Исследователями уже не раз отмечалось, какое важное место в жизни и творчестве А. Куприна занимает Крым. Информация о его пребывании на полуострове обобщена в монографии Г. Н. Кунцевской «Благословенная Таврида: Крым глазами великих русских писателей». Автор справедливо подчёркивает, что «среди русских классиков, судьба которых тесно связана с Крымом, Александр Иванович Куприн – самый преданный и искренний почитатель благодатной земли <…>) он страстно любил сказочный полуостров. Его сердце, как он сам говорил, всю жизнь стремилось к” благословенному Крыму, сине-синему Чёрному морю”» (с. 119).
Впервые писатель посетил полуостров в 1900 году. Живя в Ялте, он познакомился с А. П. Чеховым, И. А. Буниным, М. Горьким. Здесь же произошла и его встреча с Л. Н. Толстым, о которой А. Куприн сохранил воспоминание как о счастливейшем моменте своей жизни. Всё это, безусловно, способствовало творческой активности писателя, интенсивному поиску своего пути в литературе. Жаждущему жизни, новых впечатлений А. Куприну были близки яркие краски Крыма, его этническая пестрота. В письмах к друзьям он так в конспективной форме выражал свои впечатления: «горы, море, кипарисы, розы, тополя, татары – красоты неописанные и в таком количестве, что охлебаешься…» (с. 120).
Помимо Ялты, в течение шести лет писатель жил в Мисхоре, Алуште, Алупке, Гурзуфе, Севастополе, Балаклаве. Он хотел поселиться в Крыму навсегда и даже приобрел участок земли, начал строить дом в Балаклаве, мечтал вырастить здесь сад. Но этой мечте не суждено было сбыться: за резкие политические выступления против действий командования Черноморского флота, направленных на подавление вооружённого восстания на крейсере «Очаков» в 1905 году, за разоблачительную статью «События в Севастополе» А. Куприну было запрещено появляться в районе севастопольского градоначальства. В результате он был выселен из Балаклавы. Однако свою любовь к Крыму писатель сохранил на всю жизнь. Позже, оказавшись в эмиграции, он ностальгически сравнивал европейские пейзажи с природой полуострова: «далеко им до миловидного нарядного Крыма» (с. 119).
Крымские впечатления отразились в целом ряде известных произведений А. Куприна («Белый пудель». «Поединок», «Гранатовый браслет», цикл очерков «Листригоны» и некоторых других), достаточно подробно изученных исследователями. Справедливым представляется замечание С. П. Строкиной о том, что в купринских произведениях крымского цикла функционируют сюжеты и мотивы, выстроенные вокруг проблемы подлинных / ложных ценностей, истинных / неистинных чувств, и, соответственно, пространство Крыма также предстаёт как амбивалентное пространство, в котором соединены «профанная» и «сакральная» стороны бытия (с. 102). Это замечание существенно и по отношению к тому, как изображается крымтатарский мир в произведениях А. Куприна. Рассмотрим в данном аспекте его незавершённый рассказ «В Крыму (Меджид)» (1909). По мнению С. Строкиной, он вписывается в мифологему «профанного юга» (с. 103). Данное в целом справедливое суждение всё же не отражает амбивалентности крымтатарского мира в этом произведении. Между тем в рассказе «В Крыму (Меджид)» показаны не только нравы отдыхающей публики, приехавшей в Крым в поисках острых ощущений, в числе которых романы с местными крымтатарскими проводниками, но и противоречивые процессы, происходящие в самом крымтатарском мире, являющиеся следствием проникновения в него «профанного» мира «курортных гостей». И хотя рассказ остался незавершённым, в нём вполне отчётливо выражено взаимодействие «своего» и «чужого» в среде крымтатар.
Можно предположить, что интерес А. Куприна к крымтатарскому миру «подпитывался» творимым им самим мифом о его крымтатарских предках. По словам исследователя Л. В. Рассказовой, «А. И. Куприн во многих произведениях, письмах, разговорах, в поведении и одежде (восточный халат, тюбетейка) любил подчёркивать свою «татарскую кровь» и происхождение по материнской линии от татарских князей и даже от Тамерлана, «хромого Таймура». Среди его псевдонимов был и «Али-хан». Писатель придумал себе флаг и герб с изображением на зелёном фоне золотого жеребёнка. Многие современники в мемуарах пересказывали вслед за писателем эти сведения, считая их биографическими». В статье «О татарском происхождении А. И. Куприна» Л. Рассказова убедительно доказывает несостоятельность распространенного (в том числе и в ряде научных работ) представления о том, что произведения писателя абсолютно автобиографичны, что он всегда писал с натуры, перенося реальные факты в свои произведения. Ссылаясь на документальные свидетельства, исследователь отмечает присущую А. Куприну склонность к выдумке, фантазированию, в том числе и по поводу собственной биографии. Л. Рассказова обращает внимание на то, что «татарские» и «исламские» сайты, не учитывая известных фактов биографии писателя, используют его произведения как документальный источник и всерьёз пишут о его татарском происхождении. Не подвергая сомнению суждение исследователя о недопустимости подобного подхода, можно всё же предположить, что сам факт творения А. Куприным именно крымтатарского биографического мифа весьма знаменателен. Он позволяет не только понять особенности творческой личности писателя, присущее ему игровое поведение, но также объясняет и его особое (пристрастное) отношение к крымтатарскому миру. По наблюдению литератора Андрея Седых, сблизившегося с писателем в эмиграции, «Куприн всегда должен был жить жизнью людей, о которых писал».
Особого внимания требует авторская повествовательная стратегия в рассказе «В Крыму (Меджид)», последовательная смена разных точек зрения, позволяющих передать взаимодействие «своего» и «чужого» как извне, так и изнутри изображаемого автором мира.
В целом характер повествования в рассказе определяется точкой зрения человека, который, хотя и не является органической частью крымтатарского мира, влюблён в Крым, хорошо знаком с живущими здесь коренным народом, знает особенности его быта, нравов, наделён этнографической наблюдательностью, а потому способен заметить изменения, происходящие в этническом сознании и поведении части крымтатар. Авторская позиция, основные ценностные ориентиры отчётливо проявляются уже в экспозиции рассказа, в том, как описывается место действия, как представлены герои, как отражены некоторые культурно-бытовые особенности жизни крымтатар: «На краю пригородной деревни Аутки[1], там, где светлый горный ручеёк, заключённый в свинцовую трубку, льётся целый день серебряной переливчатой дугой и сладко плещется в каменном столетнем водоёме, под прохладной тенью столетнего ореха, там молодой ялтинский проводник Меджид моет по утрам трёх лошадей: двух собственных серых жеребцов – Красавчика и Букета, и старого вороного коня, взятого им напрокат, на сезонное время, из гор. Накануне Меджид с другим проводником Асаном провожал большую кавалькаду на хребет Яйлы. <…>.
«Крымтатарская девушка мыла бельё в прозрачной луже, в которую по наружным стенкам стекала вода из переполненного бассейна. Положив на дощечку разноцветные тряпки, она с бессознательной грацией переступала по ним босыми маленькими ступнями, и в такт с движениями её гибкого тонкого тела покачивались у неё на спине две жёсткие чёрные косы, падавшие вниз из-под круглой бархатной шапочки, расшитой золотыми блёстками. Теневые пятна и солнечные кружки тихо скользили взад и вперед, вкось, по её бледно-смуглому лицу с прекрасными детскими глазами, а длинное тёмное платье, слегка зажатое между коленями, лучилось кверху красивыми складками. Обменявшись с Меджидом быстрым «селямом», она тотчас же уступила ему и его лошади место у фонтана: мужской труд – священное дело» (с. 138).
В приведённом фрагменте выражены не только любовь повествователя к природе Крыма, но и знание древнего уклада жизни крымтатар, неразрывно связанного с этим краем. Об этом говорят и знаковые детали пейзажа («столетний орех», «каменный столетний водоём»), и характерные черты портрета юной крыитатарской девушки («две жёсткие чёрные косы, падавшие вниз из-под круглой бархатной шапочки, расшитой золотыми блёстками», «длинное тёмное платье, слегка зажатое между коленями, лучилось кверху красивыми складками»), и особенности её поведения, присущая ей природная естественность движений и одновременно почти детская стеснительность, патриархальность взглядов, проявляющаяся, в частности, в отношении к мужчине, его труду.
В экспозиции рассказа довольно большой фрагмент посвящён описанию лошадей главного героя – Меджида. Характер этого описания вновь позволяет вспомнить о «татарском» биографическом мифе А. Куприна. В воспоминаниях А. Седых приводится следующее суждение писателя: «У меня эта любовь к лошадям в крови, от татарских предков, <…> – мать была урождённая княжна Куланчакова. А по-татарски «куланчак» означает жеребец. Я с детства на лошадях по степи гонял, да как!» (с. 10). Между тем в статье «О татарском происхождении А. И. Куприна» Л. Рассказова пишет: «всем исследователям прекрасно известно, что Куприн с трёх лет жил во Вдовьем доме на Кудринской в Москве, вместе с матерью», соответственно, он никак не мог с детства гонять по степи. Тем не менее приведённое А. Седых высказывание позволяет понять, почему в рассказе «В Крыму (Меджид)» так детально и с такой любовью описаны лошади героя-проводника. Одновременно в этой этнографической зарисовке уже намечается противоречие «своего» и «чужого», естественного и искусственного, навязанного извне, которое станет в данном произведении сюжетообразующим. Герой даже клички лошадям даёт в угоду курортной публике, подчиняясь правилам «чужого» мира: «Красавчика с Букетом Меджид назвал так пышно и невыразительно лишь в угоду курортным дамам, которые неизбежно, прежде чем сесть на жеребца, <…> трепали его боязливо по шее, целовали между ноздрей, точно этот поцелуй мог ему доставить какое-нибудь удовольствие, и спрашивали нежно: ”Меджид, а как его зовут?”» (с. 138).
Сюжет рассказа связан с определённым национальным типом героя – это молодые красивые крымтатары-проводники, служившие объектом пристального внимания «московских купчих-кутилок» и «петербургских кокоток» (с. 140).
Согласно данным краеведов, «в обязанности проводников входило знание дороги, удобных мест для остановок, решение вопросов с местными жителями. В познавательном плане они могли рассказать немного, ограничиваясь, как правило, названиями гор, речек, родников, деревень, рассказами баек и легенд. <…> Сохранилось немало фотографий татарских проводников как представителей экзотического татарского народа». Они «имели репутацию донжуанов». Существовало мнение, что проводники «зарабатывают не столько своими прямыми обязанностями, сколько соблазнением женщин. Хотя сохранились сведения о том, что дамы и сами ”вешались на шею проводникам”». В записках этнографов и путешественников также зафиксировано, к чему приводило это вторжение «чужого» в этническую среду крымтатар: «Много их попортили те, кто сюда из России наезжают. Сами родители отказываются от таких детей. Был, говорят, наш Али хороший человек, покуда жил в деревне, а пошел промышлять в Ялту и другие такие места – стал совсем пропащий; привык к дешёвому заработку, с барынями познакомился, увидел большие деньги, научился щеголять, а совести уж не спрашивай» (с. 33).
А. Куприн, называвший себя «репортёром жизни», «самовидецем», не мог не заметить этих опасных, с точки зрения сохранения этнической идентичности крымтатар, процессов. В рассказе отражён объективный взгляд на эту проблему человека, способного воспринять другую культуру как свою, и, напротив, увидеть в «своём» чуждое, профанное. Можно сказать, что авторская позиция выражает диалог культур, предполагающий открытость всему ценному в «другом». Эта установка определяет направленность сюжета и специфику художественной структуры рассказа «В Крыму (Меджид)». Крымтатары-проводники здесь связывают два мира – крымтатарский и русский (курортный), органичный, естественный и «профанный» мир псевдожизни. При этом само понятие «проводник» наполняется новым смыслом: именно через них происходит проникновение чуждого, нарушающего привычный уклад жизни крымтатар. Писатель акцентирует внимание на последствиях этого процесса. Уже в начале рассказа говорится, что юная крымтатарская девушка с трёх лет была невестой Меджида «и родители их дожидались, пока он не скопит достаточно денег для свадьбы. Но Меджид не торопился. Весёлая, хвастливая, легкая жизнь проводника казалась ему сладким праздником, которому не будет конца» ( с. 139).
Таким образом, А. Куприн показывает, как «чужое», связанное с жизнью курортников, не только противостоит крымтатарскому миру, но и проникает в него, подчиняя его себе. В результате труд, который в патриархальной среде традиционно считался «священным делом», вытесняется «сладким праздником, которому не будет конца» (с. 138).
Писатель отразил тенденцию превращения дела, исторически присущего данному этносу, в некую «роль», игру и одновременно в средство купли-продажи. Он показал, как в крымтатарский мир проникают законы театрализации жизни. В рассказе «В Крыму (Меджид)» этим законам подчинена прежде всего жизнь проводников. Cвоеобразной «сценой», где они демонстрировали себя курортной публике, являлась ялтинская набережная. В рассказе она названа «биржей», что подчеркивает небескорыстный характер этой «игры». Проводники театрально расхаживали вдоль каменного парапета, «облокачивались на его перила в красивых, рассчитано-небрежных позах, или сидели на скамейках, развалившись, выставив картинно вперед свои мускулистые ноги с упругими выпуклыми ляжками» (с. 141).
Писатель подчёркивает, что в среде крымтатарских проводников существовала своя дифференциация, основанная на контрасте традиционного и новомодного, театрального. Этот контраст проявляется уже при описании костюмов проводников. Каждый из них «носил на голове круглую, невысокую барашковую шапочку, а в руке символ проводнического звания – хлыст» (с. 141), но были и заметные отличия: «Более пожилые и бедные из них были одеты в традиционный татарский костюм, состоящий из широкой рубашки – белой, с чуть желтоватым оттенком, заправленной в широкие шаровары, перетянутые гораздо выше талии серебряным ремнем» (с. 140). Молодые, отдавая дань «новой моде», отказывались от национального костюма в пользу наряда, подчеркивающего достоинства фигуры. Эта мода была введена «Меметом, первым красавцем сезона, – синяя тесная, короткая куртка из диагонального сукна, такие же рейтузы в обтяжку и тонкие лакированные сапоги. Такая одежда не скрывала ни одной линии тела, а, наоборот, подчеркивала высоту груди, гибкость спины, тонкость талии и стройность длинных ног» (с. 141).
Рисуя коллективный портрет молодых проводников, подчёркивая присущий им игровой тип поведения, А. Куприн акцентирует внимание прежде всего на телесном, мускулинном в их облике: «Это была настоящая живая выставка мужской красоты и молодости: прекрасные фигуры, матовая смуглость кожи, безукоризненно правильные очертания бровей, носов и губ, холеные черные усы и вьющиеся из-под сбитых набок шапок черные иссиня волосы, чудесные зубы, миндалевидные, темные, горячие южные глаза и гордые прямые шеи. Южный берег Крыма выслал сюда самые лучшие племенные образцы своей человеческой породы, происшедшей от необычайно счастливого смешения кровей: генуэзской, греческой и татарской» (с. 140).
Эта показная красота аллюзивно противопоставлена естественной красоте девушки-крымтатарки, портрет которой дан в первой главе рассказа. Она – вне поля «игры», в то время как представленная на сцене набережной «выставка мужской красоты и молодости» есть откровенное приглашение «курортных дам» к любовной интриге, не предполагавшей искренности чувств: «Каждый день, проходя по набережной, толстые, пёстро одетые московские купчихи-кутилки и наглые петербургские кокотки в рыжих искусственных локонах, со щеками, свинцовыми от пудры, разглядывали проводников сквозь лорнеты на длинных ручках, не торопясь, деловито и бесстыдно, как разглядывают опытные обжоры вкусный товар, разложенный за стеклом гастрономического магазина (с. 142).
Главную роль в этом ежедневно повторяющемся спектакле играет Мемет. Амплуа страстного любовника, обольстителя стало его второй натурой. Он погружён в игру настолько, что, следуя её законам, забывает о границе между жизнью и сценой. Даже находясь, казалось бы, вне действия, он помнит о зрителе и работает на него: «В эту минуту он ни о чём не думал; думал о том, что вот извозчик проехал, а вот дама прошла в галантерейный магазин, ветка мимозы качается от ветра, но сам перед собою он делал вид, что его душа погружена в этакую мрачную, беспросветную бездну» (с. 140).
Эта псевдоромантическая маска-штамп была создана не без помощи литературы. Повествователь с иронией замечает: «Мемет был глубоко начитанный человек. Однажды он даже прочитал целиком, с начала до конца – и это была истинная правда – «Героя нашего времени». С тех пор он нередко, прислонившись к фонарному столбу на набережной, скрещивал на груди руки, морщил лоб в суровые вертикaльные склaдки, нaискось зaкусывaл нижнюю губу и зaгaдочно устремлял глaзa вдaль (c. 140).
Этот образ ассоциативно соотносится не столько с трагической фигурой Печорина, сколько с Грушницким, играющим роль разочарованного романтического героя с целью произвести впечатление на чувствительных дам. Так одна игра порождает другую. Культурно-опосредованный образ «чужого» адаптируется и присваивается героем. Этот заимствованный образ порождает «игру по заказу»: «Таким они («курортные модницы») его захотели сделать, и таким Меметом он, в конце концов, стал считать самого себя» (c. 140).
Роль, которую он старательно исполнял в угоду своим заинтересованным «зрительницам», разумеется, предполагала прежде всего амплуа донжуана: «<…> за ним уже бежала слава, в виде истории и легенды. Из-за Мемета подрались около морского музея две дамы – одна харьковская, другая москвичка, и обе купчихи, третью даму, жену известного коллекционера картин, Мемет сам, разыгрывая однажды сцену ревности и увлекшись, как хороший артист игрой, избил хлыстом в то время, когда она ехала в шарабане с другим проводником» (с. 140).
Таким образом, в игровое пространство оказываются втянуты как чуждые крымтатарскому миру «курортные дамы», так и крымтатары-проводники.
В среде крымтатарских проводников этот заимствованный образ становится образцом для подражания. Рецепция чуждого крымтатарской среде стереотипа поведения, нарушающего культурные традиции, представлена в рассказе через образ главного героя – молодого проводника Меджида. Вначале он ещё не умеет выстраивать жизнь в соответствии с навязанной ролью. В нём совмещаются природное, живое и наигранно-искусственное. Он стремится подражать Мемету, но «бедный Меджид и сам чувствовал, что ему далеко до его великолепного образца. Как он ни серьёзничал, как ни принимал пластические, рассчитано красивые позы, как ни старался сделать своё лицо значительным и загадочным – весёлая щенячья молодость брала верх. Ему любо было повозиться с другим проводником на тротуаре набережной, под жарким сорокаградусным солнцем, побежать за прохожим, кривляясь и передразнивая его походку, поплевать бесцельно в море, перегнувшись через перила, ограждающие набережную. Но, увидев в эти шаловливые секунды Мемета, он тотчас же начинал сам перед собою важничать и внутренне разыгрывал Мемета, что ему легко давалось при подвижном, живом южном воображении».
Хотя в приведённом фрагменте ребячливое поведение Меджида связано с праздностью, тем не менее в этой игре нет расчёта, она самоценна. Стремление героя стать похожим на Мемета предполагает его готовность надеть чужую маску, перестать быть собой.
Этот спектакль разыгрывается для курортных гостей. Их искусственный мир противопоставлен органичному крымтатарскому. И если молодые проводники готовы принять навязанный им сценарий, то в среде пожилых проводников, как и в юной невесте Меджида, сохраняется связь с патриархальным миром предков. Неслучайно, рисуя портреты курортных дам, А. Куприн последовательно выдерживает принцип контраста по отношению к данному в экспозиции портрету крымтатарской девушки. Противопоставление проявляется через целый ряд деталей, имеющих вполне определённые ценностные характеристики: если в портрете крымтатарки подчеркиваются «бессознательная грация», «гибкое стройное тело», «бледно-смуглое лицо с прекрасными детскими глазами», скромное тёмное платье, чёрные косы, то в образах приезжих северянок неизменно выделяются их вульгарность и неестественность: «толстые, пёстро одетые», с «рыжими искусственными локонами», «свинцовыми от пудры щеками».
Противопоставление органичного и искусственного, «своего» и «чужого», проявляется и через отношение к проводникам: если юная татарка «пугливыми глазами» следила за женихом из-за забора, то приезжие дамы бесстыдно и деловито разглядывали их «сквозь лорнеты», как будто выбирали товар.
Нарисовав обобщённую картину «чужого» мира, в третьей главе, представленной как ретроспекция происходящих событий, автор выделяет одну из его представительниц – Марию Николаевну, «жену богатого протоиерея петербургской епархии, толстую сорокалетнюю женщину, с лицом, белым от природы и от пудры, как булка, с двумя сладкими чёрными изюминками вместо глаз и с маленьким, вздёрнутым ртом, ярко окрашенным в пунцовый цвет» (с. 143). Изначально с ней связан мотив лжи. Чтобы попасть в Крым, ей пришлось изворачиваться, изображать «притворные обмороки», вступать в сговор с врачами, интриговать мужа, чтобы тот отпустил её. Но и после приезда в Ялту её поведение остаётся неестественным, ролевым. Она делает то, что предписано, что принято делать каждому, приехавшему на курорт: «карабкалась, обливаясь потом, по каким-то дурацким камням и тропинкам, которые, оказывается, необходимо посетить каждому путешественнику, мазала краской своё имя на разных скалах, пила отвратительную густую бузу, ела холодный жёсткий шашлык» (с. 143).
Приведённый фрагмент позволяет увидеть, как происходит смена точки зрения в повествовании: картина отражает кругозор Марии Николаевны. Эпитеты («дурацкие», «отвратительная», «холодный жёсткий»), характерные глагольные формы («необходимо посетить», «мазала») выражают чуждость этой героини Крыму. Под её взглядом и природа полуострова, и вообще всё окружающее утрачивает свои яркие краски, потому что этот мир для Марии Николаевны непонятен и чужд: «Море в Ялте пахло дохлой рыбой и йодом и было похоже на грязную лоханку с глинистой водой, улицы воняли конским навозом, от дешёвых обедов язык и нёбо покрывались слоем бараньего сала, <…>, в номерах пахло копотью керосинок и грязным бельем» (с. 144).
Тем не менее Мария Николаевна, подчиняясь избранной ею роли, делала вид, что не замечает этого: «на открытках, которые она посылала по три и по четыре штуки в день всем своим знакомым подругам по епархиальному училищу, которых она ещё помнила, восторженно писала, что она наслаждается чудным морским воздухом и бальзамическим благоуханием горных лесов» (с. 144).
Завязка сюжета – эпизод, когда попадья вместе со своей новой знакомой – полковницей отправилась на горную прогулку вместе с Меджидом. Поскольку рассказ остался неоконченным, о том, как завершилась эта прогулка, можно лишь догадываться. Однако фрагмент, завершающий вторую главу, проясняет ход развития задуманного сюжета: «<…> у Меджида в прошлом году был один очень серьёзный роман, окончившийся даже увозом Меджида в Петербург, что, конечно, свидетельствовало о способности его внушать глупым северянкам пылкую любовь и что вообще хорошо поставило Меджида в среде проводников. Но тайная подкладка этого похищения была доподлинно известна только одному Меджиду, да и то сам перед собою он старался рисовать это приключение гораздо красивее и необыкновеннее, чем оно происходило в действительности» (с. 141).
Здесь вновь наблюдается смена точки зрения в повествовании. Его организует внутренний голос героя. Это позволяет автору передать те изменения, которые произошли в сознании Меджида после истории с его «увозом в Петербург». Многократное повторение имени героя, а также специфичность оценок («очень серьёзный роман», «способность внушать глупым северянкам пылкую любовь», «хорошо поставило <…> в среде проводников») свидетельствуют о его готовности рисоваться даже перед самим собой. Всё это убеждает в том, что Меджид подчинился законам «курортного театра».
Итак, общая направленность сюжета рассказа и суть его конфликта в целом ясны. Авторский замысел – показать те изменения, которые происходят в Крыму в результате нашествия «курортных гостей», отразить психологические процессы, связанные со взаимодействием «своего» и «чужого» в этническом сознании крымтатар, – зафиксирован и в двойном названии произведения «В Крыму (Меджид)». Если первый из намеченных аспектов художественно осмыслен А. Куприным в целом ряде его произведений крымского цикла, то второй, психологический, связанный с культурой, бытом, укладом жизни крымтатар, раскрывается в рассказе о Меджиде.
[1]Во время своего первого приезда в Крым А. И. Куприн жил в этих местах. Он поселился за Ауткой, недалеко от чеховской дачи.
Список литературы.
- Кунцевская Г. Н. Благословенная Таврида. Крым глазами великих русских писателей. – Симферополь: Таврия, 2007. – 392 с.
- Строкина С. П. Юг в прозе А.И. Куприна: мифопоэтическая организация художественного пространства: дис. … канд. филол. наук: 10.01.02. – Симферополь, 2010. – 207 с.
- Берков П. Н. Александр Иванович Куприн: Критико-биографический очерк. – М.-Л.: Изд-во Академии наук СССР, 1956. – 196 с.
- Скубачевская Л. А. Специфика художественного времени и пространства в «Листригонах» А.И.Куприна // Восток – Запад: пространство русской литературы: Материалы Международной научной конференции (заочной). Волгоград, 25 ноября 2004 г. – Волгоград: Волгоградское научное издательство, 2005. – С. 147–154.
- Чеснокова И. Г. Традиции литературной классики в творчестве А. И. Куприна: дис. … канд. филол. наук: 10.01.01. – М., 1990. – 160 с.
- Строкина С. П. История и миф как составляющие хронотопа очерка А. И. Куприна «Светлана» // Вопросы русской литературы. – Симферополь: Крымский Архив. – 2009. – С. 100–107.
- Рассказова Л. В. О татарском происхождении А. И. Куприна // Пензенские хроники. Краеведческий портал. – URL: http://penzahroniki.ru/index.php/publikatsii/112-rasskazova-l-v/1117-o-tatarskom-proiskhozhdenii-a-i-kuprina (свободный, дата обращения: 04.10.2016).
- Седых Андрей. Далекие, близкие // Ide. – URL: http://imwerden.de/pdf/andrey_sedykh_dalekie_blizkie_1979.pdf (свободный, дата обращения: 04.10.2016).
- Коваленко И. М. Экзотика конных прогулок // Таврические ведомости. – № 18 (316), 2001. – URL: http://www.krimoved.crimea.ua/history5.html Воропонов Ф.Ф. Среди крымских татар. В гостях у крымских татар (записки путешественников и этнографов XIX – XX столетий) / Сост. Т. Бекиров. – Симферополь: ДИАЙПИ, 2015. – С. 31–50.
- Евреинов Н.Н. Демон театральности. – М.: Летний сад, 2002. – 536 с.
Азизе АБЛА
