерал, обещавший им хороший отдыха в санатории… Прислуга перепугалась от неожиданности, думали, заслуженные фронтовики подлечатся здесь, наберутся сил, но нет – оказались заранее обреченными, смертниками. Погнали их всех на край холма, выстроили, все, повторяю, в офицерских мундирах, грудь в орденах. Стали кричать и вырывать у них ордена, но смертники до конца пытались сохранить их на груди. Пока по команде солдаты разом открыли по ним огонь, скашивая их тела прямо в море, вмиг ставшим красно-кровавого цвета… Е, Раббим! [85] – воскликнул Карабибер и, собравшись с духом, уточнил: — Случилось это злодеяние на высоком берегу между Гаспрой и Мисхором [86]. Вот так… Весь день потом и всю ночь убийцы пьянствовали, требовали мясного, приставали к горничным… А утром следующего дня уехали… Когда после них загаженные комнаты убирала горничная Серафима, в номере, где отдыхал генерал, она нашла под столом список расстрелянных. Я выхватил из ее рук список, велел ей молчать от греха подальше, ибо боялся, что и нас, узнавших страшную тайну, утопят в море следом за офицерами. Список спрятал дома в надежном месте… Вот он и пригодился для истины в суде. – Карабибер, чувствуя, как силы покидают его от напряжения, сел, повалившись на бок. И выпрямился, услышав голос Дагджи: – Уважаемый суд, прошу приложить к материалам дела список расстрелянных офицеров… В нем под несчастливым номером тринадцать значится капитан Рустем Кассара, год рождения – одна тысяча девятьсот семнадцатый, место рождения – Алушта, что совпадает с метрикой о рождении его сына Эдема – Адама. – Но не успел Дагджи вернуться от судьи на место, как раздался возглас Анны Владимировны:

– Господи… Вспоминаю, эту историю о расстреле советских офицеров. Помнится, во время игры в шахматы рассказал об этом мужу сосед наш – Бойко Сергей Васильевич.

Дагджи, ухватившись за край стола, выпрямился и обратился к судье:

– Прошу вызвать в качестве свидетеля и гражданина Бойко Сергея Васильевича.

– В этом нет необходимости, – устало парировал Чиж, складывая бумаги в портфель и вставая:

– Суд объявляет перерыв до следующего заседания в четверг первого октября.

Покидая зал, Дагджи и Меметов столкнулись на выходе. Меметов с удрученным видом задержал шаг, видимо, желая что-то сказать адвокату, но, резко опустив голову, зашагал по коридору, пошатываясь от усталости.

Глава двадцать вторая

Запевала народной дружины по кличке Монгол, сидя в приемной полковника Воеводкина, был в тревожном ожидании. Видя, что отворилась дверь в кабинет полковника, Монгол вскочил, желая показать угрюмому дежурному сержанту, сидевшему напротив, что дружинник здесь свой, со всеми на дружеской ноге. Кто-то из вышедших за дверь пожимал протянутую его руку, но были и такие, кто делал вид, что не замечает растопыренную мозолистую ладонь. Когда все вышли, Монгол снова сел, нервно теребя ножку стула.

А старшина тем временем приоткрыл дверь начальника, заглянул и сделал знак Монголу, мол, ступай…

Воеводкин, говоривший с кем-то по телефону, сообщил собеседнику:

– Вот и Монгол здесь… Ну, тот, который все время хорохорится: «Ойся, ойся, казака бойся…» Ха-ха! – и положил трубку. Без всяких приветствий и предисловий, жестом приглашая Монгола садиться напротив, пояснил:

– Звонил наш главный из Симферополя, генерал Гаймиев [87]… – и сразу перешел к делу: – Народ готов, обучен?

– Готов, Александр Сергеевич! – на одном дыхании выпалил Монгол, чуть пригнувшись. — Третьего дня снова проводили собрание пайщиков земли в Кутузовке…

– Тебе, небось, тоже досталась делянка под дачку в Красном Раю? – хитро прищурился Воеводкин.

Вместо ответа Монгол заерзал направо-налево на стуле.

– Да, не вертись, ты как ужаленный, – взял строгий тон собеседник. – Меж ног у тебя пропеллер что ли? Не хочешь признаваться – не говори. Все равно придешь к нам документы на землю узаконивать… Из начальства кто был?

Монгол потер морщинистый лоб, вспоминая:

– Приезжал товарищ Кучук из горисполкома. Такой кучерявый, потешный татарин. Когда рассуждает, все время вскидывает руку за плечо. Привез всем, кому выделили делянки в Красном Раю, документы на собственность. Раздал бумаги с печатью и говорит каждому: «Ребята, не подведите. Вперед!».

Веселый блеск в глазах Воеводкина сменила задумчивая дымка:

– Это хорошо! Побольше бы таких преданных татар, которые пошли бы стенка на стенку со своими смутьянами… Тогда бы и у нас забот убавилось, и население спало бы спокойно. Только и с такими, преданными нам татарами, надо ухо держать востро, не работают на нас по убеждению, а за подачки. Тот же Кучук – квартира в Алуште, да еще строит в Мисхоре добротный домище… Ладно, двигай стул поближе и запоминай тактику и стратегию боя. – Воеводкин развернул перед Монголом лист бумаги с красными, зелеными, черными линиями. – Это Красный Рай, где ты не раз со своими байкерами-мотоциклистами куролесил. На шоссе будет наша милиция, ОМОН, а вот отсюда, из леса, пустим рабочий люд из Кутузовки. Техника готова?

– Совхозный староста товарищ Бузина обещал задействовать четыре трактора с ковшами, два грузовика. – Монгол для убедительности заглянул в вынутую из кармана куртки бумагу: – Мощные «Белазы», ходовая как у танка, покруче, чем у ихнего, на поляне, собранного из ржавого лома. Наши разом подомнут все мазанки татарские…

– В совхозе техника не ахти, не менялась лет двадцать. Хорошенько проверьте, чтобы не заглохла, выйдя к поляне самозахвата, иначе опозоримся, вся задуманная операция родит только мышь и пшик… – Воеводкин устало потер глаза и глухим голосом продолжил: — План такой: первыми в Красный Рай вступает твоя дружина…

– Человек двести, – не без гордости вставил Монгол.

– Татарва, естественно, держит оборону – коктейли Молотова, канистры с бензином, угрозы себя поджечь. Только это блеф. В моей служебной практике давно, когда здесь, – прижал он ладонью погоны, – были лишь с одной полоской, малохольный Муса Мамутов в селе Донском плеснул на себя бензином и зажег спичку. Вот и все! В Красном Раю татары тоже грозятся, называя это «Мамутовой местью», но это, повторяю, чистый блеф… В самый жаркий час, когда татары начнут поджигать трактора и машины, омоновцы получат команду защитить вас, то есть мирных граждан, владельцев поляны, пришедших туда со справедливыми требованиями, мол, уходите с наших земель. И баста! – Воеводкин для пущей убедительности снова прошелся пальцем по бумаге, замкнув красную линию с черной. – Одним словом, час «ИКС» на утро, в первых числах октября. – Полистав настольный календарь, вырвал страничку и уточнил: – В четверг…

– Почему в четверг, – необдуманно вырвалось у Монгола. Воеводкин удивленно поднял густые брови:

– Ты что уже с четверга не просыхаешь? Все нормальные мужики с вечера пятницы. Поясню: в четверг, первого октября, заключительный суд над выявленным нами «оборотнем в погонах». Прокурор Тесак рассказал мне, что никакой он, оказывается, не лейтенант Адам Арсеньевич Военный, а самый обыкновенный татарский шкурник, фамилия, то ли Кассара, то ли Масандра – ха!-ха! Так вот, этот татарский прихвостень будет приговорен к большому сроку, что, естественно, внесет  сумятицу среди его соплеменников в Красном Раю, ослабит их волю к сопротивлению. И самое главное – я дал слово нашему главе, генералу Гаймиеву, что к началу осенних посадок, Красный Рай будет освобожден от смутьянов… И как во время наших отцов и дедов вокруг дач и мест отдыха зашумит персиковый сад… Знаешь, как красиво цветет персик, просто душа радуется. – И, желая позвонить кому-то, поднял трубку: – Ну, герой, ступай, как и за прошлые заслуги щедро наградим, – и, глядя Монголу вслед, тихо запел: «Ойся, ойся, казака бойся», так, что ли?

Глава двадцать третья

Перед началом очередного заседания судья Чиж, оглядев зал, как бы ненароком сказал секретарю, готовившей стенограмму:

– Сегодня тот редкий случай, когда приходится начинать заседание при почти пустом зале.

Секретарь суда, не до конца поняв смысл реплики Чижа, любившего полные залы зрителей, откликнулась:

– Когда все скамьи заняты любопытствующими, получается как в пьесе Шекспира «Много шума из ничего…».

Чиж поморщился, посчитав сравнение безвкусным, но промолчал и ударом молотка о тарелочку гонга известил о начале слушаний.

– У меня вопрос к свидетелю Сеиту Мустафаевичу Карабиберу. Вы лично наблюдали расстрел офицеров-бунтовщиков, в числе коих и капитана Рустема Кассары?

Карабибер, уверенный, что с легкой душой выполнил роль свидетеля преступления, находился в полудреме, опустив голову на грудь, встрепенулся и ступил, почувствовав боль в ноге, что не ускользнуло от внимания Арнольда Гайковича:

– Можете отвечать сидя…

– Нет, встану из-за уважения к суду, – нахмурив брови, Карабибер сделал усилие, и сидевший за его спиной Меметов протянул руки, желая помочь старцу. Но Карабибер резко повел плечами, уходя от его прикосновений, и добавил, повернувшись к нему лицом:

– О таких, как вы, в вашем народе говорят: Алла яман адамгъа огъратмасын», – после чего моментально последовала гневная отповедь прокурора:

– Выражайтесь по-русски… На вашем кельмес-бельмес уже давно не говорят в нашем Крыму…

Старец, вконец осерчав, стукнул тростью о пол:

– К счастью, добрая сотня тысяч моих земляков снова говорят здесь на родном языке, который понимают не только люди, но и птицы, горы, наши скалы, наше море. Советую вам, товарищ прокурор, изучить его, чтобы добротно выполнять свою работу… А перевод такой: «Не дай Аллах, встретить такого, вернее, не свести нас с таким человеком, как Меметов», – и добавил в адрес растерявшемуся вконец свидетелю обвинения: – Не прикасайся ко мне! Не смей! Я упаду, но не попрошу у тебя помощи. Я видел самолично, как забирали душу невинную его отца, – кивнул в сторону клетки, где сидел понуро Адам. – Ты, шайтан, клевещешь на сына, продолжателя славного рода Кассара…

Впервые за дни процесса лицо Дагджи смягчила улыбка, но чтобы скрыть ее, опустил голову, услышав реплику судьи:

– Из вашей гневной тирады в адрес свидетеля Меметова, я понял, что вы видели казнь офицеров…

– Не только я, все двадцать человек прислуги. Семь из них, хвала Аллаху, живы, – сгибая пальцы, перечислял Карабибер: Герман Соцкий был конюхом, Маша Уварова – прачка, садовник Аджи Катаман, Шура Павло работала горничной…

– Хорошая у вас память, – резюмировал судья.

Но Карабибер, возбудившись от воспоминаний, продолжал:

– Еще Степан Безбашенный, столярный мастер, чинил всю мебель, которую пьяные душегубы разломали в санатории, Нина Бродская – повариха, всю ночь для них, обозревших, готовила мясо. Можете всех их вызвать, они подтвердят мою правду…

Николай Янович Тесак хмыкал и пожимал плечами, выразительно давая понять судье, мол, словоблудие старика, ни на йоту не приближает к единственно верному решению правосудия… Поняв его бессловесный намек, Чиж обратился к Дагджи:

– Вам есть, что-либо добавить, адвокат защиты?

Дагджи будто готовился к этому моменту, чтобы выложить пространно и по полной всю историю Адама Военного от рождения по сегодняшний день, приведший его на скамью подсудимых.

– Уважаемый суд, – сдерживая эмоции, как можно сухо, начал адвокат: – На протяжении всех дней, пока идет суд, перед всеми нами, уверен, открылась жизнь и судьба не только и не столько одного моего земляка-крымца, сопричастная и к судьбе многих, кто испытал горечь потери близких в результате чудовищного деяния – высылки целого народа со своей исторической родины… Здесь было сказано о зове крови, памяти предков, заложенных в генах, узнающих безошибочно генетический рисунок своих и чужих… Скажите, уважаемый суд, как должен был вести себя честный, порядочный человек, мой подзащитный, видя, как власть отвергает, делает изгоями вернувшихся на родину соплеменников? Как он должен был ответить этой бесчеловечной системе, власти, отнявших у него детство, за гибель матери Эдие Балабан на чужбине в расцвете молодых сил? За отца – Рустема Кассару, офицера, сражавшегося за родину и получившего в итоге от собственного государства пулю, смертельную пулю, в затылок? На жестокость государства Адам Военный ответил не обозленностью к ней, а милосердием, состраданием, желанием помощь возвращенцам, тем, кто в той или иной форме, испытали такую же судьбу… Будучи недавно в местах ссылки, в Узбекистане, по делам подзащитного посетил кладбище, где покоится его мать Эдие Балабан, – спешно вынув из портфеля фотографию, адвокат протянул ее судье. – На ее могиле, видимо, соседями, похоронившими усопшую, высечена эпитафия: «Яшлыкъта олюм гъает аджджы… Кери къалгъанлар олсун бизге дуаджы…».

Тесак, в сердцах хлопнув рукой по груди, вскочил, чтобы заявить протест:

– Это суд или ликбез по мертвым языкам? Один излагается в знании мертвого римского, другой – такого же мертвого татарского! Язык судебного делопроизводства, не забывайте, – русский… Можно иногда из-за уважения к нашей незалежной, добавить труднопереводимое на нашей мове. И никакой самодеятельности!

– Перевожу, чтобы не заподозрили меня в крамоле, товарищ прокурор, – парировал Дагджи. – Послушайте крик души, тех, кого погубила власть, которой вы и по сей день служите: «Очень горька смерть в молодости… живые пусть поминают нас молитвами…!» И еще одна деталь, уважаемый суд. Смотритель – имам мусульманского кладбища, почтенный старец-узбек пояснил, что только за первые два года ссылки, крымцев от голода, болезней, тоски по родине, умерло столько же, сколько местных, коренных жителей за десять-пятнадцать лет, хотя и они в войну жили в нужде, полуголодные. Всю пшеницу с их полей, хлопок, фрукты, мясо скота власти посылали в помощь фронту…

– Уважаемый суд! – опять не сдержал клокочущих эмоций Тесак. – Не пора ли прекратить демагогию адвоката и лишить его слова до окончания процесса?! Сторож кладбища сказал, одна бабка на базаре сообщила. Где цифры? Железные факты? Все его выступления основаны на слухах и домыслах, приправленных, повторюсь, мертвым татарским языком. В Крыму уже полстолетия никому он слух не резал…

Чиж, продолжая вертеть в руках и снова разглядывать фотографию захоронения Эдие Балабан, сделал вид, что не расслышал прокурора. Затем, глянув на женщину с добродушным видом, но с крепко стянутым лентой пучком на голове, заметил шутливо:

– Наша секретарь-стенографистка понимает и мертвые языки… К примеру, язык племени майя, работала до суда археологом, – и взглядом попросил Дагджи продолжить – собранный им материал о судьбе крымской семьи заинтересовал его не только профессионально. Уважаемый некогда биробиджанский судья, по совету врачей сменивший северо-морской климат на южно-морской Чижу было интересно знакомиться с реалиями ссыльного населения, тем более до переезда в Крым как и многие коллеги имел предубеждение относительно их роли в войне.

– Прокурор упомянул о Незалежной. Да, в последние год-два в стране меняются вывески на чиновничьих зданиях, вместе с новым гимном и иными атрибутами власти… но пока не сумели переодеть милицию в новую форму, мой же подзащитный еще совсем недавно носил форму офицера советской милиции…

– Скоро заменят ему на тюремную робу, – процедил сквозь зубы Тесак.

– Форма и прочие атрибуты – дело наживное. Но невозможно в одночасье изменить человеческую психологию со старыми, отжившими идеями. Для наглядности, уважаемый суд, приглашаю вас посетить ближайшую от Алушты «поляну протеста» в Красном Раю, чтобы вы могли убедиться: власти все еще с советско-партийной психологией и моралью продолжают жестоко наказывать людей-возвращенцев на родину, оставляя их прозябать на клочке земли. – Отпив глоток воды из стакана на столе, Дагджи добавил: – Но к чести тех, кто до жил бок о бок с крымцами, знают об их миролюбии, гостеприимстве, преданности своей земле и не поддаются на ложные наветы властей, пугающих людей тем, что возвращенцы устроят здесь резню, требуя свои дома и имущество обратно. И одна из таких семей – Военные, Арсений Петрович и Анна Владимировна, спасшие от гибели моего подзащитного, воспитавшие из него честного человека. От имени сотен и сотен крымцев, знакомых с Адамом Военным, приношу им глубокую благодарность, – пафосно завершил Дагджи выступление.

Занятый перелистыванием бумаг судья не сразу расслышал заключительные слова Дагджи. Зато Меметов во время выступления адвоката чувствовал себя нервозно, передвигал грузное тело на край скамьи, не зная, куда деть ноги, вздыхал, потирая руки, будто они стыли от холода. И во время перерыва Meметов беспокойно ходил взад-вперед, напряженно глядя по сторонам.

Было заметно, что он несколько раз порывался обратиться к Дагджи, но не решался. И сейчас, воспользовавшись паузой, Меметов резко поднялся и, отодвинув от себя передний стул, подал глухой голос:

– Уважаемый суд! Разрешите сделать заявление, – и скрестил руки на груди, как бы искренне раскаиваясь: – Забираю свои показания в адрес лейтенанта обратно. Они были лживые. Пусть он и его родные и все краснорайцы простят меня, если смогут… Свидетельствую, на площадь в Алуште, в Красный Рай, Адам Военный приезжал, чтобы помочь людям, таким же, как я, возвращенцам. Лейтенант бескорыстно по зову совести желал уберечь нас от произвола своих сотрудников.

Тесак, едва Меметов стал раскаиваться, резко привстал, возмущенный, повел плечами, да так, что капитанские погоны легли криво. Поправляя их, попытался было смутить свидетеля репликой:

– Лейтенант? Хм-хм, бывший, бывший…

Меметов, не смутившись, продолжил, не отводя виноватого взгляда от камеры Адама:

– Когда я выслушал историю лейтенанта и его родных, – продолжил делать он ударение на слове «лейтенант», – понял, что оначем-то похожа и на мою изгнанника… Отец мой Зикрия-Аджи, еще не старый, пятидесяти двух лет, от сильных переживаний впал в кому, когда товарняк наш проезжал по степи казахов… У станции Сары-Агач его не стало. Но нам с матерью Ниярой Али охранники не позволили проститься с ним по нашему мусульманскому обычаю и похоронить его в земле. Выбросили труп отца в какую-то яму, и поезд, остановившийся на станции на две минуты, пополз дальше навстречу уже смерти моей матери от тифа в местечке Каган, недалеко от Бухары. Меня же, сироту, поместили в детский дом…

– С вами ясно, – перебил Меметова судья. – Мы здесь столько наслушались о смертях, что даже мне, с крепкими нервами, могут присниться висельники… Скажите, кто вас надоумил дать ложные показания следователю и на суде? Вам угрожали? Или что-то посулили за оговор подсудимого?

– Кучук Энвер Османович из горисполкома, – легко, будто освободил душу от тяжести, признался Меметов. – Обещал за клевету на лейтенанта помочь с выделением семье земли под дом. И на удивление складно и рифмовано сказал, будто разговаривая сам с собой. – Разве по-мужски пусть даже ценой всех благ мира  клеветать на такого же, как ты, пострадавшего от жестокости мира…

Чиж опустил голову, скрывая улыбку:

– Вы, наверное, в детстве как все мы пробовали писать стихи…

На что под одобрительные аплодисменты Дагджи Меметов ответил:

– Будешь поэтом, когда надо душу освободить от грязи… Нет, не нужна мне ворованная земля под жилье. Пригласите Кучука Энвера в этот зал, я ему в лицо все скажу. Недостоин он носить наши тюркские имена – ни Энвер, ни Осман, чтобы позорить отца… Сегодня же поеду в Красный Рай просить прошения. И лейтенанта Адама Военного прошу простить меня. Если люди примут меня, буду жить на «поляне протеста» и бороться за наши права. – Не в силах больше стоять на дрожащих от волнения ногах Meметов повалился на бок, ухватившись за край скамьи.

Судья в задумчивости провел ладонью по лысине и заключил:

– Думаю, нет смысла вызывать сюда Кучука. И так все ясно. – И ударил деревянным молоточком о медную тарелку гонга, которая краткой мелодией снимала с него усталость. – Объявляется перерыв перед вынесением приговора…

Глава двадцать четвертая

Вышедшие из душного зала в коридор собрались в маленький круг, каждый про себя гадая, каким будет окончательный приговор. Возле них, переминаясь с ноги на ногу, стоял Меметов с умиротворенным лицом под густыми рыжеющими бровями. Сеит Мустафа Карабибер первым пожал ему руку, что прочертило довольство на лице Меметова, когда выслушал одобрение старца:

– В народе говорят: не спеши осуждать заблудшего. Если есть совесть, она пусть с опозданием заявит о себе чистосердечным раскаянием.

Более сдержанный Дагджи лишь одобряюще кивнул в сторону Меметова и успел вовремя встать между ним и вышедшей последней из зала Эммой, готовой наброситься с кулаками на оторопевшего Амета:

– Позорный клеветник! – задыхалась от праведного гнева жена Адама. – За сколько серебреников ты продал свою душу!?

Дагджи отвел разъяренную женщину в сторону, вкрадчиво объясняя: благодаря раскаянию Меметова намного облегчилась участь мужа по тяжкой статье о вымогательстве.

Эмма отступила назад и, поскольку как эмоциональная женщина долго остывала от гнева, вынула из сумочки веер, чтобы помахать у вспотевшего лица. Затем повернулась и вслух прочитала над головой на стене плакат с надписью: «Советский суд – самый справедливый в мире» – с карающим мечом в центре.

Эмма усмехнулась, что окончательно сняло с нее напряжение. Сменив гнев на милость, она стала одаривать каждого яблоком и, когда протягивала красный плод Меметову, пояснила:

– Есть примета: яблоки приносят благую весть… Чувствует моя душа: сегодня ночью мой Адам будет спать в своей постели, а не в сырой камере, где хозяйничают крысы… – И добавила звонким голосом: – Сыновья наши, студенты Атилла и Артур, едут из Киева, чтобы встретить отца… – Но тут же лицо ее сменилось тоскливым выражением: – А у папы приступ, мама осталась с ним…

Старец Карабибер вдруг разволновался:

– Господи, сегодня первое октября, а я еще не купил правнуку Февзи ранец для школы… – И умолк, подняв глаза к потолку и прислушиваясь: не померещился ли ему за стенами шум, сопровождаемый милицейскими свистками?

– Наверное, померещилось, – прошептал старец, прикрывая уши ладонью.

Сомнения его развеяла секретарь суда, выглянувшая из боковой двери со стопкой бумаг. Сердито уставившись блуждающими от возмущения глазами, спросила:

– Кто Дагджи?

Дагджи, удивленный, приподнялся, шагнув в ее сторону. За те дни, пока мадам сидела рядом с судьей, разрисовывая мелким почерком стенограмму процесса, неужели не запомнила его? Или это привычка работника суда лишний раз переспрашивать фамилии?

– Толпа на улице кричит, ломится в дверь. Требует вас выйти. Неужели вы не понимаете, что ужасные женские вопли мешают судье сосредоточиться?

Дагджи, не ожидавший такого поворота, заторопился к выходу, уже в конце коридора услышав отчаянные голоса:

– Мы хотим говорить с Дагджи! Все расскажем Дагджи!

Выйдя на улицу, адвокат натолкнулся на плотную шеренгу милиционеров, сдерживающих толпу.

– Я Дагджи! – откликнулся адвокат, в сгустившейся темноте не сразу разобрав лиц, зовущих его. Старшина в нескладно сидевшем мундире сунул ему под нос микрофон, приказав:

– Успокой свою татарву! Не разойдутся – церемониться не будем: дубинками по головам и газовыми баллончиками в лицо… – И добавил. – Иначе, секир башка…

Чтобы хорошенько разглядеть, кто же эти люди, Дагджи медлил, постукивая пальцем по микрофону, будто проверяя его звучание. И когда увидел выступавших вперед, к мигающему свету над зданием, и ближе всех к ступенькам Энвера Пастабаша с синяками вокруг глаз, разбитой губой, в обгоревшей рубашке, понял: Красный Рай разгромлен, сравняли с землей.

Дагджи до хруста в пальцах сжал микрофон и не смог произнести больше одного слова, задыхаясь от гнева:

– Погром?!

– Да, Юсуф-бей! – еле открывая слипшиеся губы, подтвердил Энвер. – Будь они прокляты… Никого не щадили: ни женщин наших, ни деток… Трактором покалечили ноги моему Акътабану… в том месте, где Господь отметил его белыми пятнами… – Обхватив голову руками, Пастабаш опустился на колени.

К нему из толпы вышел на освещенную ступеньку краснораец с забинтованной головой, с высохшей кровью на висках, голое тело которого было так покрыто копотью, будто его катали по обожженной земле.

– Хорюрек… Мехмет, – с трудом узнал в нем бекабадского страдальца Дагджи.

– Я учитель. – Будто стыдясь своего тела, Мехмет прикрыл ладонями грудь. – Лучше бы я сидел в Бекабаде, чем видеть такое… как мою маму пьяный Монгол тащил за волосы, разорвав на ней платье из ханатласа, мой подарок из Узбекистана. Все книги из ее библиотеки сожгли, варвары. – Скороговоркой, собрав последние силы, рассказывал Мехмет о пережитом: – С криками и смехом: «Ойся, ойся, казака бойся», кутузовская банда Монгола пинала сапогами упавшую учительницу Айше, а пьяный поварихе Шефика бросил в казан свиные лапы, а саму вымазал золой… Но мы не пасовали. На своей машине протаранили два их трактора…

Дагджи напряженно всматривался, пытаясь в сумерках различить и другие лица, но свет над входом в здание суда освещал лишь первые ступеньки.

Энвер Пастабаш, опершись руками о край ступеньки, поднялся и добавил к сказанному Мехметом:

– Многих наших арестовали и увезли куда-то. Партизана Куку, Османа Мамута… Милиция и омоновцы ждали у шоссе, когда дружинники закончат свое грязное дело. Потом, якобы, защищая законных владельцев поляны, хватали избитых, покалеченных возвращенцев и в автозаки. Как в сорок четвертом, в мае… Люди Монгола врывались во времянки, выбрасывали наружу одеяла, посуду. И кричали: в сорок четвертом вам, немецким холуям, дали пятнадцать минут, чтобы вы унесли ноги, мы же даем – двадцать… Ха-ха – демократия! – И вспарывали ковшами тракторов стены мазанок…

Старшина в нетерпении протянул руку к микрофону:

– Прикажи своим татарам разойтись, иначе вызываю подкрепление – и этих тоже в обезьянник…

Дагджи, с трудом совладав с собой, подал голос в микрофон:

– Джемаат… Краснорайцы… Разойдитесь во избежание еще большего произвола.

Из темноты в ответ, почти хором:

– Куда нам расходиться?! Мы уже не краснорайцы, а снова бездомные и безземельные, как в день возвращения…

Дагджи, выдержав тяжелую паузу, ответил:

– Нет! Где бы вы ни поселились, очертив для себя новые поляны протеста, вы всегда останетесь краснорайцами… – людьми мужественными, борцами за свои права.

– Нам идти сейчас в темноту, в ночь? – послышался чей-то отчаянный голос. – У нас с женой на руках трое детей… Где им преклонить головки…

– Собирайтесь там, где начинали борьбу… на площади у Грибоедова, – Дагджи с трудом держал микрофон в озябших руках. – Наша борьба продолжается, негоже нам, потомкам Гиреев, сдаваться! Нам, современникам Мусы Мамута, Амет-Хана Султана, Алиме Абденнановой [88] и других героев… – И, чуть понизив голос, добавил: – Мне уже пора возвращаться в зал суда, чтобы вызволить нашего брата Адама Военного… Обещаем прийти с ним к вам на площадь, которую вы назвали именем Мусы Мамута… И вы снова, как в Красном Раю, будете обмениваться паролем: «Идьлек Мада», «Идьлек Мада»… До скорой встречи…!

Глава двадцать пятая

Приглашенные после перерыва в зал суда были подавлены известием о погроме в Красном Раю. И до них не сразу дошел призыв секретаря, объявившей едва ли не с порога:

– Прошу всех встать! Суд идет!

Походкой утомленного человека Чиж направился к председательскому месту, и лишь мелодия гонга слегка взбодрила его.

Раскрыв торжественно красную, с блестящей обложкой папку, принялся читать, делая ударение на отдельных словах:

– Именем Республики Украина… Ознакомившись с материалами следствия по обвинению гражданина Военного Адама Арсеньевича по статье уголовного кодекса сорок четыре (прим. за нарушение присяги работника милиции)  и статьи восемьдесят первой, пункт второй, по обвинению в вымогательстве с граждан с использованием служебного положения, выслушав доводы государственного обвинителя, свидетелей обвинения, адвоката обвиняемого, свидетелей защиты, предоставленные документы, фотоматериалы, суд постановил: признать законным лишение Военного Адама Арсеньевича звания лейтенанта внутренних дел, знака «Отличник милицейской службы», почетных грамот за образцовую службу, с последующим увольнением из рядов милиции. – Пока судья, взяв паузу, искал слезящимися от усталости глазами пропущенную строку в приговоре, сидевшие в зале переглянулись, как бы оценивая услышанное. И подались телами вперед, когда Арнольд Гайкович продолжил, подчеркивая каждое слово: – Обвинения по части вымогательства денежных средств у граждан за предоставленную информацию подтверждения не нашли…

Напряженную тишину зала, прервал радостный крик Эммы, бросившейся к Адаму. Она лихорадочно протягивала руки через металлическое ограждение, желая дотронуться до лица мужа. Дагджи, Карабибер и Меметов также двинулись к клетке, желая поздравить Идьлек Мада.

– Позвольте, – попытался остановить взволнованную до слез Эмму судья. – Не поцарапайте ему лицо… Военный Адам Арсеньевич, вы согласны с приговором суда? У вас есть право в течение десяти дней опротестовать ваше увольнение…

– Не собираюсь опротестовывать, – хрипло молвил Адам. – После того, что случилось на рассвете в Красном Раю, считаю для себя позором служить в милиции…

Тесак же, еле сдерживая возмущение, выступил вперед, с хрустом сжав пальцы:

– Прокуратура будет обжаловать решение суда!

– Ваше право, – сдержанно ответил Чиж и обратился к дежурившему у камеры милиционеру: – Освободите Военного в зале суда…

Пока Дагджи обнимал выпущенного из клетки Адама, Чиж поинтересовался:

– До меня тоже кое-что дошло… Что же стряслось в Красном Раю? И имеет ли это какое-либо отношение к Адаму Военному?

Пока Эмма обнимала мужа, не зная, к какому его плечу прислонить голову, с которой слетел платок, Дагджи быстрым движением открыл свернутую трубочкой листы бумаги.

– Уважаемый суд! Позвольте ответить на ваш вопрос чтением обращения Меджлиса крымскотатарского народа [89] к жителям Крыма, принятого накануне… Первого октября одна тысяча девятьсот девяносто второго года по приказу властей Крыма силами ОМОН совершен погром поселка крымских татар в Красном Раю под Алуштой. Более шестисот сотрудников милиции и спецназа ОМОН вероломно на рассвете напали на обитателей поляны протеста. Сорок один человек жестоко избит, в их числе старики, женщины, дети, а четверым из них нанесены такие увечья, что врачи опасаются за их жизнь. – Твердый ком подкатил к горлу Дагджи, отчего он не в силах продохнуться, закашлял, но совладал с собой, услышав возглас старца Карабибера: «Позор!».

– Трактора катком прокатились по поляне, круша все на своем пути. Воздвигнутые для временного проживания мазанки разрушены до основания, а двадцать краснорайцев, защищавших свои семьи и имущество, схвачены и увезены в неизвестном направлении и заключены под стражу.

– Уважаемый суд! – Подал возмущенный голос Тесак. – Доколе нам слушать эту лживую пропаганду?! На сегодня слушание дела закончено. Приговор, подлежащий опротестованию прокуратурой, выслушан…

Увлеченный чтением, Дагджи будто и не слышал его реплику, продолжил:

– За эти преступления несут персональную ответственность Гаймиев, Каледин, Бобылев, Климович, Воеводкин [90] и их приспешники.

Ненадолго оторвав взгляд от текста, подчеркнуто заявил:

– Мне, юристу, очевидно: названные лица совершили тяжкое преступление против беззащитных людей в Красном Раю – и не только там! – организованной группой по предварительному сговору, что карается длительными сроками заключения…

Меметов все это время постукивающий в знак одобрения ладонью о стол, воскликнул:

– Браво! Один из приспешников – Кучук Энвер Османович, с ними рядом на скамью подсудимых.

Тесак резко взмахнул рукой в сторону Дагджи, как бы желая остановить его:

– Татарский Вышинский [91] объявился! Тянет нас назад, в тридцать седьмой год, где честных служащих сажали по ложным доносам.

– Далее… – Дагджи поднес текст ближе к глазам: – Это уже к вашему ведомству относится, прокурор Тесак… Читаю: «Начиная с сегодняшнего дня, каждые полчаса представители нашего народа намерены перекрывать дороги по всему Крыму, пока наши требования о предании суду красно-коричневых чиновников, устроивших бойню, не будут услышаны, а их заложники – крымские татары немедленно отпущены на свободу. – Дагджи снова, оторвавшись от текста, глянул на Тесака: – Начиная с пятого октября сего года и каждые последующие дни, краснорайцы и сочувствующие им, будут стоять пикетом у прокуратуры Крыма, на протяжении ряда лет, начиная со времени массового возвращения крымцев на родину, потворствующей преступлениям названных лиц и других чиновников полуострова. Эти протесты направлены исключительно против властей Крыма, чтобы остановить, наконец, их злодеяния против коренного народа и заставить их прекратить длящуюся уже долгое время, политику натравливания друг против друга людей разных национальностей.

– Граждане Крыма, – взял высокую ноту Дагджи, – не верьте лживым утверждениям властей, что со стороны возвращенцев, всего крымскотатарского народа, исходит угроза безопасности проживающему населению, его имуществу, законным правам. Попыткам властей стравливать жителей Крыма разных национальностей, используя гражданскую напряженность и противостояние, продолжать творить преступления и произвол – этому должен быть положен конец!

– Ни одному слову нельзя верить! – воскликнул Тесак, когда Дагджи кивнул судье, давая понять, что закончил чтение документа [92]. Сворачивая листы снова в трубочку, адвокат не преминул воспользоваться паузой, чтобы дополнить выступление:

– Уважаемый суд! Надеюсь, вы согласитесь, что обращение, принятое после бойни на поляне протеста под Алуштой, имеет отношение и к отныне свободному гражданину Военному Адаму Арсеньевичу. К принявшим его на воспитание к настоящим русским людям, сроднившимся с крымскими татарами много столетий назад, а также к безвременно ушедшим из жизни отцу Военного – Рустему Кассаре и матери – Эдие Балабан, к тысячам, изгнанным в одночасье с родины, трагическая история которых, начавшись в сорок четвертом году, продолжается и по сей день. Всякий, кто мыслит не предвзято, найдет в этом общий знаменатель… Итак, заключая свое выступление, заявляю о своем твердом намерении бороться за возбуждения уголовных дел против названных выше должностных лиц Алушты и Крыма… До скорой встречи в этом зале, прокурор Тесак!

В наступившем молчании Чиж задумчиво теребил подбородок, пока не последовал полный сарказма голос Тесака:

– Не знаю, захочу ли я сесть за один стол с таким балаболом и пустозвоном, как вы, Дагджи… Одно я знаю – законы со знаком плюс, то есть, оправдательные, писаны не для тех, кто по сей день не избавился от позорного клейма «предатель», для них законы со знаком минус – обвинительные.

Все в ответ промолчали, даже не вслушиваясь в слова Тесака, лишь Эмма, сидевшая все это время, прижавшись головой к плечу Адама, высказала то, что ее волновало с началом суда:

– Если мы решим поменять фамилии… Знаешь, мне нравится Кассара, звучное, будто пришедшее из древней Эллады. У меня еще в роддоме – Военная, Военнообязанная, Военнослужащая, Воинова – было предметом шуток и врачей и рожениц. – И добавила, приняв молчание Адама за согласие: – Теперь, когда ты уже больше не милиционер, наконец-то, исполнится моя давняя мечта – открыть кондитерскую лавку, чтобы нас с тобой величали «король и королева сладостей».

У Адама впервые за долгое время смягчилось лицо, и он ответил полушутливо:

– А тебе понравится, когда тебя будут называть Конфеткина, Шоколадникова, Прянишникова…?

Глава двадцать шестая

В пятницу, на следующий день после стояния краснорайцев с постояльцами других полян протеста у здания парламента в Акмесджите, началось необычно рано для вернувшихся к памятнику Грибоедову в Алуште. Не чувствуя прохладное дыхание ранней осени, стар и млад, каждый был занят своим делом. Привычными движениями поднимали на площади выцветшие от ветров и летнего зноя палатки, натягивали меж стволов деревьев знакомые плакаты и транспаранты, привлекавшие городских зевак и туристов. Все пропагандистское хозяйство, пестревшее меж времянками еще в Красном Раю: «В Крыму хватит места для всех», «Власти! Хватит глумиться над коренными жителями», «Не хотим повторения мая 1944 года», «Хотим мира и дружбы со всеми народами Крыма», «Верните Ленинскую автономию – гарантию нашей государственности». И между ними – плакат, наспех начертанный ученическим почерком во время прошлогоднего стояния здесь. В нем название Советская перечеркнуто крест-накрест и заменено на «Площадь имени Мусы Мамута».

Больше других, похоже, старался Меметов, хотя и прощенный краснорайцами, но все же чувствующий, что еще не до конца загладил вину перед ними. Несмотря на не юношеский возраст и одышку, метался по площади с голубым флагом, желая установить его на видном месте, выше головы Грибоедова.

Энвер Пастабаш, занятый лечением израненного Акътабана, поручил роль санджакдара [93] Меметову, получившему уже прозвище Тарабалакъ Амет, из-за узких зеленых штанин, рвущихся по швам при каждом движении санджакдара, пытавшегося дотянуться до флагштока. Заштопав штаны, Меметов снова появился перед туристами, просившими его позировать с крымскотатарским экзотическим полотнищем.

С первыми еще теплыми лучами солнца, заигравшими в паутине на кронах уже желтеющих тополей, со стороны Славянского рынка, сигналя уличным зевакам, свернул к площади автобус. И едва он успел остановиться, как краснорайцы с ликующими возгласами бросились к его дверям.

Так и не найдя удобного места для флага, чтобы был виден он еще на подъезде на площадь, Тарабалакъ Амет стал приветственно размахивать полотнищем. И первым попался на глаза бодро выпрыгнувшему из автобуса Дагджи, подумавшему, что Меметов слишком усердно смывает грехи. В ответ помахал портфелем санджакару, чем вызвал у того восторг.

Следом за адвокатом покинули машину все двадцать шесть арестованных краснорайцев, среди которых старавшийся держаться бодро Осман Мамут.  За ним в дверях автобуса показалось лицо Куку Партизана, с удивлением посмотревшего на собравшихся вокруг, словно искал кого-то.

Поравнявшись с ним, Меметов зычным голосом, от которого вздрагивал даже судья Чиж, поинтересовался:

– Адвокат-бей, как идет подготовка к суду над нашими насильниками? – И торопливо вынув из кармана лист бумаги, заполненный еще в зале суда, стал читать: – Генералом Гаймиевым, Калядиным, Воеводкиным… Меня больше интересует, какую кару понесет их приспешник Кучук Энвер Османовиич. – Не отставая от адвоката ни на шаг, повысил голос Меметов, видя, что их окружают и другие краснорайцы, прослышавшие: Дагджи готовит дела в суд против тех, кто приказал стереть с лица земли поляну протеста в Красном Раю. – Мне есть, что добавить из прошлого к тому, чем сейчас занят Кучук и его подельники, продавая за большие взятки возвращенцам земли под дома высоко в горах, где могут жить лишь скалолазы и в безводной степи, куда даже волки боятся заглядывать… А в прошлом и в Узбекистане Кучук пытался завербовать меня и моих товарищей в осведомители. Из наших активистов национального движения, помнится, его особенно интересовал Юрий Бекирович  Османов [94] – наш ученый, поэт, сидевший в лагере, и не раз. – И добавил, будто еще что-то вспоминая из прошлого: – Не знаю, правда ли это: за каждого, кто был сексотом КГБ, его досье бежит впереди него, сюда в Крым. Чтобы и здесь они делали свое грязное дело, сотрудничая с властями.

Впервые за долгое время, не стиснутые плотным кольцом милиции, краснорайцы выходили за ограду площади, где жена обнимала выпушенного на свободу мужа, брата, а все вместе, освобожденную за компанию  Тикбаш Айше, окруженную учениками ее разрушенной теперь школы… Всех их, как и Меметова, интересовал вопрос, обращенный к Дагджи: назначена ли уже дата суда над погромщиками Красного Рая? Ответят ли они по справедливости? Ведь семеро краснорайцев – раненых, покалеченных, все еще остаются в больнице…

Дагджи слушал с озабоченным видом, подбирал слова для убедительного ответа, пока его не опередил Осман Мамут, заметивший:

– Не может и по этому делу проиграть адвокат, выигравший два суда здесь, в  Крыму – Партизана Куку и Адама Военного, да еще с десяток в Узбекистане…

Чтобы как-то остудить завышенное ожидание краснорайцев от обещанного суда, Дагджи придержал шаг:

– С этими будет намного труднее… Ведь не зря Омар Хайям написал:

«Глянь на вельмож в одеждах золотых,

Им нет покоя из-за благ мирских.

И тот, кто не охвачен жаждой власти,

Не человек в кругу надменном их… «.

Звучит современно, хотя и сказано много веков назад. И, услышав, как кто-то посочувствовал все еще страдающим на больничной койке краснорайцам, Дагджи откликнулся: – Был в их палатах… Записал показания. Особенно свирепствовали Монгол и его дружина, били ногами лежащих женщин, гнали людей дубинками к милицейским машинам. Еще один пособник преступников. Усадить бы их рядом на скамье подсудимых с Кучуком…

Проходя мимо скамейки для городских гуляк на площади, Дагджи окликнул Энвера Пастабаша, сидевшего с печальным видом, опершись на лопату:

– Энвер-бек… Как Акътабан?

Энвер вскочил с виноватым видом и тяжко выдохнул: – Акътабан в Демерджи, лечится у коновала Амди-бея… Довез его с поломанной ногой на телеге. Конь лежал всю ухабистую дорогу, уставившись на меня влажными от слез глазами. – Голос Энвера дрогнул, он отвернулся, чтобы не видели, как у него самого увлажнились глаза.

Осман Мамут успокоительным жестом похлопал Энвера по плечу и молвил:

– Огълум, яхшы ат озюне къачынен урдырмаз…[95]

Краснорайские подростки, чувствовавшие себя как в западне на поляне, в кольце милицейских постов, будто не до конца веря, что палаточный городок на площади Мусы Мамута открыт на все четыре стороны, фотографировались с туристами, гоняли мяч на прилегающей улице. Они-то первыми заметили, входящих со стороны сквера Адама Военного и Эмму, с плетеной корзиной в руке. И по старой привычке зашептали, передавая друг другу, как пароль: Идьлек Мада, Идьлек Мада… Хотя тот, кого они так называли, и на сей раз был без шлема на голове и пилотских темных очков, прикрывающих глаза. Шагал пешим ходом, без мотоцикла, в короткой белой куртке вместо милицейского мундира с лейтенантскими погонами. И поскольку образ защитника Красного Рая в их сознании был связан с условным паролем и перевоплощением Военного, им показалось, что и на сей раз в Идьлек Мада таится, если не какая-то тайна, то игра. Они еще помнили, что Идьлек Мада затевал с ними игры в Красном Раю, а перед Дервизой, которую ему так и не пришлось праздновать, соревновался с ними в ритуальном метании камня с пожеланием: «Пусть черные дни возвратятся тогда, когда возвратится этот камень». И поскольку камень этот так и не вернул в Красный Рай ни сильный ветер, ни ураган, взрослые объяснили им, что это хорошая примета…

Эмма, поравнявшись с выстроившимися вдоль ограды детьми, разрядила обстановку. Доставая из корзины леденцы – петушок на палочке, протягивала каждому сорванцу, приговаривая:

– Угощайтесь, из собственной кондитерской. Пробуйте – из первого отжима сахарной пудры.

Адам был, как обычно, сдержан на слова, лишь приветливо улыбался. И первыми из взрослых к нему подбежал вездесущий Меметов, наконец, найдя место для флагштока и водрузившего знамя. С подобострастием пожимая Адаму руки, хотел было что-то сообщить, но Эмма перебила его, одаривая леденцовым петушком:

– Из собственной кондитерской… Берите деткам, не стесняйтесь…

Бывший же лейтенант милиции, наконец-то исполнивший мечту жены и вернувшийся к юношеской профессии кондитера, профессиональным взглядом выискивал прорехи в обороне на подступах к площади Мусы Мамута, обратив внимание на цепочку милиционеров, заслонивших собой входы в здание Алуштинского горсовета, отметил:

– Надо бы с наступлением сумерек плотнее сдвинуть скамейки друг к другу на случай…

И не успел Адам договорить, как Меметов развил его мысль по-своему:

– Правильно! Днем на них сидят городские зеваки, в основном старушки и мамаши с колясками. Ночью скамейки оккупируют бомжи, устроившись на сон, и всякие подозрительные личности, похожие на Монгола, так и норовят стащить что-нибудь из палаток…

Из встречавших Военного громче всех подал голос Куку Партизан, широко раскрыв, перед ним объятья:

– Адам Арсеньевич всегда в мыслях о нашей защите… – и, всматриваясь в него, восторгался: – Помолодел, посвежел… Я еще издали почувствовал сладкий запах мускуса и шафрана, идущий от кондитера…

Эмма по обыкновению встряла в разговор, высказав то,  что ее сейчас волновало:

– Знаете, уважаемый Партизан, мне больше нравится Кассара, веет античностью… Как вы думаете, – продолжала она, открыв крышку корзины, – Ведь поскольку Адам сменил профессию, надо сменить и фамилию, чтобы кондитерское дело процветало… Хочу повесить вывеску над нашей лавкой: «Сладости на любой вкус от семьи Кассара», но Адам почему-то против… Берите для деток, из первого отжима сахарного сиропа…

– В чужие семейные дела я не лезу, – глухо молвил Куку Партизан, опуская руку в корзину: – Можно четыре петушка, у меня ведь трое мал-мала и жена молодая…

Пока Эмма приглашала всех попробовать сладости, Адам устало опустился на скамейку рядом с Куку Партизаном, поглядывая по сторонам. Сзади подкрался турист в самодельной бумажной пилотке на голове и  щелкнул фотоаппаратом. Куку Партизан, резко повернувшись, сделал ему шутливое замечание:

– Только, приятель, не отдавайте снимок для милицейской доски объявлений, мол, разыскиваются особо опасные преступники…

– Что вы? – испуганно отпрянул назад фотограф. – Я сам скрываюсь от алиментов…

Друзья улыбнулись словам алиментщика, после чего Адам тревожно глянул на милиционеров по периметру здания горсовета.

Рядом с ними сел на скамейку и Дагджи, задал вопрос Адаму:

– Как вам кажется, дружище, это затишье перед очередной бурей?

Адам неопределенно пожал плечами:

– Как бывший работник, не оправдавший доверия милиции, скажу: в любом случае не успокоятся. План их по противодействию возвращенцам рассчитан на долгие годы… И через десять лет будем свидетелями жестокого погрома на какой-нибудь поляне протеста, ведь их десятки, если не сотни в Крыму… А вы что думаете?

Прислушиваясь к их беседе, расположились на соседних скамейках краснорайцы.

– А что думаю я? Не хочу заглядывать в далекое будущее, – через паузу ответил Дагджи. – После произошедшего в Красном Раю я на холодную голову, бесстрастно обдумал все причинно-следственные связи и сделал вывод: погром и изгнание людей из Рая, и стояние тысяч людей у здания Верховного Совета и то, что без  суда и следствия освобождены сорок два наших узника – все это имеет далекие последствия. У властей были законные основания упрятать их всех в тюрьму на срок от двух до пяти лет. Невзирая на пол и возраст, в их числе и женщин, Тикбаш Айше… Ведь наши, обороняясь, подожгли милицейский автобус коктейлем Молотова, в машине чуть не сгорели заживо дружинники Монгола. Нашему патриарху Осману-агъа Мамуту влепили бы все семь лет, ведь он транкотрактом протаранил экскаватор, сносивший времянки и совершил наезд на двух омоновцев, причинив им увечья…

Энвер Пастабаш, ходивший взад-вперед с большими хозяйственными ножницами, подрезая кусты у ограды, устроился поудобнее недалеко от Дагджи. Заметив его, адвокат полушутливым тоном добавил:

– А наш друг Пастабаш вместо того, чтобы подрезать газоны, сидел бы сейчас за решеткой, горюя о раненом Акътабане где-нибудь в Кременчугской колонии строгого режима за то, что угрожал поджечь себя и Воеводкина, плеснув на полковника и стоящих рядом милиционеров бензин из канистры.

– Не приведи Господи! – воскликнул Пастабаш – Хотя во всех нас живет дух Мусы Мамута…

– Да, да, – торопливо произнес Куку Партизан, потирая ладонью больное колено. – Похоже, власти поняли: наш лозунг «Родина или смерть» – не пустые слова. Не знаю, насколько это их образумило…

– Образумит тогда, когда из сознания власти выветрится дух «сталинских соколов» – не позволять, не пущать. Но случится это, похоже, не скоро. Адам, знающий карательную систему изнутри, прав, – продолжил Дагджи. – Зато для нас Красный Рай – черта, после которой наступит перелом. До сего дня  каратели смотрели на нас, как на людей слабых, ущербных, которых гложет вина, навешанная на нас подло и жестоко. Им казалось, что люди, якобы высланные справедливо за предательские деяния, поэтому возвращаются, не требуя свои дома обратно, имущество, скот. Это поведение, как им кажется,  – людей виноватых, ущербных. – Дагджи умолк ненадолго, оглядывая слушателей. – Извините, что говорю пафосно, высоким слогом, будто вершу суд над нашими карателями… Нет, мы не требовали наши дома и ворованное имущество обратно, потому что вернулись за большим, за святым, желая гораздо  большего – Родины, права жить на ней, как свободные люди, возрождая культуру, язык, наш многовековой уклад жизни, дающий чувство защиты к могилам предков… И вдруг, как гром и молнии на головы карателей, отголосок, получивший среди нашего народа Красный Рай! Стояние тысяч и тысяч соотечественников в Акъмеджите, у здания Верховного Совета и штурм его, перекрытие дорог, всеобщее возмущение… Глядя испуганно из окон своих кабинетов – гамовы, калядины, воеводкины, кучуки должны наконец осознать, что в одночасье они сделали нам гораздо больше уступок, чем мы требовали, что им противостоят не одна и не две поляны протеста, а единый народ, сплоченный, с высокой целью, который теперь добьется своего! Мы должны сказать спасибо бобылевым, калядиным за эту услугу! – Дагджи поправил спадавший с задетой сединой головы шарф и усмехнулся: – Сейчас я уже сомневаюсь: стоит ли их преследовать за злодеяния в Красном Раю? Ведь они сами, не ведая и не понимая последствий, преподнесли нам такой подарок, сделав каждого частицей единого народа, которому отныне под силу все!

– О чем вы, адвокат-бей?! – послышался из толпы голос Меметова. – Не отступать! Судить всех… и Кучука.

Звонкий подростковый голос поддержал его:

– От имени народа! Моя сестра Бенефше на сносях, от испуга чуть не потеряла ребенка во время погрома.

Обернувшись к подростку с сачком для ловли бабочек в руке, Дагджи произнес:

– Это я так, к слову… Мой друг энтомолог [96], обещаю не отступать.

Адам, слушая взволнованную речь Дагджи, не отводил взгляда от фасада здания горисполкома. Память его будоражили разные, сменяющие друг друга, картины: Осман Мамут, читавший в микрофон Обращение Курултая ко всем жителям Крыма в самый жаркий день, тридцатого июня прошлого года, когда вокруг площади гуляли алуштинцы и толпы зевак-туристов… Кучук каждый раз приходя на службу пытался завести с дежурившим лейтенантом доверительный разговор.

Затем перед мысленным взором Военного сменилась картина, обозревая которую он не мог сразу понять: на яву ли это, как продолжение воспоминаний о том июньском дне?

Оптической обман прекратился, когда перед вышедшим из здания Климовичем милицейская охрана расступилась.

– Явление Христа… вернее, антихриста народу, – непроизвольно пробормотал Адам, поняв, что все это происходит в реальности.

И едва слегка картавый голос чиновного оратора микрофон разнес над площадью:

– Граждане депортированные… – как Куку Партизан сразу отреагировал, прося всех своих:

– Не отвечать…

Краснорайцы, поняв его по-своему, расселись по скамейкам в расслабленных позах отдыхающих.

– Граждане депортированные… Я к вам обращаюсь с предложением от руководства Алушты, – в тоне Климовича удивление смешалось с досадой.

Спустившись на две ступенька, пробормотал в микрофон:

– Что ж, если гора не идет к Магомету, тот сам идет к горе. Ха-ха!

Преодолев последнюю ступеньку площадки вместе с двумя охранявшими его милиционерами, Климович, для солидности поправляя сиреневый галстук, не гармонирующий с полосатым темно-коричневым пиджаком, ступил таки на асфальт площади, медленно направляясь к троице, продолжавших сидеть на скамейке, по ходу мучительно вспоминая их имена – Я к вам обращаюсь, Усеин Куку, вспомнил вашу кличку Партизан. Ха-ха!

– Вот так-то понятнее, – Куку Партизан встал напротив Климовича, скрестив руки на груди, – Когда уважительно, по именам… Знакомьтесь – адвокат Дагджи, мечтающий встретиться с вами в суде за зверства в Красном Раю, Адам Военный, еще недавно охранявший вашу безопасность, ныне успешный кондитер… Прошу посетить его лавку на Славянском рынке…

– На суде? – будто не расслышал тот реплику Куку Партизана  в отношении успешного кондитера. – Не надо! Мы не дети, а серьезные люди. Вы ведь знаете, что в Крыму и по сей день нет ни одного закона, работающего на вас…

– Мы не депортированные, – перебил его Куку Партизан. – Посему не откликались на ваш призыв в микрофон… Юрист Дагджи может объяснить вам: слово «депортированный» применяется к преступникам, которых перевозят насильно из чужбины на родину или на место преступления, где его ожидает наказание… Так что, выкиньте из лексикона это словечко. Иначе никогда не найдем с вами общего языка…

Внимательно разглядев каждого, кто расселся по скамейкам с расслабленным безразличным видом, Климович усмехнулся:

– Где это вы, Куку, научились тонкостям языка? Не в следственном  изоляторе ли от охранников? Я обращаюсь не только к вам, а ко всем митингующим на площади… – Климович отступил на шаг, поднявшись на ступеньку: – Что ж, гора не идет к Магомету, Магомет идет к ней – ха-ха! – Повторил понравившуюся шутку: – Так вот, горисполком решил накануне холодной осени и зимы переселить вас в теплое, уютное место… Временно, повторяю, временно, пока Узбекистан не перечислит энную сумму на возведение микрорайона… Здесь же, в Алуште, на Заречной улице, дом то ли семь, то ли семнадцать, уточните в канцелярии. Общежитие бывшей текстильной фабрики. Двести – двести пятьдесят койко-мест, – Климович говорил паузами, из которых можно было понять, что сам еще не в курсе всех деталей переселения. – Фабрику купил предприниматель, фамилию называть не буду, коммерческая тайна ха-ха! Но известный, поверьте, уважаемый в своих кругах, по кличке Рябой… Там требуется навести кое-какой порядок – проводку заменить, краны починить. Опыт у вас есть, руку набили на поляне самозахвата… А к весне, если узбеки не раскошелятся на вас, бедолаг, переселим всех на просторы Херсонщины [97], где есть свободные земли. И – баста! Но для переселения все должны получить украинское гражданство. Чтобы по закону. А как же иначе? Мы ведь возводим демократическое, правовое государство… Посему прошу избрать доверенных людей – и милости просим к нам, в горисполком сверить поданные вами ранее списки нуждающихся в крыше над головой… И все, по своим койко-местам на Заречную… А для начала, приведите площадь в порядок, уберите хлам, и ваш байрак… Алуштинцы жалуются, что он напоминает им пиратский – черный с черепом посередине, – Ха-ха! – Климович, глянув на часы, сбирался уходить, но услышал чей-то громкий возглас:

– Мы вам не верим! Обещали и  не раз обманули!

– Ну, это несерьезный разговор, – пожав плечами, задержал шаг на ступеньке к зданию чиновник.

– Хотите серьезно, пожалуйста! – выступили вперед Куку Партизан и адвокат Дагджи, перекинувшись друг с другом короткими репликами и на ходу обсуждая пожелания Климовича: – Первое, насчет украинского гражданства… Возвращенцы давно решили: без права на жилье, на образование, на достойную жизнь у себя на родине они воздерживаются от гражданства республики, считающей их чужаками и изгоями…

К сказанному Куку Партизаном Дагджи добавил:

– А ваше предложение селиться нам всем народом на Херсонщине, это смахивает на идеи времен СССР. Тогда же нас всем народом заманивали в узбекский Myбаpeк, обещая рай земной,  лишь бы мы позабыли о мечте вернуться на родину.

Климович досадливо поморщился и снова, глянув на часы, повернулся лицом к зданию: – У меня совещание… Звонок из Симферополя с докладом Николаю Васильевичу Багрову о переговорах с вами…  Поторопитесь, как бы Рябой не передумал с общежитием…

– Куда торопиться – октябрь да и ноябрь не худшее время пожить в палатках, – крикнул ему вслед Куку Партизан.

И глядя в спину удаляющемуся Климовичу, как бы осмысляя услышанное, краснорайцы решили было вернуться к своим повседневным заботам, но неожиданно напряженную тишину прервал женский голос с нотками боли и надежды, кажется, Тикбаш Айше:

– Алуштадан эскен еллер,

Юзюме урды.

Балалыкътан оськен ерлер,

Козьяшим тюшти [98].

Поначалу на ее хриплый, чуть надтреснутый голос откликнулся звонкий подростковый, пока песня, перекликаясь, от голоса к голосу, не вылилась в единый хор, песня, доселе исполнявшаяся по одиночке, в полутемных палатках и мазанках Красного Рая.

– Мен бу ерде яшалмадым,

Яшлыгъыма тоялмадым,

Ватаныма асрет олдым,

Эй, гузель Къырым,

Эй гузель Къырым…

Хор словно волной ударил в спину уходящему Климовичу. Он остановился и, повернувшись лицом к площади, поднял руки в дирижерской позе и, нелепо размахивая ими, сделал несколько движений, желая уловить такт мелодии…

Эпилог

Немного газетной публицистики в продолжение темы

Адам Военный, помнится, в разговоре с адвокатом Дагджи на площади в Алуште, после изгнания возвращенцев с Красного Рая утверждал:

– Как бывший работник милиции скажу: планы властей по противодействию возвращенцам рассчитаны на многие годы. И через десять лет мы будем свидетелями жестокого погрома полян протеста, ведь их десятки в Крыму…

Как бы в подтверждение этих слов по прошествии десяти лет после погрома в Красном Раю газета Avdet в номере от 3 декабря 2012 года сообщает:

«На месте будущей Соборной мечети в Акмесджите прогремели взрывы.

Около 5 часов утра 1 декабря неизвестными лицами было совершено нападение на охранника территории строительства Буюк Джума Джами (Соборной мечети), улица Ялтинская, 22, с использованием бутылок с горючим веществом. Началось возгорание вагончика, которое было потушено охранником. По его словам, взрывы были настолько мощными, что со стены в вагончике, сорвало часы. О взрыве было сообщено милиции.

В ту же ночь: «В Молодежном «казаки» организовали погром поляны протеста:

В ночь с 30 ноября на 1 декабря на поляне протеста, расположенной вдоль Московской трассы, близ поселка Молодежное Акмесджитского района, было разгромлено более ста небольших домиков.

Около 2-х часов ночи, как свидетельствуют очевидцы, к поляне протеста выдвинулось около ста молодых людей, часть их которых, по заявлению свидетелей, являлись «казаками», другие – владельцами земельных паев, законность выделения которых оспаривается крымскими татарами – участниками «поляны протеста», построившими на этом массиве более ста домиков и заложившими фундаменты под будущие дома.

Свидетелями погрома стали около двадцати крымских татар, не предпринимавших ответные действия, опасаясь провокаций.

Целью ночных «гостей» было «восстановление» своих прав на спорную землю. При этом, ни самих ночных разбойников, ни руководство крымской милиции, обеспечивающей их сопровождение сотрудниками милиции, в том числе, как указывали свидетели силами «Беркута», не смутило ни время, ни методы нападавших и возможные последствия ночного штурма

«Крымские татары взяли под охрану свои поляны», – об этом сообщает Крымское информагентство 7 декабря 2012 года через несколько дней после погрома в Молодежном.

«В Крыму между участниками самозахватов объявлена всеобщая мобилизация с целью не допустить провокаций со стороны радикально настроенных сил.

Созданные мобильные бригады готовы в случае возникновения конфликтных ситуаций, обеспечить подвоз на «поляны протеста» Симферополя и Симферопольского района до 500 человек… На самих массивах приготовлены средства обороны: камни, палки и другой подручный материал. Здесь не исключают, что радикальные группы в ближайшее время могут повторить погромы крымскотатарских самозахватов…».

«Вместе с этим информагентству AH-Крым сообщили: «В течение 20-ти лет независимости Украины Крым не помнит такого разгула антитатарской истерии, ведущей крымское общество к масштабным межнациональным конфликтам».

Кстати, антитатарская истерия, с новой силой разгоревшаяся после погрома в Молодежном в 2012 году, продолжается по сей день.

«Экс-депутат Верховной Рады Крыма Олег Родивилов в прямом эфире крымского телевидения пообещал с вилами пойти на самопоселенцев в Сарайлы Кыят (Мирное) Акмесджитского района, пишет Кримськотакарське питання online. – В довольно резком тоне обращаясь к самопоселенцам в Сарайлы Кыят, предупредил, что если… «Авдет, Себат и другие не освободят «территорию бывшего концлагеря в селе, то оттуда их «вынесут на вилах»…

Издание отмечает, что Олег Родивилов является инициатором создания мемориального комплекса на землях совхоза «Красный» в селе Сарайлы Кыят, где в годы Второй мировой войны располагался фашистский лагерь для военнопленных.

Активистка национального движения Бейе-ханум Ильясова сообщила автору этих строк, что в мемориальный комплекс входит и православная часовня. На просьбы жителей Сарайлы Кыят – родственников крымских татар – узников лагеря, установить рядом с часовней и мечеть местные власти не дают вразумительного ответа.

Похоже, участники полян протеста за многие годы стояния, изучив »сезонные обострения» в умах погромщиков-крымтатарфобов, еще за год с лишним до трагических событий в поселке Молодежное в конце 2012 года, в январе 2011 года, обнародовали «Официальное заявление представителей крымских полян протеста» (Пресс-центр ОО «АВДЕТ», взято из сайта), где среди прочего говорится:

«В Крыму с 2006 года действуют несколько десятков земельных полян протеста. В них участвуют крымчане разных национальностей и вероисповеданий. Объединяет их всех одно – то, что этим людям местные власти под разными надуманными предлогами неоднократно отказывают в выделении земельных участков (гарантированных им Конституцией Украины!), в установленном законом порядке. В то же время, крымская земля гектарами раздавалась коммерческим фирмам и отдельным гражданам, входящим в ближайшее окружение чиновников и депутатов различного ранга и уровня.

Видя подобные действия властей, доведённые до отчаяния граждане  решили защитить свои конституционные права. Жители Крыма, уведомляя власти в установленном законом порядке, начали организовывать земельные акции протеста, выходя на много лет пустующие земли и устанавливая на них временные сооружения для обозначения границ этих акций. На каждой акции протеста были составлены списки её участников, каждый из которых, согласно действующему законодательству Украины, написал в местный совет заявление о выделении земли. К сожалению, вместо того, чтобы соблюсти требования Конституции Украины и земельного законодательства и выделить людям положенный им надел, крымские власти выдали более 20 тысяч отказов на земельные заявления и начали активную борьбу против мирных акций протеста и участвующих в них граждан Украины.

Одним из главных методов борьбы с законными требованиями граждан стало изобретение крымскими властями ярлыка «самозахват», которым без всякого на то основания официальные лица Крыма и отдельные ангажированные властью представители прессы стали называть поляны протеста. Этот ярлык дал возможность властям представить отстаивающих свои конституционные права граждан Украины в качестве экстремистов и нарушителей земельного законодательства.

Используя ярлык «самозахват», крымские власти бросили против земельных акций протеста весь административный и карательный ресурс.

Против участников акций возбуждались судебные иски, на них бросали отряды милиции, ОМОНа и «Беркута», для устрашения людей проводили в Крыму масштабные военные учения, на которых отрабатывали тактику разгона и уничтожения полян протеста. Неоднократно совершались налёты на акции протеста, во время которых, при активном содействии правоохранительных органов, разрушались ограды, ломались времянки и калечились люди.

Некоторые поляны протеста были уничтожены, а их территория застроена многоэтажными особняками.

Следующим изобретением властей против полян протеста стал так называемый «татарский вопрос». Во всех официальных заявлениях стали муссироваться слухи, что крымские татары инициируют земельные акции протеста с целью наживы.

Слухи вовсю тиражировались некоторыми крымскими изданиями, а из неё перекочёвывали и на страницы центральных СМИ.

Истинной целью данной тактики являлось отвлечение внимания масс от решения земельного вопроса путём разжигания межнационального конфликта.

Технология эскалации межнациональной напряжённости в Крыму предельно проста. Татарам отказывают в выделении земли, мотивируя отказ тем, что все свободные земли уже розданы славянскому населению. Славянам же отказывают в  выделении земли на основании того, что, якобы, вся земля занята так называемыми «татарскими самозахватами». Подобная тактика властей неоднократно ставила Крым на грань массовых межнациональных противостояний.

Возвращаясь к угрозам «вынести на вилах» участников «поляны протеста» в Сарайлы Кыят, задался вопросом: почему жители этого села,  о котором упоминается в документах еще 1784 года, до екатерининских времен, стали «притчей во языцех» крымтатарофобов. Не потому что Сарайлы Кыят был ханским бастионом на пути покорителей Крыма и там, был расположен нацистский концлагерь, но может из-за  своего названия – Мирный, переименованный после высылки крымских татар в 1944 году. Наверное, и  потому что и по сей день в Крыму действует советский закон, что «всякая инициатива наказуема», если касается коренных жителей.

Вот и аккурат в конце 2016 года, как сообщила газета Avdet (13.12.2016 г.) «Член партии «Единая Россия», общественник Наталья Крыжко, предложила утопить крымтатарских депутатов в Черном море  в разговоре через социальную сеть с двумя другими великовозрастными жителями Крыма, не вполне отдающими себе отчет в комментариях, подпадающих под уголовный кодекс РФ. За что же такое суровое наказание? А лишь за то, что крымские татары, проживающие в селах Белоглинка и Мирное Симферопольского района, обратились в сельский совет с просьбой, установить на въезде в села таблички с историческими названиями – Аташ-Кыят и Сарайлы-Кыят. А сельский совет на основании Закона, давшего крымтатарскому языку статус государственного, решил удовлетворить просьбу.

Наталья Крыжко, воодушевленная поддержкой собеседников-крымтатарофобов, останавливается в итоге на наказании, выпавшем на долю депутатов сельсовета, уточняя «тогда в баржу, и в самом глубоком месте Черного моря… и их помнили только в лицо», людей, дерзнувших на малую толику самостоятельности…

И так, судя по рассказу Бейе Ильясовой в газете «Къырым» 31 мая 2017 г., чтобы борьба возвращенцев закончилась получением земли под строительство жилья, в лучшем случае надо потратить как минимум десять и более лет «хождения по мукам».

История унижений за законное право жить в Крыму более 500 возвращенцев, изложенная простым, бесхитростным языком одной из участниц поляны протеста вблизи местечка Луговое-2, трогает трагической нотой. К публикации под названием «Тысяча гектаров испытаний ради 6 соток» я бы добавил «Одиннадцать лет испытаний ради 6 соток земли». Эпопея «хождения по мукам», начавшись в начале 2006 года, длилась почти одиннадцать лет, и продолжалась на виду высших чиновников Крыма, Украины, а потом и России…

А ведь полян протеста, как сообщило «Федеральное агентство новостей», сегодня в Крыму более пятидесяти. Стоит ли пятьдесят помножить на одиннадцать лет, ради получения шести соток? Или все нужды возвращенцев будут решены намного раньше? Покажет время, или как говаривал Осман Мамут: «Аллах знает лучше…».

2016-2017 г.

Иллюстрации: Муксум ШЕРФЕДИН

[1] Дженаза (араб.) – правила отпевания и похорон усопшего.

[2] Слова пророка Мухаммада (мир ему), зачитанное Мамутом: «Несите покойного побыстрее, ибо если он был праведным, то вы приближаете его к благу, если же нет, то вы скорее освобождаете от зла на шеях…»

[3] Мираб (узб.), букв.»хозяин воды».

[4] Прежнее, историческое название – Шума.

[5] Обезьянник – на милицейском жаргоне: камера предварительного заключения в отделении правопорядка.

[6] Коран, сура «Аш-Шура» – «Совет».

[7] Азаби кабр (араб) – по исламским представлениям покойник, по которому устраивают громкий плач, причитание, подвергается мучениям в могиле.

[8] Шашъкан папий (крым. тат) – дословно: растерявшаяся или хромая утка, но делавшая вид, что все решает.

[9] Левша (крым. тат.). В Красном Раю возвращенцы из разных мест, чтобы лучше узнать друг друга, сблизиться, одаривали соседей забавными прозвищами из-за их особенностей внешнего вида или характера.

[10] Къара сельби (крым. тат.) – кипарис.

[11] Командующий партизанским движением в Крыму с июля 1942 года.

[12] Молитвенный возглас, чрезмерное восхваление в адрес божества.

[13] Один из мифов о спасении путем высылки с полуострова крымских татар, бытующий в общественном мнении и в печати по сей день. (Прим. автора).

[14] Бестекяр – композитор (крым. тат.).

[15] Шармат (крым. тат.) – барабанщик.

[16] Акем  (крым. тат.) – судья.

[17] Речь о реальном лице, дерменкойской подпольщице Айше Караевой (прим. автора).

[18] Речь идет о реальном лице, Герое Советского Союза А.Тейфуке.

[19] Широко распространенный среди народов миф о птице Феникс, сгорая перед смертью в огне, всякий раз оживает вместе с птенцами. В Средней Азии известна, как птица Симург (прим. автора).

[20] Трапезарий (греч.) — ответственный за трапезу, готовит еду.

[21] Дюльбер (крым. тат.) — красивый, прекрасный.

[22] От крымскотатарского народа, сохранившего бесценную память о тебе – навечно и с благодарностью! (крым. тат.).

[23] «Чтобы избежать неприятностей, укуси себя за ворот» (крым. тат.). По суеверным приметам крымцев, такое действие перед дорогой помогало избежать неожиданностей (прим. автора).

[24] По древнему культу воды у крымцев, прежде чем наклониться над родником или колодцем, необходимо сказать слова привета. И услышать в ответ от старших: «Будь здоров и чист как вода» (прим. автора).

[25] «Мой чалый конь» (крым. тат.).

[26] Крымтатарская детская игра «Лисички и курочки».

[27] Легендарный острослов, известный на всем Востоке.

[28] Земляк, в этом деле есть одно «но»… (крым. тат.).

[29] Яланджы – обманщик, лгун (крым. тат.).

[30] Фындыкъ – орех – греческое слово, перешедшее в крымтат. язык.

[31] Дефне – лавр – греческое слово, перешедшее в крымтат. язык.

[32] Название сожженных немцами сел в Крыму за сотрудничество с партизанами: Багъатыр, Лаки, Махюльдур, Авджекой, Эки-Тала, Коуш, Улу-Сала, Аргын, Биюк Озенбаш, Улу-Узень, Заланкой, Бия-Сала, Тавель, Стиля, Къарджав, Гъавр, Къарджав, Татаросман, Пычка, Саолы, Уланкой, Дегирменджи, Эфендикой, Шуры. Даже этот неполный список – еще один веский довод, чтобы опровергнуть миф о поголовном предательстве крымских татар в годы Великой Отечественной войны (прим. автора).

[33] Речь о реальном лице – партизанском вожаке – греке по национальности (прим. автора).

[34] Нафс (араб.) – выражение с религиозным смыслом: животная сущность в человеке.

[35] Модный в то время немецкий русскоязычный журнал мод и кулинарии (прим. автора).

[36] Известный дореволюционный адвокат.

[37] Мусафир – гость, путешественник.

[38] Речь идет о машинописном «Информационном Бюллетене национального движения крымских татар им. Мусы Мамута», выходившего с начала 1983 г. (прим. автора).

[39] Образец чиновничьей отписки взят с сайта Р. Эминова. Спустя 13 лет, в принятом Законе Украины от 17 апреля 2014 г. В статье 7 «Изъятие в результате депортации здания и другое имущество (если дом не занят, а имущество сохранилось)… осуществляется поэтапно в течение пяти лет. При этом единовременно уплачивается не менее пятой части начисленной суммы…» Впрочем, для жителей Крыма Закон не имеет практического значения (прим. автора).

[40] «Мой львенок» (крым. тат).

[41] «Частичка моего сердца» (крым. тат).

[42] «Брюнет мой» (крым. тат).

[43] Речь о реальном лице, преследовавшем в середине 80-х Мусу Мамута (прим. автора).

[44] Легендарный герой из крымтатарского эпоса, борец с захватчиками и несправедливостью.

[45] «Пламенное сердце» (крым. тат.).

[46] «Я – крымтатарин! Моя историческая родина – Крым. Люблю свою землю, свой народ, свой язык. Я – патриот своей родины. Я живу в дружбе с людьми всех национальностей» (крым. тат.).

[47] «Если ноздря чешется – жди вестей» – одна из народных примет у крымтатар.

[48] «Глаз подергивает – к радости» – крымтатарское поверье (прим. автора).

[49] Немецкий танк времен Отечественной войны.

[50] Тарпанчи – ловец диких степных лошадей (крым. тат.).

[51] Номан Челебиджихан – национальный лидер крымцев, убит в 1918 г.

[52] Нынешнее название Дейч-Ак-Шейха (прим. автора).

[53] Пленные японцы строили театр с 1945 по 1948 гг. в Ташкенте (прим. автора).

[54] Сын! Сыночек! Жизнь моя, кровинка моя… (крым. тат.).

[55] «Молочный суп» (крым. тат.).

[56] Патриций (лат.) – лицо знатного рода.

[57] «Мой тёмно-карий конь» (крым. тат.).

[58] «Конь работает – осел пожирает» (крым. тат. поговорка).

[59] Праздник наступления осени, отмечаемый в день солнечного равноденствия, состоящий из слов «Дер» – ворота и «Виза» – разрешение на уход лета, символизирующий вхождение в следующий круговорот природы.

[60] По тюркским мистическим представлениям, зеркала хранят в себе все этапы жизни человека, пользующегося ими (прим. автора).

[61] Слова из казацкой песни (прим. автора).

[62] Пища, дозволенная верующим.

[63] Груша – армут – дерево – тотем. В исламской медицине доказано: сила груши удлиняет жизнь человека, в духовной сфере – символ мудрости (прим. автора).

[64] Лошадь и на четырех ногах спотыкается (крым. тат.).

[65] Врач, активист национального движения (1938 — 2015 гг.).

[66] Летчик — асс, дважды Герой Советского Союза.

[67] Человек с пламенным сердцем (крым. тат.).

[68] Лидер национального движения, поэт, убит большевиками в 1918 г.

[69] Базилик, пахучее благовоние, употребляемое в выпечке.

[70] Здесь надо отметить, что хотя у кырымлы издревле бытовала поговорка: «каждый джигит упоминается со своим прозвищем», их упоминали, когда лица, о котором шла речь, не было рядом. В лицо говорили приятные прозвища, подчеркивающие положительные качества человека (прим. автора).

[71] Бекир Чобанз-Заде — 1893-1937 гг. – поэт, тюрколог, известный далеко за пределами Крыма. Юнус Кандым — поэт, 1959-2005 гг., Эшреф Шемьи-Заде — 1908-1978 гг. – поэт, Сейтумер Эмин – 1921-2004 гг. — поэт.

[72] «Хроника текущих событий» – самиздатовский бюллетень – 1968-1983 гг. В 1968 г. опубликовал «Обращение крымтатарского народа к мировой общественности, где излагалась история депортации и хроника борьбы за возвращение на родину (прим. автора.).

[73] «Умна, как полноводная река» – (крым. тат.). Известная поговорка, символизирующая культ знания, ума и культ воды в сознании крымтатар (прим. автора).

[74] После фронта сослан к семье в г. Навои.

[75] Сосланный в Узбекистан, ставший дважды олимпийским чемпионом.

[76] «Алтын бешик» – «Золотая колыбель», по поверью в ней хранится богатство крымтатарского народа. Спрятана в одной из пещер Крыма.

[77] Алим Адаман, житель деревни Коуш, занимавший первые места на скачках на лошади по кличке Акътабан, о которой даже сочинена песня (прим. автора).

[78] Эти стихи 30 июня 1991 г. Собранием возвращенцев были утверждены как гимн крымтатарского народа. Как и День национального флага (прим. автора).

[79] Дервиза – обрядовый праздник, отмечаемый 22 сентября, в день солнечного противостояния, как проводы уходящего лета. Среди ритуалов праздника – катание с горок элек-сито с женщинами. По тому, на какую сторону элек ляжет, определяют, будет ли год урожайным (прим. автора).

[80] Реинкарнация – перевоплощение, переселение душ.

[81] А.А. Власов – советский генерал (1901-1946 гг.) – сотрудничал с немцами, утверждая, что боролся за освобождение русского народа от сталинизма и большевиков.

[82] Подлинную историю мальчика, спасшегося от высылки, мне поведал в  Судаке в 2016 году активист национального движения Ильвер Амет (прим. автора).

[83] О, Господи! (араб.).

[84] Подлинная история, записанная мною в Крыму (прим, автора).

[85] Генерал Гаймиев – в описываемое время был начальником Управления внутренних дел Крыма (прим. автора).

[86] Героиня-разведчица, казненная немцами в годы войны.

[87] Организация, запрещенная в России в 2016 году.

[88] Гаймиев – начальник УВД Крыма, Калядин – председатель горсовета Алушты, Бобылев – зам.председателя горсовета, Климович – председатель горсовета Алушты, Воеводкин – начальник милиции города – во время описываемых событий, занимавшие эти должности (прим. автора).

[89] А.Я.Вышинский (1883-1954 гг.) – генеральный прокурор СССР, гособвинитель в годы сталинских чисток.

[90] Материал взят из сборника «Крымцы» Э.Озенбашлы и интернет ресурсов (прим. автора).

[91] Санджакдар (крым. тат.) – знаменосец.

[92] Ю.Б. Османов (1941-1993 гг.) – один из создателей и лидеров национального движения крымских татар за возвращение на родину. Отбывал наказание в лагерях. Убит при загадочных обстоятельствах в Крыму.

[93] «Сынок, хороший конь не даст себя бить плетью» (крым. тат. поговорка).

[94] Энтомолог – коллекционер бабочек.

[95] B аналитической записке политолога Р. Бессмертного к тогдашним властям Украины в 1994 г. отмечено: «фактор крымских татар небезопасен для Украины, поэтому политика должна смениться на их ассимиляцию на территории Украины» (сайт Р. Эминова).

[96] «Ветров дуновенье Алушты, обдали жаром мое лицо, Родная с детства земля отцов, Не иссушает глаза от слез. Прелесть молодости в изгнании не ощутила. Тосковала, родина, тебя не забыла. Была запретной к тебе дорога. О, мой прекрасный Крым (крым. тат). Строки из песни «Мой прекрасный Крым» – в вольном переводе автора.

Подписывайтесь на наши страницы в соцсетях FacebookВконтакте,
ОдноклассникиInstagram, а также на канал в Telegram и будьте в курсе самых актуальных и интересных новостей.