Художник Рустем Эмин
Общая национальная трагедия у каждого крымтатарина имеет свое личное, ни с чьим не сравнимое, настроение, ни на чью не похожую боль. В каждой крымскотатарской семье хранимые старшим поколением воспоминания становятся семейной реликвией. Вот одна из этих историй.
Ночь на 18 мая 1944 г. была для крымтатар кошмарной. Вчерашние освободители, доблестные солдаты подняли свое оружие против беспомощных мирных людей – женщин, детей, стариков крымских татар.
К нам во двор вошли три солдата, старшина зачитал приказ Сталина. Отец, суетившись, стал показывать документы, что он инвалид войны и у него ампутирован глаз, что в 1942 году погиб его сын, а я показал старшине вещмешок и повестку в военкомат.
Однако приказ был один для всех. К утру к старой мечети села Гавр, что у кладбища, загнали всех, кого еще не успели погрузить в вагоны. По всему кладбищу были разбросаны вещи, тряпье, зерно, летел пух и разносился плач детей и женщин, прерываемый гулом машин.
Вплотную подъезжаемые к грузовым вагонам ст. Бахчисарай и забитые людьми машины усиленно охраняются конвоем.
Люди, задыхающиеся в вагонах, бьют в плотно закрытые двери и люки.
Перед отправкой поезда боковые люки открыли. Настала первая ночь депортации. Вагон дремлет. Лежат только больные и дети. Тишину нарушает тихий женский голос: «Урал дагъы, Урал дагъы, Екъ онынъ эт ягъы».
Это пела пожилая женщина, которая в таких же вагонах в 1930 году ехала на высылку после раскулачивания.
Жуткой казалась тихая, прекрасная лунная ночь, когда поезд проезжал над блестящей водой Чонгара.
«Нас бросают в море!» – послышался крик. Мы еще раз простились друг с другом, с любимой родиной.
Но наступили вторые сутки страшной дороги. Наш состав встречали криками «фашисты, предатели». В нашу сторону летели камни.
Более недели поезд уносил нас на восток. По утрам, как обычно, люди подбегали к вагонам, выкрикивая имена детей, близких, родных.
Редко и с трудом они находили друг друга. В короткие минуты остановок нужно было или успеть разыскать близких, или найти воду, дрова, получить раздаваемую баланду. Люди быстро приспосабливались: вот уже на четырех камнях кипело ведро, кто-то на ржавой жестянке жарил кукурузу.
На больших узловых станциях судьба вновь разводила людей. Одни составы шли на север, другие – на юг.
Наш путь – к югу. Принимал он нас дождем и ветром. Стали болеть дети. Более суток с нами вместе с вагонами ехали два трупа. Умерли старик и ребенок. Нужно было найти лопату и вырыть для них могилу. Получалась она гигантской – мертвых несли со всего состава.
Паровоз гудит, гудит толпа людей, навсегда оставляющих на чужбине своих родных и близких. А сколько еще больных и голодных людей остается без малейших запасов пропитания. На путях продают вареную картошку. Одно ведро – 100 рублей. У нас и копейки нет. Поезд набирает скорость. Мы, подростки, вырвав из рук женщины ведро с картошкой, цепляемся за подножки вагонов. Вслед нам летят камни, тысячи проклятий. А в вагоне на это одно ведро смотрят десятки голодных людей.
Идет третья неделя пути. Кругом только степи. Подъезжая к Аралу, получаем сухие пайки соленой рыбы. Утолив голод, мы не можем утолить смертельную жажду. Вода в наличии только жирная – вперемешку с нефтью.
Когда состав стоит в ожидании встречного поезда, неимоверная духота. Кругом по стенам ползают вши, а больные дизентерией люди лежат на полу в неподвижности. Уже почти никого не хоронят. Мертвых просто куда-то увозят на машинах. Обессиленные женщины в крике рвут на себе волосы. На одной из узловых станций Южного Казахстана к нашему поезду со всех сторон стали подходить женщины, дети с опухшими лицами, руками и ногами. Умирающие на глазах и просящие подаяния люди оказались ингушами и чеченцами, высланными еще до нас с Кавказа.
К началу июня мы подъехали к большому городу Ташкенту. Станция Вревская оказалась нашим конечным пунктом. Местные жители молча наблюдают за нами со стороны. Их успели предупредить, что везут «предателей», «изменников» и с ними нужно быть поосторожнее. На арбах всех развозят по совхозам и колхозам.
В 4-х км от станции находилось 2 отделение совхоза «Вревский». Нас определили на «сушку», где до войны сушили фрукты. Площадь ее 250 кв. м, обнесенная со всех сторон дувалом, с внутренними перегородками по 3-4 метра, стала нашим лагерем. Здесь поселились переселенцы с нескольких вагонов.
Посреди лагеря четыре котла. Здесь же столб с рельсой – звонком. Звонарь – повар. Обед варили в основном из сухофруктов с какой-то, якобы лекарственной, зеленью. Рядом текла мутная арычная вода. Ее люди пили в жару, когда даже в тени температура доходила до 40 градусов. Началась новая страница наших страданий. В этой «сушке» суждено было «высохнуть» многим людям. В первый месяц повально косила с ног тропическая малярия, дизентерия, гепатит. Такие как я, подростки 10–15 лет, искали спасения от голода на базарах и станциях. Люди умирали семьями, первыми – дети 3-5 лет. Ни о каких лекарствах, медицинской помощи не было и речи. Каждый день двое с нашего поселения копали могилы и двое на телеге собирали мертвых. Я был за старшего и каждый вечер был обязан давать сводки коменданту. Тот составлял акт – сколько человек умерло, их фамилии, имена. За первые два года половина нашего поселения погибла. Если кто-то отлучался, к примеру, на похороны родных и близких, им грозило тюремное заключение. Я был свидетелем того, как после дня победы в поисках семьи к нам в совхоз приехал солдат. Комендант сорвал с него погоны, ордена и медали и зачислил в списки переселенцев. Он стал в тех же правах, как и все его соотечественники – «предатели и изменники».
Везде, где бы ни находился крымтатарин, он был под наблюдением и особым контролем, он был потенциальным преступником. Вдвойне преступником становился при мысли о Крыме. За это его судили, сажали в камеру. Все это я помню. Но вместе со старой болью ранит сердце и боль сегодняшняя. Всему этому я остаюсь живым свидетелем и не позволю себе забыть никогда.
Расим УСЕИНОВ, г. Симферополь
