Тимур Пулат «Изгнание из Рая»

(документально-художественный роман)

Памяти братьев Мусы и Османа Мамутовых

От автора

Выражаю искреннюю благодарность ветеранам национального движения крымских татар – Сеитхалилу Джаксиму, Бейе-ханум Ильясовой, Ильверу Амету, Умеру Чабанову, всем крымцам – организаторам и участникам «полян протеста» в конце 80-х – начале 90-х годов прошлого века. Своими воспоминаниями, архивными документами они помогли мне воссоздать атмосферу «Красного Рая», ставшего собирательным образом десятков таких полян, существующих в Крыму и по сей день, в 2017 году, «полян протеста», ставшими символами противостояния возвращенцев невзгодам, угрозам, погромам, арестам, неистребимого желания коренного народа жить на исторической родине.

При написании данного произведения, жанр которого определил бы как роман, художественно исследующий реальные события в Крыму и вокруг него, мною использованы письменные источники по данной теме: сборник работ Э. Озенбашлы, документы национального движения крымских татар, принятых в Узбекистане и в Крыму, другие интересующие материалы из интернет-ресурсов.

Пролог

Едва полупустой автобус выехал из Акмесджита на пригородное шоссе, между пассажиром, сидящим в первом ряду, и водителем произошел весьма странный разговор. Еще стоя и переминаясь с ноги на ногу у дверей автобуса и проверяя наличие проездных билетов у пассажиров, водитель в засаленной соломенной шляпе, надвинутой на черные от жары глаза, обратил внимание на высокого, крепко сложенного мужчину лет сорока пяти–пятидесяти, с тяжелым картонным чемоданом, в белой, поверх седой головы бейсболке с замысловатой надписью чуть выше козырька: «Сочи город – отдых недорог».

– «Курортник», – усмехнулся про себя водитель, почувствовав неприязнь к пассажиру. – «Пока татары гуляют по курортам, ты здесь пашешь в жару, как угорелый… «

И едва машина тронулась, подпрыгивая по ухабам, «курортник», пристально поглядывающий в окно на пригородный пейзаж, потревожил водителя вопросом:

– Скоро будет Донское, товарищ..?

– Если будет… то не очень скоро, – потирая вспотевшую шею, туманно откликнулся водитель, бросив косой взгляд на пассажира в зеркало.

Задавший, казалось бы, тривиальный вопрос, тревожно оглядел попутчиков, с сонным видом сидевших на задних рядах. Затем нервно порылся в кармане куртки, достал какую-то бумагу и, слегка понизив голос, снова обратился к водителю:

– Не понял, товарищ… Разве вы едете не в сторону Донского?

Водитель недовольно поерзал, крепко ухватившись за баранку, глухо ответил:

– Послушай, татарин, не отвлекай меня от дороги… Будет – не будет. Если сняли карантин, а если нет… Давеча какой–то психованный татарин поджег себя… Сумасброд сделал хуже не только себе, но и всем нам – дороги к Донскому перекрыли, приходится делать круги… Так что, если карантин не сняли, придется тебе – курортник, отмахать километров этак семь или восемь по полям и огородам… Высажу тебя у… как его? Хашмельды… кельды-мельды… Язык поломаешь…

– Верно… – певуче откликнулась сзади полная барышня с корзиной яиц на коленях… – Не выговоришь…

– Хошкельды, – впервые за всю дорогу, осерчав, поправил водителя «курортник». – По-русски – «Добро пожаловать… «

– А, добро… Так-то понятнее на человеческом языке, – подал голос, сидевший рядом с дамой с корзиной, мужчина с косой в руках. – Наверное, забыли переименовать по-нашенски после изгнания татарвы… Надо в сельсовет написать жалобу…

Автобус резко затормозил и внутрь машины легко вскочил мужчина с черной чантой на плече, с уверенным взглядом серых глаз на худощавом лице с тяжелым подбородком. Встретившись глазами с «курортником», еле заметно улыбнулся:

– Селям алейкум, юртдашым… – И, слегка поклонившись, поприветствовав и сидящих сзади: – Добрый день… приятного пути…

«Еще один хачмельды.., – неприязненно подумал водитель. – Тихой сапой проникают незаконно в Крым… Милиция только нас обирает, а не хачиков…»

«Курортник» еще раз, оглянувшись на вошедшего пассажира, озабоченный своими мыслями, не сразу понял, что слышит родную речь, потому не успел ответить:

– Хош келдинъиз, буюрынъыз… – почувствовав, что уходит напряжение. И едва подумал, что с земляком–попутчиком будет легче сориентироваться в пути, как неожиданно из соснового бора, шагнули на дорогу двое в милицейской форме. Один из них резко опустил жезл перед фарами автобуса, отчего машина подпрыгнула и чуть наклонилась, прежде чем остановиться.

Эти двое тяжелой поступью поднялись в автобус, направив наметанный глаз на «курортника».

Один из них нехотя поднял руку к козырьку и представился:

– Старший лейтенант милиции Сапрыкин… Документики!

«Курортник» от неожиданности встал, доставая из бокового кармана паспорт.

Сапрыкин то вытягивал почерневшие от жары губы колечком, то снова втягивал их, медленно листая документ. Второй – рядовой – почти на голову выше лейтенанта, через плечо старшего следил за мельканием страниц паспорта.

– Так… так, – подчеркнуто холодно произнес Сапрыкин. – Гражданин Мамутов Осман Ягъяевич… 1924 года рождения, проживает в городе Баяут Узбекской Сэ, Сэ, Эр… – И еще раз выразительно глянул на Османа Ягъяевича. – Какими судьбами занесло вас к нам, в Крымскую область?

Допрашиваемый, с трудом справившись с волнением, усталым жестом протянул лейтенанту бумагу:

– По телеграмме…

Сапрыкин, прежде чем вслух прочитать телеграмму, повертел ее меж пальцами и даже посмотрел на свет в окне, чтобы удостовериться в ее подлинности.

– Город Сочи… Дом отдыха «Передовик», – в этом месте Сапрыкин сделав паузу, понизил голос. – Ваш брат Муса Мамутов помещен в Симферопольскую городскую больницу в тяжелом состоянии, – Сапрыкин запнулся  и,  тяжело глотнув воздух, отступил назад.

Водитель, с любопытством наблюдавший за сценкой, заметил, как на одутловатом лице лейтенанта выступили капли пота.

Чтобы унять дрожь в голосе, следующие строки телеграммы Сапрыкин читал урывками:

– Просим срочно прибыть в Донское… От имени и по поручению жены Мусы Мамутова Зекие Абдуллаевой – жительница села Антонина Турчинова…

Крымец с чантой незаметно пересел на второй ряд, тяжело дыша в затылок Осману.

– Турчинова… Антонина Турчинова, – вдруг с нотками злости произнес лейтенант, еще раз проверяя подлинность телеграммы на свет, – Заверено нотариально… Все чин чином… – И резко повернулся к помощнику-рядовому: – Знаешь Турчинову из хлебной лавки..? Ну, такая мадам. – И разрисовал руками по воздуху округлость ее пышных форм. – Ха! ха! От имени и по поручению…

– Татарка? – простодушно поинтересовался рядовой.

– Почти… Еще недавно была нашенской, хохлячкой, – был ответ нервным смешном. – Ха! Ха!

Водитель нетерпеливо постучал пальцами о баранку, поглядывая на часы – всю прошедшую неделю из-за объявленного карантина и повальной проверки документов у татар на трассе, автобус вышел из привычного графика, и вместо двух рейсов, теперь ежедневно укладывался в один, двадцатикилометровый маршрут.

– Как добирались из Сочи..? Успеете застать брата в живых? – был еще вопрос, то ли с подвохом, то ли с издевкой.

Решив, что этим завершится допрос,– ведь Осман со слов высланных под конвоем обратно в Узбекистан земляков, на свой страх и риск побывавших в Крыму, был наслышан о нравах местной милиции, посему чистосердечно признался:

– Из Сочи – в Сухуми, из Тамани паромом до Керчи – вынул из кармана с десяток проездных билетов, протягивая их Сапрыкину. – Оттуда автобусом до Симферополя… – И добавил простодушно, думая, что это признание снимет все подозрения. – Отдых в санатории заслужил, заняв первое место на соревновании трактористов в Баяуте…

– Жаль, жаль… пришлось передовику прервать заслуженный отдых, – продолжал язвительным тоном Сапрыкин. – Думаете застать Мусу Мамутова живым? – еще раз сыронизировал лейтенант, отчего-то расстегивая кобуру пистолета. – Так вот, дорогой гражданин Мамутов, дальше вам ехать запрещено… По периметру сел Донское, Мазанка, Дмитрова объявленстрогий карантин из-за чумы свиней… Попрошу освободить автобус.

Осман с растерянным видом повернулся в сторону незнакомца с чантой, вставая, а тем временем водитель завел машину, поторапливая «курортника»:

– Живее, татарин… Из-за тебя, незаконного здесь гостя, я и так выбился из графика. – И сказал, обращаясь к Сапрыкину: – А я-то думал, что милиция строга лишь к нам, а для татар здесь – гуляй поле… Извините за крамольную мыслишку – черт попутал…

–То-то! – выразительно поднял кверху указательный палец лейтенант.

– Сергей, – вдруг подал голос незнакомый земляк. – Ведь человек вызван к заболевшему брату… и вообще, чума свиней опасна только для крымских татар..? Остальных граждан карантин не касается..?

Сапрыкин недовольно дернул плечами.

– Послушай, умник Куку… Я тебе не Сергей, а Сергей Васильевич. Мы с тобой на брудершафт водку не пили… Еще одно замечание представителю власти, и ты у меня, Усеин Куку, запоешь не кукушкой, а заплачешь иволгой… Гражданин Осман Мамутов – на выход!

Подгоняемый еще и недовольными возгласами сзади сидевших пассажиров, Осман, сгорбившись, вышел из автобуса, всем своим существом ощущая жар степного воздуха. Оглянулся по сторонам, не зная куда идти. Бездорожье и только невдалеке поредевший сосновый бор.

Автобус, немного отъехав, снова затормозил, и Оман услышал голос земляка:

– Заладил: брудершафт… брудершафт, – и зло добавил: – Ракъы ичкендже, сийдик ичсен…

Высказавший такую меткую реплику в адрес Сапрыкина незнакомец, имя которого Осман Мамут услышал из уст лейтенанта – Усеин Куку, нагнал «курортника», волочившего по земле тяжелый чемодан. Ухватившись за край ноши, сказал с подъемом в голосе:

– Брат Мусы – мой брат!

Осман, удивленный, опустился на чемодан, чувствуя, что не может идти из-за утомления от дальней дороги и не утихающей тревоги за брата.

– Вы знаете Мусу..?

Усеин Куку уклонился от прямого ответа и, вздохнув, опустил голову. И промолвил через паузу:

– Я проведу вас к Ееш-Тереку… Донскому, обойдя милицейские посты… Еще в памяти все тропы туда, когда четырнадцатилетним пацаном сбежал из Демерджи, близ Алушты в отряд Абдуллы Дагджи. Здесь все хожено вдоль и поперек… Я и сейчас частенько бываю в Красном Раю – знаете, такое поле близ города. Когда-то там цвел изумительным цветом персиковый сад – его сажал мой прадед Муслим-аъга… Рассказывают, что цвет поляны отражался даже на окнах окраинных домов Алушты радугой… Словом, мы здесь партизанили, кровь проливали, а пришлые хозяева загнали нас, крымцев, в карантинные кордоны… Будто мы несем их свиноматкам чуму…

Наблюдая за решительными жестами, которыми Усеин Куку подкреплял свои слова, Осман успокоился, приняв в его лице надежного провожатого. И живо вспомнив издевательский тон лейтенанта Сапрыкина в автобусе, еле слышно засмеялся, снимая с головы курортную бейсболку и засовывая ее в карман куртки:

– А мне казалось, что лейтенант так глупо шутит про кукушку и иволгу… Оказывается, он обыгрывал вашу фамилию… Судя по вашему имени – вы из левобережного Крыма…

– Точно! – с воинской интонацией ответил Куку, и чувствуя, что Осман проникся к нему доверием, добавил: – Вообще-то, моя настоящая родовая фамилия – Пенирджи, потому что с испокон веков предки колдовали над молоком и закваской, изготовляя известный на всю округу сыры.. Но когда, в екатерининские времена, нас местных, стали переписывать, чтобы сдирать налоги и разные другие поборы для солдат, расквартированных в нашем селе, чиновники записали нас для краткости под фамилией – Куку… С тех пор, столько бы меня Сапрыкин не гонял к паспортисткам, боюсь, как бы они не сократили мою нынешнее имя вдвое, и оставили бы только Ку…, – Усеин незлобливо рассмеялся, и неожиданно переменил тему разговора: – Если не возражаете – часть вещей из чемодана переложим в мою чанту – и двинемся… Путь не долог, но извилист и труден – мимо окопов, блиндажей, землянок и густых зарослей…

Войдя в рощицу, положили чемодан на пень, и чтобы окончательно проникнуться доверием друг к другу, Осман, доставая вещи из чемодана, пояснял с улыбкой:

– Купил жене Асие в подарок тапочки… Жалуется на боли в ногах, а цыганка, которая торговала ими на сочинском базаре, уверяла, что они целебные… Платок – Марзие, дочери, на день рождения, в августе ей будет двадцать восемь…, а эти бусы второй дочери – Пакизе, ей двадцать пять, а Гульнаре пошел двадцать первый – открытки с видами Сочи, любит рисовать…, а восемнадцатилетнему сыну – Сеит-Яхья – любителю погонять футбол – такую же бейсболку, как у меня… Уфакъ-тюфек… ( О маршруте отца к погибщему брату Мусе,рассказала автору дочь Османа Пакизе – прим. Т.П. )

Усеин, складывая в это в чанту, всякий раз внимательно смотрел Осману в лицо, как бы мучаясь от чего–то. И чтобы унять волнение повторял:

– У вас большая семья… Алла къысмет этсин…

– ИншаАлла – И, вынув из чемодана красную коробку, Осман потряс ею возле уха. – Для младшего нашего с Мусой брата Исы-шашки… Он, как и я, работает в Баяуте на тракторе. В жаркий полдень спрячемся под навесом возле хирмана и будем биться в шашки – кто кого…?! Иса очень сообразительный, прежде чем бригадир на счетах берется начислять нам трудодни, Иса, поворочав мозгами, уже называет ему цифру… Бригадир – Тургунбай смеется – вас не проведешь…

С чемоданом, опустевшим почти наполовину, Осман, следом на Усеином, вышел из рощицы. И когда зашагали по длинному, по пояс рву, услышал реплику провожатого:

– Как и при немцах приходится прятаться в окопах…

Осман, занятый своими мыслями, в ответ молвил виноватым тоном:

– Бросил все – и на вокзал… Не успел купить гостинцев Зекие-ханум, Диляре, Себрие и племяннику – Юнусу… Бросил все, – повторил Осман, – а ведь до конца срока отдыха оставалось еще четырнадцать дней… Но Бог с ним… Выздоровеет Муса, на оставшиеся деньги купим барана и отпируем с бештерекцами за длинным столом…

– Башынъызгьа кульфат тюшмесин – глухо откликнулся Усеин, не оборачиваясь.

Ров вывел их прямиком к заросшему кустами, наполовину засыпанному блиндажу – у его темного входа – груда обугленных веток: видно сюда частенько заглядывали пастухи, чтобы отогреться в студеные дни у костра…

– Наверное, вас, воевавшего в отряде знаменитого Абдуллы Дагджи, по приезду из Узбекистана, без лишней волокиты прописали в Крыму, – чтобы прервать тягостное молчание предположил Осман.

– Тихо! – приложил палец к губам Усеин, прислушиваясь, – лай собак… Милиция науськивает их на нелегалов, как мы с вами…

Осман чуть пригнулся, приложив ладонь к уху и различив привычный для профессионала-механика звук, прошептал:

– Это трактор…

Усеин перекинул чанту с левого плеча на правое:

– Когда хожу по тропам, где в войну были окопы, у меня обостряется внутренней слух и почти всякий звук слышится мне лаем немецких овчарок. – И придержал шаг, чтобы поравняться со спотыкающимся о камни, попутчиком: – Вы спросили о волоките..? Нет, я и по сей день, уже четыре года, на птичьих правах… Выручила меня моя профессия – агронома-виноградаря… Мыкался в поисках работы, семья в Херсоне голодала… Среди множества отказавших в работе начальников, вдруг нашелся, на мое счастье – Бережной Артем Харитонович – директор совхоза-миллионера, Герой труда, депутат, и прочее, очень влиятельный человек далеко за пределами района… Спрашивает: кто по профессии? И восклицает: какая удача! В совхозе плантации виноградника погибают, никто из переселенцев не знает, как лечить заболевшую лозу, а она плачет ядовитым соком… Возьмешься? Отвечаю: возьмусь, только я здесь, у себя на родине как бы чужестранец, мол – живу незаконно… А мне – на хрена – ихний закон, говорит Бережной. Приедут проверять – самое большее оштрафуют… Штраф ихний я буду покрывать из совхозной кассы. Сколько раз оштрафуют, столько и покрою, потому что уверен, доход от виноградных плантаций – один к тысяче… To есть, на один рубль штрафа – ты принесешь, уверен, совхозу доход в тысячу рублей… Спрашиваю: а если засудят, когда надоест им штрафы выписывать? Отвечает: как засудят – так и оправляют, когда положат на весы фемиды – один рубль и тысячу рублей, какая чаша перевесит… Нормальный хозяйственник, прагматик, не зашоренный пропагандой против нас, крымцев… К слову – еще и партизан… Это Харитоныч, к моей фамилии приложил прозвище – Партизан… С тех пор для всех привычно – Куку – Партизан… На таких как мы,  семисот возвращенцев – безработных в Крыму, нашелся один хозяин,  мой Харитоныч, – закончил Усеин е теплотой в голосе.

Чтобы поддержать разговор Осман молвил:

– Партизан – достойное прозвище. Можно я буду вас так величать: Куку – Партизаном? Меня же в Баяуте наши крымцы прозвали – инат, Осман – инат… А у Мусы, помнится, было прозвище – алевъюрек за отзывчивость и справедливый нрав… Он, бывало, шутил, когда мы, собравшись большой семьей, вспоминали Крым: он говорил: я, как Данко, вырву сердце из груди и буду освещать всем дорогу домой… Романтик…,  но чтобы понизить радостность своих слов, пояснил: – Не зря говорят: «Эр нигит лагъабынен анъыла».

После тягостного молчания, Куку-Партизан добавил: – Так и живу в совхозном общежитии, а его Сапрыкин обходит стороной, дабы не попасть на глаза Бережному… Зато плантации на каждый рубль штрафа дают не тысячу, а полторы, а в урожайные годы и две тысячи рублей дохода, – не без удовольствия подчеркнул Усеин, занимая разговорами уставшего попутчика. Через паузу добавил мечтательно: – Вот начнут наши массово возвращаться со ссылки – я в это верю! – по следам таких, как ваш брат – Муса, облюбуем мы, демирджийцы, понравившуюся нам поляну – Красный Рай, скажем, и будем застраиваться заново. Почему Красный Рай?! Да, потому что в этом месте сходятся все три стихии нашего Крыма – морская, горная и степная, сотворивших после Адама и Хаввы, первых, кто заселил наш Крым – Эдема и Пакизе. – Подождав отставшего спутника, Усеин продолжал: – Ведь не пойду же я к какому-нибудь переселенцу из Кемерова или Воронежа, мол, пожил вдоволь, теперь освобождай… мой родовой дом. Думаю, ни один из возвращенцев не станет требовать дом, где он жил до изгнания… дабы на наших зеленых лугах, на склонах Аю-Дага, Кара-Дага, на берегу моря не пролилась кровь. И не потому, что чужаки–переселенцы грудью станут у порога домов, а потому что не в нашем характере вселятся снова туда, где прочно засел чужой дух, быт, чужой воздух и чужие сновидения, которые будут мучить нас по ночам не только загадками, но и кошмарами…

Проводник, хорошо знакомый с местностью, подумал: еще десять, от силы пятнадцать минут ходу и с пригорка в низине покажутся окраинные дома Беш-Терека, и чтобы скрыть нервозность был по–прежнему словоохотлив:

– Вы замечали когда-нибудь: если солнце, делая круг, возвращается к нашему левобережью и освещает путь сквозь легкие облака: горы меняют цвет с зеленого, серого на красный? С детства помню, как хранитель Сулейман-Азиза в нашем селе, старец, пояснил, показывая на гору, что она окрашивается цветом крови крымцев, начиная с древнейших, еще до екатерининских времен и далее, по годам и десятилетиям… цвет крови всех поколений, – взяв паузу, Усеин Куку, смахнул со лба пот, и глухо продолжил: – И моих отца с матерью, вместе со всеми жителями села, заподозренных в помощи партизанам и казненных румынами на руинах домов, стертых с лица земли…

«Да у Партизана склонность к философским обобщениям», – подумал Оман, принимая близко к сердцу услышанное, хотел было сказать об этом попутчику, всю дорогу развлекающего интересными рассказами «курортника», но не успел, услышав:

– И цвет крови моих братьев и сестер, погибших в ссылке от голода и болезней… И кровь мученика Мусы Мамута, – вдруг, непроизвольно, как само собой разумевшееся, вырвалось из уст Куку Партизана, то, что мучило его, угнетало сознание с той минуты, когда Сапрыкин в автобусе прочитал вслух телеграмму, присланную в Сочи брату того, чей протест выразился так страшно – самосожжением…

Осман же, вконец измученный дорогой, не сразу обратил внимание на фразу Куку–Партизана о Мусе. И лишь уловив страдание в его  глазах и дрогнувший голос, спросил тихо, будто сжал горло:

– Назвав Мусу – мучеником, вы не оговорились?  – Осман почувствовав слабость в ногах, опустился на траву.

Куку Партизан, тяжело вздохнув, сел рядом и, сжимая дрожащую ладонь Османа обеими руками, пробормотал голосом, в котором были слышны нотки сострадания.

– Никому не желаю быть вестником Азраила – ни себе, ни другим – тяжко…, – вновь попытался уйти от прямого ответа Куку-Партизан. – Вы – Осман-агъа стойкий, мужественный человек… Не сломались на чужбине, обзавелись семьей, детьми, хвала Аллаху, пользуетесь почетом… ведь недаром вас прозвали: инат… Простите, может быть вам кажется, что все обобщаю, философствую, не находя простых слов утешения… Но все идет искренне, от сознания, всякий раз, в подобных случаях подсказывающий мне такую аналогию… Во все времена, в неравной борьбе, будь–то с чужестранцами или с безжалостной государственной машиной, среди нас крымцев, как протест рождаются  новые герои, подобные Номану Челебиджихану, Амет-Хану Султану, партизану «Дяде Володе»… и среди многих и многих, наше время причислила к героям и вашего брата – Мусу Мамута…

Заметив, как увлажнились глаза Османа, слипшимися потемневшими губами прошептавшего что-то, Усеин еще крепче сжал его руку.

– Не укоряйте себя ничем… Путь ваш сюда был долог, а Мусы уже не стало к утру следующего дня… Каждый мужчина, из тех семисот семей возвращенцев в Крыму, которых господа Сапрыкины считают преступниками и изгоями, разными дорогами, минуя милицейские кордоны, как и мы сейчас спешили на кладбище в Беш-Тереке, чтобы воздать молитвами Мусе за подвиг и почтить его память. Знаете, наши земляки добирались из Херсона, Краснодара, Кременчука, понимая: на долю Мусы судьбой было предначертано нечто неизмеримо большее, чем естественный удел всех нас, уходящих к назначенному сроку…– Куку-Партизан на мгновение призадумался и уточнил:

– Сегодня четвертый день, но милиция все еще не сняла отцепление вокруг ближайших к Беш-Тереку сел, чтобы не позволить людям собираться у могилы Мусы… Наблюдая за всей этой возней, я сделал вывод: несмотря на угрозы, штрафы, аресты, каратели боятся нас… И даже не десятков, сотен возвращенцев, а двух, трех «Больше трех не собираться! «– запрет, как во время любой сходки в местах ссылки. Ведь власть, что там, что здесь одна… И страх перед возвращенцами – это еще один урок, который преподал всем своей мученической гибелью Муса Мамут… – И добавил, чуть понизив тон: – Боюсь даже представить, как поведут себя каратели, когда возвращенцев соберется в Крыму десятки и сотни тысяч… ИншаАлла! Пойдемте, диндашым, уже недалеко. Надо успеть, пока Сапрыкин с дружинниками не явились для проверки на кладбище… Башынъызгъа кульфат тюшмесин, – повторил провожатый и протянул руки, чтобы помочь Осману встать. И услышал, как Осман еле произнес, как будто разговаривая сам с собой:

– Я как чувствовал… всю дорогу молился, чтобы успеть к брату… Всю оставшуюся жизнь буду укорять себя за то, что порой был несправедлив к нему…

Возле могилы брата, куда направился, осторожно ступая меж холмиками, Осман заметил подростка, сидевшего, опустив голову, не обращая внимания на тех прибывающих из ближних и дальних сел паломников, желавших почтить память Мусы. Приклонив колени, подросток что–то шептал потрескавшимися губами.

Глава первая

Хотя с началом первых заморозков, митинговавшие возвращенцы свернули палатки, забрали с собой наспех изготовленные полотнища с лозунгами и требованиями и всякую утварь – фляги с водой, кофеварки, складные стулья, –милицейское оцепление перед главным чиновничьим зданием Алушты не было снято.

Лейтенант Адам Военный, прохаживая по площадке у массивных дверей, отмечал про себя не только контраст в смене студеной зимы на буйно расцветшую весну вокруг памятника Грибоедову на площади Советской, которую возвращенцы именовали меж собой «площадью протеста имени Мусы Мамута»… Ни детский смех и веселый визг, ни скрип колясок, которых вместе с чадами выкатили к Грибоедову алуштинские мамаши под зеленеющие тополя, не могли заглушить голоса, крики митингующих и милиционеров, живо всплывавшие в воображении лейтенанта. В десятый и сотый раз Военный требовал в микрофон освободить площадь перед предстоящим, важнейшим событием в Крыму – референдумом об автономии.

Но Военный понимал бессмысленность своих призывов. Уговоры на этих отчаявшихся людей, с первых дней понявших, что на Родине их не ждут, не действовали. А по-другому пока что нельзя.

Полковник Воеводкин, начальник Военного, объяснял подчиненным: пока не прошел референдум, нельзя по-нашему, по-привычному, травить митингующих газом и наносить по спинам и головам сопротивляющихся беспощадные удары демократизаторами на глазах гостей из Москвы и Киева. На сей счет есть указание самого Багрова – не будоражить население…

Все, что требовали собравшиеся на самозванной «площади имени Мусы Мамута», было выведено неумелыми руками на полотнищах растяжек между деревьями – «Мы – против багровского референдума. Это не воля нашего народа, а желание узаконить власть красно-коричневых», «Восстановление прав крымских татар – путь к окончанию геноцида», «Требуем узаконить самострой в Крыму!», «Родина или смерть!». Вчитываясь еще и еще раз в эти лозунги, Военный как бы открывал для себя чаяния и устремление тех, кто, будучи еще далеко от Родины, в ссылке, осмысляли свое положение, искали выхода из него и просчитывали шаги на будущее, с началом массового исхода в Крым…

Вышедший в паре на дежурство с Адамом Военным сержант Михаил Малеванный, проверяющий служебные машины у шлагбаума, любил бахвалиться тем, что первое боевое крещение получил при разгоне «поляны протеста» в Зуе четыре года назад. Рассказывал он об этом со свистом в голосе, покашливая. Во время газовой атаки на возвращенцев через дырявый противогаз надышался так, что почти месяц пролежал в больнице на промывке и продувке. Но с тех пор ни один логопед не смог исправить его речь…

Адам, в нетерпении прохаживаясь вдоль верхней ступеньки площадки, время от времени бросал взгляд на суету вокруг памятника Грибоедову – дворники освежали черной краской скамейки, и обкатывали сильной струей гранитное изваяние поэта, с головы до пят разрисованное пометным художеством ленивых городских голубей.

Весенняя суета на площади не затушевывала, однако, воспоминания четырех-пятимесячной давности, подробности стояния возвращенцев здесь, картину детей, бегающих вдоль палаток за мячом, ловко обходя длинный шест, на который был водружен тот самый флаг с двуязычными знаками на красном фоне, склоненный над могилой Мусы Мамута. Один из сидельцев на «площади протеста» – бештерековец Ильвет Алтын, дабы староста села и дружинники не надругались над флагом, привез его сюда. И, водружая на шест, отметил: «Наш символ, на страх врагам, должен быть виден с любой окраины Алушты…».

Не только бештерекца Алтына, но и многих других сидельцев, впервые увидел и запомнил здесь лейтенант Военный. Куку-Партизана, Османа Мамута, множество раз проходивших мимо него во внутрь чиновничьего здания на переговоры с отцами города.

Делегация из палаточного городка шла в здание со списками фамилий возвращенцев, требующих земли под строительство жилья, приходила снова и снова после пустых обещаний, понимая, что все ждут референдума, а куда после него подует ветер, никто толком не знал.

Здесь же Адам Военный впервые увидел среди постояльцев площади и Амета Меметова – его помянули на утренней планерке в милиции.

Полковник Воеводкин завел речь о Красном Рае, задав с озабоченностью вопрос своему заму – майору Терентьеву: – Есть ли на поляне под Алуштой закатанные в корки? Сколько их?

Терентьев сморщил потный лоб под козырьком фуражки.

– Был один из ихних же – татар… Прошел обкатку еще в Узбекистане на студенческих сходках и конспиративных квартирках автономистов Амет Меметов…

Услышав унылый тон майора, Воеводкин прервал его:

– И что с ним? Раскусили свои же татары?

Терентьев, как бы оправдываясь за провал осведомителя, подчеркнул:

– У них что ли нюх выработался… за годы ссылки…

– Я спрашиваю, что с этим Меметовым?  – недовольный, поерзал на стуле Воеводкин.

– Если быть кратким… – Терентьев поднялся с места и выпрямил плечи: – Отвезли кореши Куку-Партизана разоблаченного Меметова в Лучистое, подальше от Алушты, заперли в подвале, чтобы раскаялся… Затем дали ему под зад со словами: – «Явурнынъ асарагъа Саласы»… – по-ихнему значит: «Дитя, взращенное гяуром», то есть, нами, пришлыми – и катись на все четыре стороны…

Воеводкин секунду прислушивался к незнакомым словам, прозвучавшим из уст майора так забавно, не выдержал начальственной строгости и наигранно засмеялся, позабавившись произношением Терентьева.

– Полиглот… – Воеводкин нервно закурил.

Майор хотел было подыграть начальнику с ответом:

«За столько лет борьбы с татарской напастью, станешь не только полиглотом, но и психологом, изучившим их разбойничий нрав…», но не успел. Воеводкин резко встал и, подойдя к карте «Крымская область» на стене, всмотрелся и, пустив колечко дыма, повернулся к майору, пронзительно всматриваясь ему в лицо.

– Подозреваю, что в нашем коллективе появился «оборотень в погонах», как теперь принято изменников называть в народе. – Переводя не ослабевающий подозрительный взгляд на сержанта Малеванного, тут же вскочившего со стула. Затем Воеводкин пронзил взглядом капитана Кочергина – старшего по дорожной службе. Капитан, поднятый со своего места упрямо допытывающими глазами начальника, успел доложить:

– Разрешите… Дорожной службой установлено: краснорайский вожак Куку-Партизан на «Волге»… номера машины зафиксированы, товарищ полковник, каждую неделю ездит к родителям в Херсон… маршрут зафиксирован: Симферополь – Красный Перекоп – Армянск и через мост Днепра… и таким макаром – обратно в Алушту и Красный Рай…

Воеводкин, прокручивая в голове услышанное от Кочергина, устремил испытывающий взгляд на лейтенанта Военного, продолжая рассуждать:

– Да, да – оборотень… Если такие высокие люди продали нашу родину – Сэ-Сэ-Сэ-еР, то что стоит какому-нибудь лейтенантику или старшине продавать наши служебные секреты татарскому Меджлису? – И снова повернулся к Кочергину: – Маршрут, говоришь, татарского мурзы Куку-Партизана – Армянск… Херсон? – И сделал полуоборот в сторону майора Терентьева: – Там у тебя висяк с прошлогодней зимы… Женщина, сбитая насмерть на дороге «Волгой»… Помозгуй, нельзя ли висяк этот, портящий нам статистику раскрываемости, протянуть к краснорайскому мурзе?

– Слушаюсь! – облегченно вздохнул Терентьев. – Вместе с дорожным капитаном проложим свой маршрут…

…Обсуждение  с висяком и разоблачением Меметова, закончившееся перед выходом Адама Военного на дежурство, живо воскресило в памяти лейтенанта образ Амета Меметова. Чтобы войти в доверие к палаточникам на площади, в милиции сочинили для него легенду.

Суть сие бесхитростной легенды заключалась в том, чтобы в нее поверили возвращенцы, жизнь которых на чужбине, по меньше мере, в первые семь-десять лет в ссылке была однообразной в своей схожести – болезнь и смерть родных и близких от голода, болезней, тяжелых условий быта и работы. Та же удручающая схожесть мытарств после возвращения в Крым – гонимых и презираемых теми, кто занял дома ссыльных, разворовал их имущество и скот плюс тяжба в милиции, в паспортных столах, в судах и прочих присутственных, как говорили в старину, местах.

Так и Меметов – мужчина лет сорока, непомерно раздавшийся в плечах короткошейный и коротконогий рассказывал по заученной легенде, что зарабатывал на жизнь в Узбекистане курешем – борьбой на андижанских базарах под строгим присмотром хозяина канатоходцев – узбека из Хорезма, бывшего басмача. Показывал даже всем на площади засаленную цветную грамоту с гербом Узбекской Сэ.Сэ.эР – победителя всеферганского соревнования народных борцов-батыров…

Воспоминания о стоянии будущих краснорайцев на площади прервал лязг затормозившего автобуса. В утренние часы, проезжая по улицам и переулкам Алушты, автобус подбирал сотрудников горисполкома, не удостоившихся чести ездить на персональных машинах – бухгалтеров, кассирш, парикмахера – служащих низовых отделов, как принято говорить на чиновничьем жаргоне.

Одним из первых из автобуса вышел, слегка прихрамывая, заведующий отделом конфликтологии, в дела которого входило изучение и сглаживания напряженности, чреватым вылиться чуть ли не в гражданскую войну между возвращенцами и живущими в их селах, домах, садовых землях переселенцами. Единственный крымский татарин, удостоившийся чести и привилегии работать в горисполкоме – Кучук Энвер Сеитович, обижался, когда кто-нибудь из сотрудников, пробегая по коридору, приветствовал его по-панибратски: «Не забыли заварить кофе, Кучук? Сейчас загляну к вам…», что воспринималось им, как неуважение к крымскому татарину, белой вороне, с которого еще не смылась приставка – коллаборационист, предатель… Хотя, возможно, такое подозрение исходило от мнительности Кучука, на которого навалилась вся забота о возвращенцах.

Кучук был из той породы, в которой природная подозрительность сочеталась с желанием постоянно слышать, если не похвалу, то хотя бы одобрение удачно подобранным количеством кофейных молотых зерен и воды, чтобы турка выдала ароматный кофе. Посему сие панибратское отношение служащих к Кучуку выражало не само его крымтатарское происхождение, а организованный под него год или полтора назад отдел конфликтологии с не до конца понятным предназначением.

С традиционными отделами горисполкома все ясно. Торговый – для помощи своим в приобретении еды и питья, почти исчезнувших с прилавков магазинов. Строительный отдел – для постройки опять же «своим» домов и дач на морском побережье или в лесах близ города, на землях, куда закрыт доступ возвращенцам под видом того, что все там и так переполнено домами и санаториями. С отделом пропаганды, почти ежедневно устраивающим встречи с газетчиками, теле- и радиожурналистами, тоже, вроде, все ясно…

Адам Военный по первой профессии – кондитер, человек далекий от журналистики, все же знал, как «идеологи» помогают журналистам писать, давая им темы для сочинений, приправленными жареными фактами. В этом деле наибольшую активность проявлял приглашенный на встречу в горисполкоме полковник Воеводкин, бахвалившийся своими связями с пишущей братией.

Воеводкиным мастерам с телекамерами, к примеру, настойчиво предлагалось показывать в телевизионных сюжетах заселенные возвращенцами «поляны самозахвата» с самой неприглядной стороны, водя камерой по мусорным кучам, оборванным, похожих на цыганских, детей, вместе со взрослыми совершающими набеги на соседние села для краж и разбоев, на баки с питьевой водой, своеобразной клоаке со смертельными болезнями, угрожающими все тем же окрестным селам и городам…

– Вы, газетчики, – заявил на очередном брифинге с журналистами полковник, – слабо, а порой не совсем убедительно раскрываете моральную сущность, так сказать, преступно-уголовное лицо самозваного Меджлиса… Таких сомнительных личностей, как Куку, называющих себя партизаном, или, скажем, Османа Мамутова, их пора выводить на чистую воду, дабы не только наши граждане, но и сами татары знали, что их лидеры – проворовавшиеся жулики, морально нечистоплотные. Пишите о том – а у милиции есть факты на руках – что на незаконно захваченных землях колхозов и совхозов, предприятий и санаториев – своим же, бездомным татарам, за большой куш или на их языке – магарыч, вожаки продают участки под времянки… Вы ведь мастера пера! Если не хватает фактов, домысливайте, воображайте, поставив себя на место обманутых татар…

Адам Военный, ступая взад-вперед, по еще не нагретой весенним солнцем площадке, вспоминая, о том с какой насмешкой Воеводкин рассказывал сослуживцам о перешедшем работать в местную, алуштинскую, газету некоего Исаака Гениса из «Бакинского рабочего» с берегов Каспия на берега черноморские. Одурманенный нарождающимся газетным либерализмом журналист озаботился вопросом:

– Не кажется ли вам, уважаемые товарищи, показывая хищническое нутро Меджлиса, мы должны публиковать на страницах, скажем, «Алуштинской правды» и всякого рода заявления и обращения татарского Курултая…?! – И, сделав паузу, со свойственным ему хитроумием, добавил: – Чтобы, комментируя их, показывать ложность утверждения… Например, этот…– и, расправив свернутую в трубочку бумагу, торопливо, глотая отдельные слова, стал читать:

– Обращение ко всем жителям Крыма… Дата: 30 июня 1991 год… Крымскотатарский народ после насильственной высылки со своей исторической родины возвращается в Крым… Курултай от имени крымскотатарского народа заявляет… – Опуская отдельные абзацы обращения, продолжал с напористым голосом: – …Мы несем добро для всех людей, живущих в Крыму… У крымских татар нет другой земли, кроме Крыма. И у нас нет намерения нанести ущерб кому-либо из людей других национальностей, не покушаемся мы ни на имущественные, духовные культурные, религиозные, гражданские права других народов, проживающих в Крыму…

Но, несмотря на то, что кто-то в зале пробормотал невнятное, Исаак Генис продолжил, не сбиваясь с наступательного ритма: – Среди возвращенцев много умелых рук, инженеров, врачей, агрономов, есть и художники, архитекторы, ученые и поэты … эти умелые, творческие, трудолюбивые руки вместе со всеми могли бы взять на себя тяжесть построения процветающего Крыма… Несмотря на то, что наши дома, имущество, утварь, сады, пашни и другое нажитое были незаконно отняты в одночасье и народ был выслан на вымирание, в наших сегодняшних действиях по восстановлению своих гражданских прав, наш девиз – действовать только мирными средствами, без насилия и принуждения, к чему мы призываем и всех жителей Крыма… – продолжал со все возрастающим волнением в голосе чтец, вдохновленный тем, что в зале гробовая тишина. – И все попытки властей Крыма продолжать и в дальнейшем направлять друг на друга граждан разных национальностей…

Но на этих словах один из пропагандистов все же не выдержал и прервал чтеца:

– Довольно! Не надо забивать головы всяким самиздатом и тамиздатом! Время этих провокационных писулек прошло! Вы человек, так сказать, каспийский, с берегов не нашего моря… И если бы вы или ваши предки жили бы в нашем Крыму в годы оккупации, то побрезговали бы брать в руки этот листок Курултая, потому что сразу заметили бы, что по стилю, оборотам речи и даже по объему – все напоминает приказы и сообщения немецких комендатур… – и капризным голосом, стал перечислять: – Мы не тронем ваше имущество, немецкое командование уважает вашу религию и обычаи… инженеры третьего рейха, агрономы, врачи принесли в Крым созидание и процветание вместо большевиков, натравлявших народы друг на друга… Не заметили – нет?

По рядам пробежал легкий гул и шелест бумаг, несколько газетчиков почему-то даже встали с мест и опять сели, услышав назидательный тон пропагандиста в адрес Гениса. Тот, не выдержав строгого взгляда коллег, скомкал бумагу, с которой читал, и бросил ее в урну.

– Если вы еще раз явитесь к нам с подобными провокационными листками, мы лишим вас аккредитации.

Как и свойственно всем либералам, в Генисе здоровая смелость сочеталась с вспыльчивостью, в подобных случаях сводящих на нет эту самую смелость. После такого замечания Исаак Генис схватил со стула свою черную дерматиновую папку и резко шагнул к выходу.

– Спасибо за урок! – сделал он всем прощальный жест, – И за творческую услугу… Каспийский… Мне нравится… Отныне вы будете читать мои критические заметки и фельетоны, подписанные псевдонимом: Исаак Каспийский… – И с легкостью иллюзиониста, исчез за дверью…

Энвер Сеитович Кучук частенько в обеденный перерыв выходил ненадолго к подъезду здания побаловаться табаком. Непонятное чувство влекло его к дежурившему Адаму Военному. Выпуская колечко дыма, он всматривался в Военного, будто пытаясь разгадать в нем что-то, выдерживая ответный взгляд серых с оттенком голубого, доброжелательных глаз милиционера. При этом Адам всякий раз снимал с головы фуражку, будто давившую на его большие уши, вытирал лоб. И то ли из-за зрительного обмана, то ли из-за шевеления теплого воздуха казался Кучуку ниже ростом.

На сей раз Кучук пробежал глазами с правого погона к левому на плечах Адама, наигранно восклицая:

– О, вам уже прибавили звездочку… младший лейтенант Военный! Когда же это случилось? – Но, не дождавшись ответа, потянулся к массивной ручке входной двери, добавив: – Догадываюсь, из-за успешно проведенного всенародного референдума? Одних повысили в должности, других – в звании…

Из-за неудачно вытянутой вперед хромающей ноги парадная дверь Кучуку не поддалась. И пока изнутри здания пытались ее отворить, Военный на правах старого знакомого успел спросить:

– А вас как отметили, Энвер Сеитович? Грамотой? Денежной премией? Кучук не стал переступать порог распахнувшейся двери, и, шагнув в сторону Военного, нервно закурил:

– Увы – ничем! – И чуть понизив голос, доверительно продолжил: – Меня не очень-то справедливо упрекнули в плохой агитационной работе с земляками-возвращенцами… Те повсеместно отказались участвовать в референдуме, хотя это дало бы им выгоду в получении земли под дома, гражданство Незалежности и другое наравне со всеми гражданами… Я ездил к ним в места, которые они называют «полянами протеста», на меджлисовские сходки, – но – увы! Земляки мои возвращаются не только бездомными, oбoбpaнными до нитки, но и с устаревшими мыслями в головах, никак не соответствующими современной жизни в Крыму… Они все еще соображают, что должны жить при том устройстве, которое было даровано им в двадцать первом году Владимиром Ильичем. – Кучук взял паузу и пустил колечко табачного дыма, поразмыслив: стоит ли ему, городскому чиновнику, упоминать имя Ленина, ставшее в последнее время почти таким же крамольным, как и имя Сталина, и добавил: – Конечно, для того времени положения дарованной большевиками автономии были во благо: равенство всех народов в Крыму, никаких привилегий какой-либо нации над другими. – И, метнув тревожный взгляд на собеседника, поинтересовался: – Ваша семья – переселенцы с екатерининских времен или же новой волны, после сорок пятого года?

Военный, не сразу поняв смысл вопроса, машинально глянул на часы над входом в здание, ответил:

– С давних, екатерининских…

– С вами приятно беседовать, – неожиданно помахал рукой Кучук, торопясь к входной двери.

Глава вторая

Ближе к семи вечера лейтенант Военный сдал пост у главного здания Алушты и вернулся к себе в отделение милиции, чтобы написать рапорт майору Терентьеву.

Комната отдыха была безлюдна, но Адам не мог сразу сосредоточиться. Подошел к окну с листом бумаги, вспоминая самое важное, что было сказано Воеводкиным и Терентьевым на утренней планерке. Мысленно прочертил в сознании маршрут из Херсона – Армянска до Алушты, потому что не раз ездил по ней в годы учебы в школе кондитеров… В школе этой он и познакомился с казавшейся немного взбалмошной,  вечной хохотуньей Эммой – будущей женой. Давно немытое окно выходило во двор, где в вольерах содержались лошади для конной милиции. Сам вид лошадей успокаивал Адама, но сейчас было слышно лишь их редкое ржание.

Осилив себя, Военный написал размашистым почерком рапорт с обычной формулировкой, мол, дежурство прошло без особых происшествий. Из офицерского планшета, который ему, лейтенанту, полагалось носить с недавних пор, вынул тетрадь. Обвел еще раз черной ручкой полустертую надпись: «Словарик милицейского жаргона» и дополнил ее услышанным уз уст Воеводкина жаргонным выражением – «Подснежник» – труп, обнаруженный при первом таянии снега. Еще записал: – «Поднять висяк», то есть раскрыть преступление, совершенное давно и портящее милицейскую статистику. Почесав ручкой лоб, вспомнил – «Демократизатор»..

Прислушавшись к глухим шагам в коридоре, Адам Военный спешно засунул тетрадь в планшет и направился к выходу.

На автобусной остановке, через улицу, к нему сквозь толпу протиснулся сосед – Сергей Васильевич, бывший пилот, всю жизнь опылявший на «кукурузнике» колхозные поля от сорняков.

Сгорбленный, опирающийся на трость, он имел привычку без всяких приветствий сразу же приступать к разговору со знакомыми. Вот и сейчас громко, чтобы слышали и толпившиеся у остановки алуштинцы, задал вопрос Адаму:

– Правда ли, лейтенант, что татарва вооружается, запасаясь топорами, ножами, чтобы выгнать из домов, где они раньше обитали, новых хозяев?

Толпа зашевелилась, плотно обступая бывшего пилота.

Военный быстрым жестом снял с головы фуражку и ответил, улыбнувшись через силу:

– В милицию такие жалобы от граждан не поступали, Сергей Васильевич, – и добавил для убедительности. – Знаю лишь одно: милиция запретила магазинам продавать татарам топоры, пилы, лопаты, ломы без предъявления документов, указывающих, что покупатель – местный житель…

– Жалоб нет! – слегка картавя, передразнила Военного полная дама с батоном хлеба в руке. – Татары не только топоры, они, слышала, припрятали все оружие, полученное от немцев… Нет, не та нынче милиция, за те полгода-год, пока перешли на службу в Незалежную растеряла боевой дух советской милиции…

Сергей Васильевич, будто пожалев, что дал повод спору, с досадой махнул рукой в сторону дамы и заторопился к подъехавшему автобусу.

Ехали молча, а когда сошли с машины, сосед, прежде чем попрощаться с Адамом, поднял забинтованную руку:

– Привет Арсенычу… и Анюте, – и свернул к своему дому.

Арсеныч и Анюта – Арсений Петрович и Анна Владимировна – супруги, в компанию к  собственным троим детям усыновившие шестилетнего сиротского мальчика Адама и вот уже почти пять десятилетий с тех пор хранящие тайну усыновления, все это время выдавая светлоглазого,  уже повзрослевшего и возмужавшего Адама за родного сына всюду, где шла речь о нем. Да и соседи по улице, и знакомые в год усыновления, когда еще шла война, не особенно интересовались пополнением в доме на самом отшибе улицы…

Войдя в ворота, Адам Военный прошел по узкому двору, прижатому с двух сторон жилыми постройками. Заметил в окне лицо жены, у которой остывал ужин, но свернул к синей двери, известившей о его приходе звоном медного колокольчика, подвешенного изнутри, и шагнул в комнату.

Арсений Петрович при свете лампы глухим голосом читал книгу всегдашней терпеливой слушательнице Анне Владимировне, которая ежевечернее чтение называла самым лучшим снотворным.

– Император Петр Первый был гиперактивным человеком, – делая ударение на имени государя, произносил чуть ли не на распев Арсений Петрович. – Он освоил четырнадцать ремесел, но всю жизнь писал с ошибками, так как не мог усидеть на месте во время учебы… Он самолично отрубил головы пятерым мятежным стрелкам…

Услышав, как Адам снимает в прихожей обувь, Арсений Петрович разом умолк, а Анна Владимировна, воспользовавшись паузой, спросила Адама, заметив на его лице усталость:

– Удачно прошел день?

– Без особых происшествий, – кратко ответил Адам. – Эмма накормила вас ужином?

– Мастерица! Очень вкусные вареники с творогом…

Видя, что Адам чем-то озабочен, Арсений Петрович, пододвинув свободный стул, предложил:

– Садись, расслабься… Все в бегах и круговороте – митинги вернувшихся из ссылки, пожары, кражи, карманников расплодилось пруд пруди…  Лично я, когда читаю, что у императрицы Елизаветы Первой было в гардеробе пятнадцать тысяч платьев, а у Алексея Михайловича – любителя соколиной охоты – в вольерах содержались три тысячи соколов… – Меня, – Арсений Петрович зажмурил глаза, – уносит фантазия в те времена, подальше от сегодняшней безалаберной жизни… Не жизнь, а существование… Не то, что в те времена…

Адам нетерпеливо поерзал на стуле и встал:

– Послушаю про императоров как-нибудь в другой раз… Сейчас перекушу и на задание…

Анна Владимировна, знавшая кое-что из милицейского жаргона от Адама, поинтересовалась:

– На задание без формы на вашем языке – «работать на гражданке», – и артистично плеснула руками: – Что за служба нынче… И по ночам гоняют…

Бывший учитель биологии, Арсений Петрович к своим восьмидесяти годам неожиданно увлекся историей царей Романовых, называя себя «последним монархистом». А в свободное от изучения истории престолонаследия протяженностью свыше трехсот лет, занимался для души слесарным делом вместе с Адамом, желая поставить на ход старый, давно заглохший дедовский мотоцикл, на котором учитель биологии еще в довоенное время ездил в сельскую школу близ Корбека.

С тех пор, как Адам вошел во двор, жена Эмма все еще не отходила от окна, прижавшись носом к стеклу, наблюдая за каждым шагом мужа, нервничая по поводу остывающего ужина.

На ее недовольный взгляд, Адам, усаживаясь за стол, заметил,  чтобы подбодрить жену:

– Мама без ума от твоих вареников…

Эмма, пятидесятилетняя, располневшая мать двоих взрослых сыновей, с проницательными голубыми глазами на скуластом лице, как обычно села напротив мужа, и по тому, как Адам спешно поедает вареники, догадалась: «Опять на ночное задание… Не дают хорошенько отоспаться… «

Она хотела было опять завести свой извечный разговор на кулинарную тему. Мол, пора Адаму увольняться из милиции и вернуться к своей первой профессии – кондитера, открыли бы они ларек со сладостями, а там глядишь и магазин… Был бы Адам больше в заботах о семье и о часто хворавших родителях…

Но теперь, когда Адаму за хорошую службу дали лейтенанта, думала Эмма, заводить давний разговор о лавке сладостей, было бы не ко времени… Вместо этого она напомнила:

– Не забудь послать детям в Киев немного денег… Звонили… У Атиллы и Артура – все хорошо…

– Хорошо, – в задумчивости повторил Адам. – Понял это по твоему приподнятому настроению, – добавил он, вставая.

Адам сменил китель на спортивную куртку и в сопровождении Эммы вышел во двор. Темнело. Легкий ветер доносил сюда запах гари.

Адам вытолкнул из сарая мотоцикл, надел на голову шлем, а на глаза натянул широкие, накрывающие половину лба очки, в которых летают пилоты «кукурузников» – их ему подарил сосед Сергей Васильевич, с которым они столкнулись на остановке.

Мотоцикл, заново собранный из разных частей, не сразу завелся. Тронулся он с места лишь после того, как Эмма подтолкнула мотоцикл сзади.

На ходу поцеловав жену, Адам выехал за ворота…

Глава третья

Мотоциклист, проехав по улице, завернул за угол соседского дома и выехал на дорогу, ведущую, к окраинам Алушты.

В этот час как обычно даже соседние улицы были запружены машинами и повозками. И Адам, сноровисто лавируя между ними,  устремился к Чадырдагской улице, по скользкой после короткого ливня с раскатами грома.

Пилотские очки, закрывающие его глаза, созданные для холодных небесных высот, запотевали от влажного воздуха, и Адам время от времени поправлял их. Отчего-то он вспомнил недавний разговор хозяина очков – Сергея Владимировича – во время игры в шашки с Арсением Петровичем на дворе под навесом, случайно подслушанный вернувшимся с работы лейтенантом. Сосед резко, с шумом двигая фишки на доске, воспользовавшись паузой в игре, пока напарник обдумывал следующий ход, сказал:

– Арсеныч, встретил я давеча на рынке своего старого сослуживца – механика на аэродроме… Помню фамилию – Юргенс… Старику под восемьдесят, почти ослеп, ходит на ощупь с собакой–поводырем… Так даже он озабочен нынешним татарским нашествием.  Спрашивает: возвращать ли татарам дома, где мы живем или они силком их захватят с помощью наших же притаившихся бандеровцев, полицаев, немецких прислужников? Мол, внучка замуж вышла, стала обустраиваться, а тут бывшие хозяева валом валят… – Передвинув ответную фишку на доске после хода напарника, продолжил: – И так, слово за слово, рассказал Юргенс случай недавнего времени, то ли середины, то ли конца сорок пятого года, когда воевавшие на фронте татары стали возвращаться к своим семьям в Крым… А семей-то и дух остыл, сосланы враги народа в Среднюю Азию или куда подальше… Понятное дело – собрались офицеры–лейтенанты–полковники в Симферополе, стали криком кричать: «Где справедливость?! Мол, мы воевали с врагами советского народа вместе с русскими, украинцами, чувашами и мордвой, кровь проливали, награды у нас полные груди, а матерей наших, жен и детей выслали куда подальше…  За что?!»

Сосед так увлекся рассказом, с удовольствием смакуя каждое слово,  что забыл об игре.

– Твой ход! – прервал его словоизлияния Арсений Петрович хмуро.

Напарник передвинул фишку и продолжил с тем же рвением:

– Словом, человек четыреста митинговали на площади, требуя вернуть их семьи обратно… Шум дошел до самой Москвы – шутка ли бунтует целый полк офицеров! Сообщили из Москвы, мол, расселите их в санатории где-нибудь на южном берегу… Пусть успокоятся, отдохнут, пришлют к ним для разбирательства дела генерала… Отвезли, поселили… И что ты думаешь, Арсеныч..? И той же ночью, в темень, окружили санаторий автоматчики… Стали сонных бунтарей грузить в машины… повезли к ущелью, дере, значит по-татарски. Выстроили, приказали им снять с себя ордена и медали с гимнастерок – ведь там Ленин, Сталин, изображены Суворов с Кутузовым в придачу…  Татары, поняв в чем дело, заупрямились, не подчинялись приказу… И тут по команде – четко сработали наши автоматчики – каждому татарину в спину по автоматной очереди. И головой вниз, в стометровую глубину, на пиршество хищным рыбам. Вот так-то с татарами, по-сталински.  А ночь была такая лунная… – говорит рассказавший мне все это бывший механик, что ордена и медали падающих вниз татар так блестели, что он чуть не ослеп…

Видя, что Арсеныч широким махом сгреб с доски фишки, давая понять, что игра окончена, сосед повел плечами, и спросил:

– Что скажешь на историю с татарами?

– Скажу, если не выдашь меня, – сухо молвил Арсений Петрович.

– Да бог с тобой! Кто же тогда будет со мной в шашки играть да на рыбалку ездить! – хохотнул сосед, довольный своим ответом.

Арсений Петрович нервно потер подбородок, кашлянул, как будто подавился еще не произнесенными словами:

– Мерзость все это… Такой же фашизм, как и гитлеровский…

Сосед некоторое время недоверчиво посматривал на собеседника, помаргивая посеревшими глазами:

– Ну ты, монархист, высоко взял! Какой же это фашизм? Бунт офицеров! Бунт! Шутишь, брат… Помнишь, как в фильме «Чапаев» – полк белых офицеров, обнажив сабли, шел на наших? Так и эти могли на Москву двинуться…

Крепко засел в памяти Адама Военного этот разговор шашечников во дворе дома. Он только окончил школу милиции, и, естественно, всякие споры о военных не могли не интересовать его…

Занятый своими мыслями, Адам чуть было не проехал улицу Багликова, где был нужный ему магазин. Притормозив на площадке недалеко от входа, Военный увидел стоявшего у дверей магазина пожилого мужчину – по всему: по облику, по одежде – возвращенца, разговаривающего от растерянности сам с собой:

– Говорит, даже маленький шуруп не разрешено вам продавать… Езжайте туда, откуда приехали… – И добавил, мельком глянув на Адама: – Meним не къабаатым бар…?  – И шагнул в сторону, пропуская к дверям Военного.

Продавец, с виду альбинос, с ловкостью фокусника, щелкая на счетах,  быстро обслужил Адама и даже помог ему донести до выхода увесистую коробку с гвоздями и шурупами.

Адам аккуратно сложил коробку во вместительную люльку мотоцикла, куда кроме ручной пилы, уместились и две штыковые лопаты. Укладывая все это хозяйство, Адам почему-то вспомнил, как отвозил Эмму с бешеной скоростью в родильный дом, опасаясь преждевременных родов первенца – Атиллы, но тревога жены оказалась ложной.

Прежде чем завести мотоцикл, услышал все тот же растерянный голос покупателя, которому отказали продать «даже шуруп». Сбоку магазина на площадке за полуразрушенным забором шел торг. Видимо, покупатель, стыдя торговца, просил его поклясться, указывая ему, куда повернуться, повторяя:

– Къыбла тарафкъа… Къыбла тарафкъа…

Тот, видимо, сопротивлялся в ответ:

– Сиз мени яланджы эттинъиз…

«Возвращенец, зарабатывающий на страданиях своих же, земляков», – с неприязнью подумал Адам, отмечая не первый случай такого торга. Хотел было пристыдить спекулянта, но услышал, как спорщики, согласившись,  ударили по рукам:

– Юз докъуз гривна..? – причем торговец еще и обещал помочь покупателю с доставкой  шифера на указанную «поляну протеста»…

Свернув на приморскую улицу Ленина, Адам почувствовал успокаивающий соленый ветерок. Отсюда незамеченным дорожными постовыми можно доехать по узкой дороге с надписью у обочины на столбе – «Красный Рай», служащий предметом шуток для проезжающих к морю туристов, которые обозревая отрезок земли между шоссе и лесом, смеялись: «Это тот рай, который нам обещали Ленин – Сталин – Хрущев…»

Еще издали Адам напряженно всматривался в приближающийся дорожный столб: на нем почти каждое утро, чуть ниже таблички «Красный Рай», появлялась дощечка с самодеятельной надписью: «Поляна протеста имени Мусы Мамута», чуть измененная со времени стояния у памятника Грибоедову в центре Алушты, где площадь была заменена на поляну…

Сейчас дощатой таблички не было. Ее с завидной регулярностью срывали постовые, но с наступлением полуночи, она снова оказывалась на столбе.

– Татарва задает нам лишней работы, – слышал об этом на планерках Адам. Зато, заметил мотоциклист, вдоль шоссе были сооружены дополнительно еще четыре дорожных поста.

На рокот машины из ближнего поста вышел сотрудник дорожной службы, но видя, что мотоциклист не повернул направо к границам Красного Рая, повертев недовольно жезлом, скрылся из вида.

Адам Военный поехал обходным путем, вдоль холма за прилеском, по каменистой тропе, местами заваленной валунами. Свернув к просеке меж соснами к площадке, где рядами стояли легковые машины, заглушил мотоцикл. Взгляд его пробежал между рядами однотипных «Жигулей», отличающихся друг от друга заржавевшими кузовами и натянутой пленкой вместо разбитых передних окон, среди рядов машин, прикрывавших «поляну протеста» со стороны леса, заметил ту самую «Волгу» с вмятинами на капоте и треснутой передней фарой.

«Машина Куку Партизана», – отметил Военный про себя, увидев, как на рокот мотоцикла уже выходят из ближних палаток встревоженные краснорайцы. В сумерках, всматриваясь в приехавшего, полушепотом извещали друг друга:

– Идьлек Мада… Мада…, – разнося весть по поляне, от палатки к палатке, как о самом желанном госте.

При свете перекрестных лучей прожекторов, установленных по приказу полковника Воеводкина на столбах вдоль шоссе, дабы с наступлением темноты постовые присматривали за малейшим движением на поляне, Адам узнавал многих, вышедших его встречать. Те же лица,  которые запомнились ему от наблюдения во время дежурства на главной площади Алушты, где стояние возвращенцев продолжалось больше полугода, до дня референдума.

Окружившим его подросткам, Идьлек Мада велел выгрузить из мотоцикла купленное в хозяйственном магазине и те бросились исполнять с особым рвением.

Несмотря на поздний час, взятый с первыми петухами рабочий ритм по обживанию поляны не ослабевал. Одни забивали в землю сваи, другие тащили на спинах мешки с песком, взад–вперед катили тележки, груженые щебнем, плитами из ракушника, а кто-то шагами отмерял еще не тронутые траншеями участки под возведение времянки…

В воздухе запах гари был смешан с запахом кипящего казана, вокруг которого колдовали над ужином женщины в дыму от горевших веток…

Недалеко от теплого дыхания костра спал, укрывшись ватной телогрейкой мужчина, видимо, с полуночи заступающий на дежурство по Красному Раю. Рядом, охраняя сон хозяина, лежала дворняжка, еле слышно залаявшая на проходившего мимо Адама.

Услышав за спиной цокот копыт, Адам шагнул в сторону. Мимо него, чуть попридержав коня, чтобы поприветствовать Военного дружеским жестом, проскакал всадник, озорно напевая:

–Ай, Акътабан, Акътабан… Мен атымни макътамам…, – высоко держа над головой за древко голубой флаг с перевернутым трезубцем.

Такой же флаг, вспомнил Адам, реял над головами возвращенцев почти весь прошлый год на городской площади Алушты. Милиция приказывала убрать его, но безуспешно. И возвращенцы после первых холодов снявшись с площади протеста, перенесли сюда, в Красный Рай, все вдохновлявшие их символы-флаги, транспаранты, портреты Мусы Мамута, нарисованные своими же умельцами, и, естественно, выгоревшие на солнце и затвердевшие на морозе палатки вместе с кухонной и столовой утварью и прочий чувал-мувал для повседневного быта…

Адам же, все углубляясь по поляне, думал: дошло ли до слуха Куку Партизана передаваемое из уст в уста – «Идьлек Мада». Ему хотелось еще до полуночи вернуться домой, чтобы не беспокоить стариков, с педантичной точностью укладывающихся к этому времени спать.

До землянки, куда из палатки переселился Куку–Партизан, было еще метров триста. Заброшенное еще с военных времен укрытие случайно обнаружили, когда рыли траншею под фундамент времянки, и бывший партизан, дабы почувствовать атмосферу молодости, перенес туда все свои пожитки, заявив, что сегодняшняя их борьба мало чем отличается по упорству и желанию выстоять и победить от тех лет, когда он воевал в отряде Абдуллы Дагджи.

Адам придержал шаг, услышав возле палатки детское жалобное всхлипывание:

– Чиркий… Памасъ уф олды.., – обращенное к пожилой женщине в длинном до пят платье, державшей мальчика на руках.

Адам расстегнул планшет, вынул оловянного солдатика с красным знаменем, с которым не расставался все детство, и протянул мальчику:

– Мына санъа оюнджакъ.

Мальчик протянул было руку, но одернул ее, удивленно глянув на Адама. И лишь когда бабушка поощрительно кивнула, прижал игрушку к груди.

Услышав рокот вертолета, буквально вынырнувшего из-за прилеска, срезав листья на верхушках сосен, Военный спешно надел шлем, натягивая очки на глаза, зная, что с воздуха ведется съемка каждой детали поляны –палаток, вырытых траншей, возводимых пристроек под времянки.

По сравнению с его последним приездом в Красный Рай здесь появилось много нового,  свидетельств того,  что возвращенцы условились не только переждать здесь выполнения своих требований о земле, воде,  воздухе на родине. По всему видно: здесь решили жить, окружая себя хотя бы мало-мальским комфортом.

По двуязычным, крымским и русским, табличкам, прикрепленным у входа в палатки – «Aшxaне» – Столовая Шефикъе–ханум, «Тиббий пункт» – «Медпункт» с красным крестом и зеленым полумесяцем, врач-терапевт Беян Калпакчи… И далее по ряду – «Истираат чадыр» – «Палатка отдыха», откуда по всей поляне разносилась песня из магнитофонной записи – «Гузель Къырым», и так проникновенно, что Адам прошептал, подхватив слова: «Алуштадан эскен еллер Юзюме урды…», и оглянулся, услышав, как мимо пробегают подростки, звеня лопатами и граблями, выгрузившие их из мотоцикла и, обогнув палатку с надписью – «Тамир этмах» – «Пошивочная мастерская», мастер Эдие Баккал».

Бежавший за ними с коробкой гвоздей, обогнав Адама, свернул направо, к просторной палатке – «Тамирхане» – «Ремонтная мастерская Османа Мамута», где у входа уже были сложены ведра, тазы, примусы для починки.

Палатка была так удачно натянута на отрезке земли, что лучи милицейских прожекторов, освещали даже  мелкие детали кабины трактора – его прилаживал к гусеницам высокий, в ферганской тюбетейке на голове мужчина с гаечным ключом.

Осман Мамут, увлеченный своим делом, не сразу заметил Адама. Один за другим к палатке подходили мужчины, прослышавшие, что»Идек Мада» привез целый набор всяких инструментов. Благодарно кивая Адаму, примерялись к лопатам, граблям, топорам и, забрав их собой, молча уходили продолжать работу в ночной смене.

Осторожно ступая мимо разного хлама – алюминиевых чайников с треснутыми крышками, медных рукомойников с погнутыми носами, – Военный приблизился вплотную к странному сооружению, над которым колдовал Осман Мамут.

Широкие гусеницы были случайно обнаружены кем–то из краснорайцев, очищавших место для времянки. Сверху все было в зарослях кустарника, сплошным рядом тянувшегося к полузасыпанному входу в партизанскую землянку, куда и поселился Усеин Куку. Он и определил сметливым взглядом, что это гусеницы немецкого танка. И тогда-то  Осману Мамуту пришла мысль соорудить на ходовой части машины нечто вроде трактора. Трактора мощного, как танк, с названием грозным – Танкотракт.

Осман, на ходу сняв с руки засаленные перчатки, спрыгнул из кабины и, приветствуя гостя, обнял его, приговаривая:

– Юртдашым.

Адам Военный, с деловитым видом обойдя вокруг сооружения, заметил:

– Пробьет любую крепость… – на что Осман, слегка польщенный похвалой, откликнулся:

– Железный Аждерха.

Здесь, в Красном Раю, Адам чувствовал щемящую тоску – все: и песни,  услышанные возле палаток, и речь, шутливый тон, и даже привычка награждать друг друга прозвищами, когда знакомили кого-то с ним – Сары Якъуп – Рыжий Якуб, Дареджи Шамрат – Шамрат-барабанщик, и вся атмосфера поляны возвращала лейтенанта в далекое детство, когда у него, когда его самого, пышущего здоровьем, всегда улыбающегося, прозвали соседи ласково – Гуллю Адам – Адам розовощекий, цветущий…

Слегка помедлив, Военный потянулся к планшету, вынул две любительские фотографии с пожелтевшим от времени налетом и протянул собеседнику:

– Агъа, айтсанъыз, – в ссылке вам не встречались эти люди?

Осман перед тем, как взять фотографии, вытер масло на руках паклей, поднес их к ярко освещенному месту и долго разглядывал лицо женщины лет двадцати пяти, напряженно сидящей на стуле с широко раскрытыми глазами. Чуть отступив к менее освещенному углу палатки, перевел внимательный взгляд на мужчину в воинской форме с лейтенантскими погонами, с невозмутимым видом стоящего под орешиной во дворе.

Краснораец еще раз с сомнением перевел взгляд на фото женщины и покачал головой:

– Может, имена мне что-нибудь подскажут…?

– Эдие Балабан, офицер – ее муж – Рустем Кассара, – пояснил Адам, стоящий все это время в напряженном ожидании.

Мамут повторно покачал головой:

– Не припомню… Я всех наших в Баяуте знал – отмечали вместе рождение ребенка, свадьбу, собирались на дженазе… И на митингах протеста стояли с нашими флагами… А Эдие Балабан и Рустем Кассара…  Ты их разыскиваешь по долгу службы…?

– По долгу крови, – повернулся Адам, собираясь идти дальше, к землянке, заметив, что ответ его озадачил собеседника.

Кто-то сзади дотронулся до его плеча, и, обернувшись, Военный увидел того, к кому шел – Куку Партизана, улыбающегося во всю ширину густых с проседью усов. А с ним того весельчака, проскакавшего давеча мимо на коне с развивающимся на ветру флагом… Акътабан…  Акътабан…

Адам, сдержанный и несловоохотливый по натуре, смутился такому выражению чувств – Куку обнимал его, прижимал к груди, выражая тем самым благодарность лейтенанту за очередную помощь, на сей раз за доставленные в Красный Рай лопаты, вилы, топоры…

– Дайте-ка я гляну, – прервал его душеизлияния весельчак, заметив, что Адам засовывает фотографии в планшет на боку.

Куку Партизан поспешил представить его:

– Энвер – водитель и завхоз в одном лице… Человек надежный, дослужился на фронте до капитана, а оттуда, как и всех воевавших офицеров – в ссылку, на поиски семьи…

Тем временем, напряженно разглядывая фотографии, Энвер заметил: – Я из Каттакургана… Всю зерафшанскую долину объездил на молоковозе, из колхоза к колхозу…. – для пущей доверительности пояснял он, перекладывая фотографии из одной руки в другую. Проведя пальцем по потемневшему глянцу, поинтересовался: – Сколько им лет, фотографиям..?

– Женщину, Эдие, запечатлели весной, за месяц до высылки… А мужа – Рустема – перед отправкой на фронт, в сентябре сорок первого.., –пояснял Адам, делая паузы, как бы напрягая память, хотя не раз отвечал на подобные расспросы возвращенцев,  кому приходилось показывать фотографии.

Энвер потер кончик острого носа, проведя пальцем к подбородку, и закачал головой:

– К сожалению, не припомню… – и, не делая пауз, обратился к Осману с горячностью: – Осман–агъа, верите, объездил пять или шесть хлебных ларьков, даже заезжал в Алушту, к нашим родным крымцам – спекулянтам на хлебозавод. Такую, хаины, цену заломили, что мы останемся без последних штанов! А в ларьках: «Вам, татарам, запрещено хлеб продавать… Из-за вас среди местных начнется голодомор… » А одна бабка в очереди: «Вы отравленным хлебом нашу скотину будете кормить, от них и у людей мор наступит… » В общем, как говорится, – старая песня на новый лад.., – в сердцах снял с головы белую молитвенную шапочку и в задумчивости почесал затылок: – Думаю, Осман-агъа, вы единственный краснораец с местной крымской пропиской в паспорте… Придется поездить с вами за компанию, может, ваш документ подействует на продавцов…

– Я готов, – кратко откликнулся Мамут, подступая к своему детищу – танкотракту с большим гаечным ключом. – В селе Партизаны моя халупа…

Куку Партизан, чувствуя по нетерпеливому взгляду Адама, что тот приехал с чем-то важным, взял Военного за локоть и шагнул в сторону,  чтобы не преграждать путь женщине с судком в руке и ее помощнику-подростку, хлопающему крышками кастрюль в роли глашатая:

– Ужин готов, ханым-эфендилер…  Сютлю аш…

К землянке, куда Куку привел Адама, были пристроены двери, изнутри укрепленные балками, стены замазаны и покрашены в белый цвет.  Посредине – потемневший от времени стол со складными стульями, сбоку топчан. Бегло оглядев все это, Военный шутливо заметил: – Комфортно же жили партизаны…

Усеин Куку хмыкнул в ответ и заговорил о другом:

– Я здесь привратник, хранитель святого места… Когда вскрывали землю под стены времянки, здешний краснораевец Мамут Чурлу – архитектор и археолог в одном лице, набрел на кладку из ракушечных камней, и открыл место древнего, разрушенного еще до войны азиза… Пораспрашивал возвращенцев, чьи предки жили в окружных селах, выяснилось – это могила Мойнакъ–Азиза… Расчистили вокруг, облагородили. Дай Аллах, придет время, и купол возведем, – рассказывал Куку Партизан расслабленно, как бы умиротворившись, – недавно первые паломники потянулись к нам за исцелением и благословением Мойнакъ–Азиза… А я теперь выполняю, кроме члена Меджлиса, еще и обязанность хранителя азиза, – но, заметив, как Адам с беспокойством глянул на часы, уставился на него широко раскрытыми глазами, подперев подбородок руками,  в позе внимательного слушателя.

– Я к вам по делу, а паломничество совершу в другой раз, – улыбнулся Военный, чтобы не давать повод для напряженного разговора. – Скажите, Усеин, вы часто ездите в Херсон к семье? В село Чонгар?

Куку Партизан, видимо поняв смысл вопроса, кивнул…

– Наша дорожная служба засекла маршрут вашей «Волги», – Адам слегка разволновался, отчего потерял нить рассуждения: – Так вот, на вас хотят повесить висяк, то есть нераскрытое с начала зимы преступление.  Наезд на ночной дороге на женщину… Я понимаю, – повысил он тон, усаживаясь на топчане поудобнее, – вы человек известный, бельмо на глазу не только милиции… Будьте осторожны… Вот все, что я хотел до вас донести.

Собеседник некоторое время молчал с усмешкой на лице, в возбуждении поднимая то одно, то другое плечо:

– Ха! Неужели не придумали ничего масштабного – с погоней, с выстрелами, взрывами, чтобы достать прошедшего сквозь огонь и воду партизана? Знаете, – нервно поводил он желваками, – для меня это даже обидно, будто я пьяный хулиган, выехавший на дорогу… Обидно, обидно…

Разговор прервала спустившаяся в землянку женщина средних лет, с напряженным взглядом голубых глаз, с бумагами в руке.

Все еще переживая услышанное, Куку не сразу заметил ее приход. Затем поспешно вскочил с места и широким дружеским жестом  представил гостью:

– Айше–ханум, член нашего регионального меджлиса, активистка, спортсменка и просто красавица, нравом и жестким характером вполне соответствует данному ей здесь прозвищу Тикбаш Айше.

Адам встал, приветливо улыбаясь, и чуть посторонился, пропуская женщину к столу. Вошедшая положила перед Куку Партизаном бумаги, пояснив:

– Заявления вновь прибывших к нам… Мерзие Табах из Муйнака,  Каракалпакия и Айдер Адабаш из Самарканда… желают, чтобы им выделили участки под времянки.., – и, не делая паузы, перевела разговор в адрес Адама: – Что же вы, хозяин, не предложите гостю кофе? Как-то не по-нашему…

– Можно, конечно,– торопливо выдвинул Усеин Куку ящик стола. – Адам Арсеньевич не гость, а наш друг… Как-то не пристало угощать друга эрзац-кофе из пережаренного ячменя…

Едва дослушав его, Айше, нахмурившись, спросила:

– Это вы распорядились, чтобы Мемет Бекташ занялся обустройством площадки для игры в футбол и баскетбол?  Не надо отвлекать людей на дела, не требующие срочного решения! Сейчас главное – вода, колодец… Надо жизненно важные дела решать коллегиально…

– Да, да, конечно, – слегка растерялся Куку Партизан и добродушно добавил:

– Ханум, хвала Аллаху, мы уже не в ссылке, чтобы каждый свой шаг отмечать в комендатуре.

– Меджлис – школа демократии и коллегиальности, – несколько торжественно парировала гостья, направляясь к выходу.

– Конечно, где уж мне было учиться демократии с пятиклассным образованием? В двенадцать лет пас овец, затем подался к партизанам. А дальше, со всем народом – в кровавый путь.., – проворчал добродушно ей вслед Куку и, взяв Адама за локоть, предложил: – Я вас провожу.

Хотя Куку был дружелюбен и ироничен, все же, наверное, не переставал думать о предупреждении Военного, что и выдал саркастическим смехом:

– Бездари! Глупцы! Думают обвести вокруг пальцев – и кого!? Того, чьим наставником, учителем по жизни был сам Абдулла Дагджи! – И, видимо, произнесенное с почтением имя напомнило ему по аналогии, другое схожее имя. – Впрочем, не лишне посоветоваться с адвокатом Юсуфом Дагджи. Парень окончил с отличием юридический в Ташкенте, недавно вернулся и весь в кипучей деятельности… Частенько заглядывает к нам, в Красный Рай и собирает сведения обо всех нарушениях наших прав алуштинскими властями…

Осман Мамут, все еще возившийся с танкотрактом, услышав разговор,  вставил:

– Это тот самый Юсуф Дагджи, выступавший на судах в Узбекистане в защиту наших крымцев..?  Светлая голова…

Готовясь к отъезду, Адам надел шлем и, потирая  платком запотевшие в сырой землянке очки, как бы между прочим, сообщил:

– Еще… милиция хочет заслать в Красный Рай осведомителя… Помните,  разоблаченного на площади Меметова?

– Как же не помнить? – усмехнулся Куку. – Воистину провокатор, кричал, желая настроить нас на криминал: нельзя верить больше обещаниям, надо брать штурмом здание горисполкома в Алуште, жгите документы, выгоняйте чиновников из кабинетов! Как же не помнить? – повторил, все более возбуждаясь, собеседник. – А перед референдумом?! Окружайте избирательные участки, не давайте прохода. Это не наш, не крымскотатарский референдум! Жаждал вызвать жестокий, кровавый ответ… Кстати, таких меметовых было немало и в Узбекистане… Штурмом берите прокуратуру – освобождайте наших, крымских… У нас же хватило ума и выдержки… всегда и во всем требовали свои права мирно, без насилия – и вот мы на родине, победили…,– и заключил успокоительным тоном: – Спасибо за предупреждение… будем начеку. А если проскочит в Красный Рай какая-нибудь серая мышка… надежда на вас, мой друг, как и в случае с Меметовым… Военный лишь сдержанно кивнул, в нетерпении поглядывая на часы.

Шагавший с ним рядом, уловив его тревожный взгляд, ускорил шаг, измеряя на глаз расстояние до ближайшей просеки, где хозяина ждал его мотоцикл.

Но у кипящего, дымящего большого казана под навесом пришлось невольно придержать шаг, услышав возглас женщины маленького роста, худенькой, как божий одуванчик, преградившей им путь: – Не отпустим, пока гость не отведает с нами ужин…

Шефкъие Бейт, выполняющая в одном лице роль поварихи и медицинской сестры, ловким движением наполнила тарелку:

– Сюзме бакъла…  специально для мужчин на тяжелой работе…

– Оставь для меня, скоро вернусь… Идьлек Мада на службе очень торопится обратно, – остудил ее рвение Куку Партизан…

Шефкъие Бейт улыбнулась, заметив растерянность на лице Адама, – вспомнила, как в прошлый свой приезд в Красный Рай, просил и ее, в числе других краснорайцев, взглянуть на фотографии мужчины в военной форме и женщины – не встречала она их в ссылке, в Кермине… внимательно рассматривая фотографии –  каждую по отдельности и сложив вместе, – с сожалением покачала головой. И в свою очередь, не преминула спросить Адама:

– Вы не приходитесь родственником Иззету Военному из Дегирменкоя? Жили они до изгнания в квартале Муртаза-маале, – и, услышав отрицательный ответ, на всякий случай добавила: – Мы сами из Сохтара маале.

Адам Военный еще у порога дома заглушил мотоцикл и вкатил его во двор. Но, заметив свет в окне стариков, успокоился, успел до их отхода ко сну.

Эмма, несмотря на поздний час, также еще не ложилась спать, пару раз грела ужин, посему сдержанно встретила мужа, но вспомнив, какой трудный был у Адама день, смягчила тон:

– Удачно съездил?

Адам усталыми движениями снял куртку:

– Не очень… Осмотрели дворы нескольких владельцев машин «Волга», у всех алиби… Никто из них не совершал смертельный наезд на женщину на ночной дороге… А Воеводкин не спит и думает: на кого бы навесить этот висяк…

Эмма спешно вытерла стол и направилась было на кухню:

– Сейчас подогрею галушки…, – но, услышав в ответ: «Спасибо, устал, не хочется есть на ночь», – расстроенная, вернулась к мужу.

Во всем послушная и безответная, Эмма, кажется, впервые за четверть века совместной супружеской жизни, выразилась с обидой, услышав, как Адам поинтересовался:

– Угостила галушками родителей?  И проверила, не забыли ли они на ночь закрыть ставни на окнах с улицы?

– Ты больше заботишься о них, чем обо мне и детях, – но тут же,  спохватившись, дабы не остался осадок у мужа на сон грядущий, сказала, смягчив тон. – Всякий раз слышу, как они перед сном рассуждают о погоде на завтра… Неужели и нам, когда состаримся, не о чем будет говорить, кроме как гадать о грядущем дне – будет он пасмурным или выглянет солнышко…

– Чтобы не рассуждать на старости о погоде и болячках, буду читать тебе «Тысячу и одну ночь», по одной ночи перед сном – хватит почти на три года…

Обычно после поездок в Красный Рай от усталости и перенапряжения сон долго не одолевал его. Будоражили обрывки чьих-то слов, лица, но чаще из детских дней. Будоражили настойчиво, порой болью и отчаянием, чувством одиночества… И чтобы смягчать эти чувства, пытался вспомнить одну из ярко запомнившихся игр со сверстниками на поляне в своем квартале – Орта маале, переименованную в улицу Заводскую после высылки сверстников с их семьями на чужбину.

Вот и сейчас в памяти всплыла озорная игра – «Темирбай». Собравшись в круг, избирали каждый раз по очереди кого-нибудь водящим и нарекали его этим именем. А Темирбай, выпрямившись в центре круга, напевал бесхитростные слова:

– Пять детей у Темирбая,

Дружно весело играют…

В речке быстро искупались,

Пошалили, еще искупались…

И по взмаху Темирбая все хором подхватывают песенку. Темирбай вслушивается и выбирает себе взамен самого звонкоголосого. А тот в свою очередь, делает знак веточкой ивы или ленточкой, чтобы остальные подхватили его голос:

– Хорошенько отмылись,

И красиво нарядились,

И ни есть, ни пить не стали.

В лес под вечер побежали.

Друг на друга поглядели.

Сделали вот так! – взмах шарфом или пучком мятной травы. И так пока следующий Темирбай, один из пяти детей Темирбая, не подхватил по эстафете эту озорную песенку…

– Друг на друга поглядели.

Сделали вот так! – прошептал в полудреме Адам, – где сейчас эти дети Темирбая… В какую даль погнала их судьба? Левшу Арсена Сол-акъая, тощего, будто насквозь светящегося, Гирей Арыкъа, Яя Посалакъа, за которым с младых лет закрепилось прозвище Карапуз, всех их в одночасье поглотила темнота той майской ночи.

Глава четвертая

В понедельник шестого апреля отдохнувший после воскресной охоты на кабанов полковник Воеводкин снова заговорил об информаторе татар,  пока еще не выявленного среди сотрудников, посетовал на плохую работу управления собственной безопасности и клятвенно пообещал повысить в звании того, кто разоблачит «оборотня в погонах».

Вены на шее полковника вздулись от негодования, и он поспешно расслабил ворот кителя, когда речь зашла о поимке Куку-Партизана. Начальник дорожной службы капитан Федорук обмолвился: в последние две недели татарин не был замечен в машине, направляющейся по привычному маршруту в сторону Херсона.

– Что и требовалось доказать, – без особой связи с докладом Федорука подчеркнул  Воеводкин и почему-то в сердцах отодвинул на столе бумаги: – В ваших рапортах одно вранье! Усилили, проверили, засекли, обнаружили… – И указал пальцем в сторону сидящего в первому ряду кадровика, старшего лейтенанта Каратаева.

Тот без слов понял намек и встал для доклада:

– По вашему заданию мною проверены личные дела всех двух тысяч сотрудников управления на предмет национальной принадлежности,  родства, дружеских связей с татарской диаспорой, – и, сделав паузу, ввернул несколько научных терминов, – так сказать, о генеалогии, генотипе, указывающих на далекое родство с татарами, из среды которых мог появиться сей оборотень… По анкетным данным – не обнаружено. Почти весь состав сотрудников – славянского происхождения – наши русские и украинцы… Есть старшина по фамилии Татарский, но это – игра слов…  Хотя в личном деле сей Татарский указан, как русский, но углубившись в его генеалогию, обнаружил, что это младший юрист управления,  гражданин еврейской национальности…

Воеводкин досадливо поморщился:

– А ты по вере, так сказать, по религии магометанской. Вот, может быть, где камень зарыт…

Каратаев сконфуженно опустил голову, пожимая плечами:

– В анкете сослуживца отсутствует графа вероисповедание.

– А ты без анкеты, формальностей, – тут же получил он отповедь, – творчески, интуитивно…

Кадровик почесал лоб, напрягаясь:

– Сержант Цеденбал два года тому перевелся в Крым из бурятской милиции… Со времени личной беседы заявлял, что активно боролся с шаманами… имеет медаль…

– Разумеется, – широко развел руками Воеводкин, – как узнали, что в Крыму можно запросто получить землю под дачи и дома в самых лучших местах – на берегу моря, в долинах, где есть вода и зелень, глядишь – тут как тут Цеденбалы, судьи Чиж из тьмутаракани, и еще одна законница из-за полярного круга – Эмза… как ее там?  – И, не делая паузы, переменил тему:

– Придется этого Куку выманить из поляны и арестовать – первое! Второе: дабы закрыть доступ в цыганский табор новых татар, въезд им и выезд. Попрошу медицину, чтобы санитарный врач объявил вокруг табора карантин от всякой опасной заразы, которая идет оттуда на Алушту, –заметив, что Адам водит ручкой по бумаге, поинтересовался. – Лейтенант Военный… Вы слышали мое предупреждение, ничего из данных мною указаний, не записывать… Все впитывать головой…

Адам отодвинул от себя лист бумаги ближе к сидевшему рядом старшине Малеванному, дабы тот убедился, что ничего секретного в его записях нет: одни лишь каракули, состоящие из линий и кругов,  обычное занятие на скучных планерках. Все это странным образом отметилось в сознании Малеванного, который встал и заявил:

– Товарищ полковник… Аэросъемка из вертолета засекла на татарской поляне мотоцикл…

Однако Воеводкин не придал этому сообщению  особого значения и твердыми шагами поспешил к выходу, глянув на часы.

Из всего услышанного на утренней планерке, в память Адаму Военному особенно запала аэросъемка с обнаруженным мотоциклом на Красном Раю. И дежуря на посту у здания горисполкома Алушты, обдумывал, как обезопасить себя от наблюдения с воздуха.

А к обеденному перерыву к нему вышел с пачкой папирос в руке Энвер Кучук, любивший еще до похода в столовую, досыта насладиться табачным дымом. Минутой ранее из здания, оглядываясь по сторонам, вышел другой сотрудник – также заядлый курильщик. Но Кучук, проигнорировав сослуживца, шагнул в сторону Военного, стоящего под козырьком подъезда, спрятавшись от уже припекающего солнца. Что влекло к нему обычного служащего, не имеющего общих интересов с сотрудником милиции, часто думал Адам, видя, как Кучук всякий раз проницательно всматривается в дежурного лейтенанта, будто пытаясь разгадать какую-то тайну.

Кучук постучал папиросой о коробку с надписью «Казбек» над изображением всадника в бурке на фоне гор и доверительно сообщил:

– Сейчас такие не производят… Поговаривают, что «Казбек» покуривал сам Сталин из нашего крымского табака со склонов Корбека, Дегирменкоя… Случайно обнаружил в захудалом магазинчике в селении Бача под Балаклавой. И пустил колечко дыма, наблюдая за его полетом: – Запах Крыма… Как говаривал поэт: «Дым отечества нам сладок и безвреден…» Вы не курите? И правильно делаете… Я пытался бросить, но работа нервная… По просьбе руководства собираюсь к нашим землякам, в Красный Рай, чтобы убедить их разойтись по добру и здорову, не доводя ситуацию до крайности…  Поскольку, Адам Афанасьевич, вы часто на этом посту, наверное, помните, когда я говорил с ними откровенно по душам,  когда Куку-Партизан и его люди стояли здесь табором…, – Кучук кивнул в сторону памятника Грибоедову и для пущей убедительности еще и провел рукой в сторону площади. – Возможно, тогда я не был достаточно убедителен… посему не отмечен в числе наших сотрудников грамотой Верховного Совета… Впрочем, Адам Афанасьевич, вы, как и мои сослуживцы, не могли не оценить всей страсти и убежденности моих доводов, потому что я единственный в этом здании человек, говорящий с возвращенцами на родном языке… если не считать двух уборщиц Хадидже-апте Шармен и Эмель-апте Устабаши, кстати, допущенных к работе после тщательной проверки личностей, по моей рекомендации…, – Все еще страдающий от того, что он не был отмечен за работу по успешному проведению референдума, Кучук заметно разнервничался хотел было закурить вторую папиросу, но закашлял и повторил: – Да, я теперь теоретически и научно подготовлен для разговора в Красном Раю… До референдума и после, всех нас собрали у Николая Васильевича Багрова, где я многое узнал о сути новой крымской автономии… Главный юрист Верховного Совета Михаил Пинхасович Генис провел с нами… – как теперь называют это? – мастер–класс. Записанное мною на мастер-классе я вызубрил наизусть. – Заметив, что сотрудник, также вышедший покурить, глянув на часы над дверями подъезда, бросился вовнутрь, Кучук сделал шаг от Адама, но, передумав, остановился: – Все равно меня там не ценят… – с досадой махнул он рукой в сторону окна на втором этаже, – подождут… Так вот доводы Михаила Пинхасовича убедительны. Сам факт поголовной высылки моих земляков – и меня с ними – юридически обосновывает переименование крымскотатарской автономной республики в Крымскую область из-за отсутствия на тот момент самого коренного народа, то есть крымских татар. Таких примеров в истории множество, когда коренной народ из-за войны, депортации, чумы, землетрясения, извержения вулкана, стершего с лица земли горо-государство Помпея… Следом за исчезнувшим народом исчезает и самоназвание края,  страны… В  лекции Михаила Пинхасовича особенно убедителен тезис в  пользу отмены декрета Владимира Ильича Ленина о национально-территориальной автономии наших крымских татар. Это последовавшие за изгнанием народа Указы 1945 и последующих годов о переименовании  крымскотатаркских сел, городов, горных вершин русскоязычными названиями, такими, как «Голова Екатерины»…

Чтобы не казаться безучастным к душеизлияниям Кучука, Адам откликнулся на его последний довод:

 – Юрист имел в виду: нет народа – нет проблемы… Как в таком случае он объяснял Постановление Верховного Совета СССР о признании незаконным высылки крымских татар в чужие края? И не связано ли это признание государства восстановление всех прав возвращенцев, в том числе, права жить на своей родине, право на жилье, работу? – Адам взял короткую паузу, пока Кучук обдумывал ответ, и, чтобы не казаться заинтересованным лицом, пояснил: – Мне, как и вам, приходиться работать с крымскими татарами на полянах самозахвата… Задачи у нас разные, но цели-то одни – общественный порядок и безопасность…

– Знаете, Михаил Пинхасович на сей счет ответил полуаллегорически, видимо, не имея достаточных юридических доводов в пользу прав возвращающихся… Крымские татары, объяснял юрист, возвращаются уже в другой, не их, Крым, не в тот Крым, где они жили… Сейчас они устремились за своими воспоминаниями, кошмарными снами… совсем в другую, параллельную, точнее виртуальную, реальность… Простите, – спохватился Кучук, направляясь к массивным дверям. – Боюсь, как бы не заняли мой столик недалеко от кухни…

Едва за Кучуком с мелодичным скрипом закрылась дверь, взывая его к тяжкой работе, ротный старшина Малеванный всегда в паре дежуривший с Адамом, громко постукивая ботинком по брусчатке подъезда, подошел к Военному и с двусмысленным выражением лица, поинтересовался:

– Товарищ лейтенант, отчего этот татарин в каракулевой шапке, поеденной молью, все время липнет к вам? Вроде интересы у вас разные…

Военный полуобернулся и ответил ему через плечо:

– Он и к тебе, возможно, лип, если бы ты не выглядел угрюмым с чувством превосходства своими погонами… – И, решив смутить собеседника, спросил без обиняков: – Малеванный, ты татарофоб…?

От напряжения на лбу Малеванного образовались глубокие складки:

– Где-то я слышал это словечко… Но не припомню… А что оно означает?

Военный саркастически улыбнувшись, пояснил:

– Это когда у человека смешанные чувства к татарам. Он их ненавидит и боится одновременно…

Малеванный хмыкнул, плотнее натягивая на голову фуражку:

– Не знаю, как другие, а я лично их не боюсь, – и выразительно прижал руку к кобуре на боку. – Ненавижу, как и все другие, – да! – И довольный, что обычно сторонящийся его лейтенант заговорил с ним доверительно, поинтересовался: – А вы, товарищ лейтенант, как к татарве относитесь?

Военный, словно ожидавший такого вопроса, ответил, не задумываясь:

– Как и полагается – по уставу и закону… Нарушил – ответь, поздоровался, прошел мимо мирно, ступай своей дорогой.

Малеванный решил не отставать с острыми вопросами и заметил с многозначительным видом:

– А как же татарва в Красном Раю? Вроде, все до поры до времени мирно, но ведь все равно незаконно заняли землю и обживают на свой лад, по законам Магомета… Разве это не уголовщина?

Адам, чувствуя в словах подчиненного подвох, громко скомандовал:

– Отставить, сержант Малеванный! Не надо устраивать экзамен по юридическим законам! Мы – люди служилые: прикажут снести все в Красном Раю – снесем! Прикажут арестовать Меджлис – арестуем! Марш – на свой пост!

Малеванный, слегка опешив от такого поворота, вымолвил растерянно:

– Слушаюсь! – побрел на правую сторону площадки.

«После того, как Воеводкин помешался на «оборотне в погонах», теперь каждый следит за каждым, мечтая о звездах на погонах», – подумал Военный, отступая ближе к стенам здания, в тенистое место…

Как правило, Адам Военный сдавал дежурство в начале седьмого вечера, когда группами по пять-шесть человек сотрудников, оживленные, сбросившие с плеч бремя работы, покидали здание. Ждали, пока первым покинет место службы Климович Павел Алексеевич. Выглядывая из окон, ждали, пока «Волга» шефа не делала резкого разворота справа от площади к улице Ленина.

«Уехал, уехал…», – со вздохом облегчения передавали друг другу, гурьбой спускаясь по лестницам к выходу, увлекая за собой и Кучука с увесистой папкой. Ежедневно знакомясь с десятками просьб возвращенцев по землеустройству, Кучук не успевал даже пронумеровать их, посему оставшуюся брал домой.

Но сегодня – странно! – ближе к пяти часам, на час раньше Павла Алексеевича, из главного подъезда вышел не кто иной, как Энвер Кучук с папкой под мышкой. Он поднял голову, услышав как от порыва ветра встрепенулся, смешав синие и желтые полосы, флаг, установленный на флагштоке сбоку козырька над подъездом.

– О! – воскликнул Кучук, – утром в спешке я и не заметил… Вместо красного, советского, вызывающего немотивированную агрессию, успокаивающий… блакитный та жовтый. Давно пора было сменить… И от воодушевления, прижав руки с груди в молитвенной позе, повернулся к Адаму Военному: – Гляньте-ка… Вам не кажется: флаг водружен неровно – верхняя синяя полоса чуть оттеняет нижнюю – желтую?

Адам, прислонив ладонь к глазам от кривых вечерних лучей солнца, всмотрелся:

– Это от освещения… игра света и тени…

Сержант Малеванный подался телом вперед, навострив ухо.

– Да, возможно, вы правы, – согласился Кучук и, не делая пауз, спросил Адама, спешно вынимая из бокового кармана паспорт:

– Вы получили украинское гражданство? – И, полистав советский серпастый – молоткастый, показал на одной из последних страниц жирный штамп, подтверждающий новое гражданство, добавив: – Скорее бы заменили этот, советский… С ним связано столько всякого – и – счастливое школьное детство, сменяющееся горечью утраты родины… близких.

– Мы люди служилые, военные, пойдем на торжество строем, – молвил Адам, строго глянув на Малеванного.

– Да, да, нам, управленцам, в первую очередь, какая-никакая, а власть! – И снова изобразив восторг на лице, Кучук добавил: – Нас уже знакомили с образцом паспорта Незалежной, на обложке на синем фоне желтый трезуб. Кто-то из лекторов утверждал, что трезуб – хазарская тамга, а кому-то показалось, что он похож на падающего на дичь сокола… – И, заметив нетерпение на лице собеседника, поспешил объяснить: – Мне позволили уйти на час раньше, потому что ваш начальник – Николай Васильевич Воеводкин ждет… Перед тем, как отправиться на очередные переговоры в Красный Рай, мне нужно знать, какая там обстановка, настроение людей, чтобы говорить с ними убедительно… Вот так! – и быстро спустился по гранитным ступенькам вниз, мелькая коричневыми туфлями.

Глядя ему вслед, Адам подумал: «Все будет также как здесь на площади. Люди не поверят сто и первому обещанию…»

Однако нить его мыслей была прервана неожиданным заявлением сержанта, с неприязнью смотревшего вслед Кучуку:

– Вы интересовались моим отношением к татарве, товарищ лейтенант, – мысль Малеванного все еще вертелась вокруг этого вопроса: – Мое отношение – во! – выдвинул он руку вперед со сжатым кулаком, – и вот! – хлопнул он ладонью по кобуре. – И идет мое понимание их натуры с тех пор, как я работал в охране Кременчугской тюрьмы… Затолкали туда четверых татар – предателей, немецких блюдолизов… Вернулись наши в Крым, а они скрывались в лесах и горах. Продолжали грабить наших селян и насильничать… Наши выследили их лет этак через тридцать. Обросшие, грязные – чудища… Суд скорый – вышка! Так вот я лично, вот этими руками, двоим пустил пули в затылок. А еще двоих, помнится, уложил Петруха… А таких татар много, и по сей день, говорят, рыщут по лесам, да болотам… Как собака Баскервилей, помните? Ха-ха!

Адам, выслушав собеседника с непроницательным видом, лишь подумал: «Айван. Животное. Все провоцирует меня… – и тряхнул головой, чтобы отогнать эти мысли. Повернувшись, увидел, как Кучук, мелькая коричневыми ботинками, которыми он так любовался, выходя из здания, уже стоял возле автобусной остановки.

«Что ж, добро пожаловать в Красный Рай», – по странной связи Адам вспомнил о торге во дворе хозяйственного магазина, когда покупатель, стыдя спекулянта, толкал его в сторону священной Каабы, как клятвоотступника…

Адам Военный, стоявший в тот промозглый осенний день в милицейском оцепенении вокруг «площади протеста» у памятника Грибоедову в центре, в словах и деталях запомнил первое явление Энвера Кучука народу в качестве алуштинского чиновника, призванного договариваться с возвращенцами.

Адам знал: есть приказ самого Багрова – до референдума обходиться с сидельцами площадей и «полян протеста» по всему Крыму без насилия и погромов, вести с ними беседы задушевные, склоняя их к законопослушанию… И хотя со всех мест полуострова доносили главе Крыма: возвращенцы почти поголовно не признают референдум, в котором не усматривают ни буквы, ни духа, отмененного после мая 1944 года прежней автономии, Николай Васильевич лично заверил и Москву, и Киев, что все пойдет по привычным советским меркам – 99,99 процентов «за», за вычетом волеизъявления крымских татар, приходящих на избирательные участки голосовать «против» или вовсе испортить бюллетень, поставив на них жирный крест…

Явление Кучука народу случилось аккурат сразу после того, как пикетчики, постелив намазлыкъ, выправляя ряды, совершили уйле намазы, что, по мнению Кучука, смягчило их нрав, успокоило, снимая агрессию.

Кучук, выйдя из здания на пару со своим начальником Климовичем Павлом Александровичем, почти вплотную, став спиной к милицейскому ряду, произнес дружелюбно в микрофон:

– Селям алейкум… Саба шерифинъиз хайырлы олсун… Друзья, с искренними словами сочувствия к вам обращается ваш земляк, так же пострадавший от гонений в сорок четвертом, проклятом, году для невинных стариков, детей, женщин…

С натянутыми, как струны, нервами возвращенцы с первых его слов, почувствовали фальшь во всем – в интонации голоса, в манере держаться, да еще выставляя на показ костюм румынского покроя, никак не гармонирующий с цветом его зеленого галстука, этим разительно выделяясь от тех, кого называл земляками, одетыми в чем попало.Заранее предугадывая, что скажет оратор, к чему будет призывать, острослов палаточного городка, работавший клоуном в узбекистанскои кочевом цирке Гугу Шарман выступил вперед. Надев на кончик носа желтый резиновый колпачок, какими обычно на сцене смешат детей, и, сложив ладони ко рту, выдохнул:

 – Сёзиюнъизни больдим, эйилигинъиз юрьсюн… Догадываюсь, вы попросите нас разойтись по добру по здорову, но не скажете куда, нам, бездомным… Сами же вы вернетесь к жене и детям в просторную квартиру с ванной, газом и прочими удобствами… По сведениям нашей разведки, на улицу Парковую, в прекрасном районе, куда доносится дуновение моря… Вы могли бы объяснить соотечественникам:  за какие заслуги вы получили ее вне очереди? И даром?

Климович, все это время стоящий с напряженным видом, заметив конфуз на лице сослуживца, резко повел плечами:

 – Не стоит отвечать на этот клоунский вопрос… Незаконно пробравшийся к нам, в Крым, смеет говорить прокурорским тоном…

Но хитроумный от природы Кучук не желал казаться таким резким, как городской голова, пошел на словесную уловку, дабы обескуражить собеседника:

– Мен сизни бир ерде корьген дайыным! – хитро прищурившись, всматривался он в острослова. – Не в колхозном ли амбаре под Маргиланом? А может, в совхозе в Кызыл-тепе, где от голода умерла моя младшая сестра, восьми лет – Хафизе, а малярия унесла брата Арслана? Я же, обессиленный от недоедания, не мог не то, что рукой двинуть… предали их земле сердобольные узбеки… Алла душманыма биле косътермесин… А мать мы потеряли в казахской степи, куда она на минуту вышла за водой, когда поезд остановился на полустанке… Я ваш, я искренне ваш, скреплен с вами и со своим народом кровью. Поверьте, земляки, я пошел на государственную службу не ради квартиры и этого костюма, – дернул он себя за лацкан пиджака, а ради вас и ваших детей… – И тревожно глянул на Климовича, шепнувшего: «Ближе к делу… «

Сложив губы трубочкой, из-за чего на лице Кучука появилось что-то детское, незрелое, оратор продолжил в микрофон: – Я ваш человек во власти, а без власти, как известно, не решается ни один вопрос… Список, который мы получили от уважаемого Усеина Куку, где нуждающихся в земле четыреста человек, изучается… Я с вами ждал возвращения на родину почти пятьдесят лет, подождите еще полгода… Успешно проведем референдум по новой Конституции, где учтены и ваши права, и дело сдвинется с места… Кстати, на встрече делегации в горисполкоме мы просили ваш Меджлис представить список тех из вас, кто проголосует за референдум, обещали законопослушным в первую очередь выделить землю под жилье. Но, увы! Списка и по сей день нет… Опрометчиво не думать о своей судьбе и судьбе детей… Неумно… В ответ на хриплый звук мегафона, откликнулись несколько голосов на площади:

– Это не наш референдум! Требуем восстановления ленинской конституции, даровавшей нам, коренным жителям, автономную республику! Землю мы все равно получим! Она – исконно наша! Земля предков! Будем стоять на своем год-два, а добьемся, чтобы признали нас детьми этого края! Вы нас здесь не ждали! Но мы вернулись, чужбина нас не сломала, а закалила…

Кучук подался было телом вперед, чтобы ответить, но, не зная, как  убедительнее выразить свои доводы, напряженно глянул на Климовича, ожидая его поддержки. Но городской голова стоял с таким видом: мол, о чем говорить с этими бездомными цыганами, раскинувшими свой табор на площади, – они понимают лишь силу, а не убеждения.

Чтобы показать себя перед начальством хорошим спорщиком, дабы подчеркнуть, что не зря ест хлеб в своей канцелярии, Кучук пожав плечами, плотнее прижал мегафон к посиневшим от волнения губам: – Хотите ждать еще год-два? Ха! Ха! Как бы не пять-десять лет. Таких, как вы, скороходов–возвращенцев, прибывших без всякого приглашения, сегодня собралось восемьдесят, а может быть, и все сто тысяч… Точную цифру знает Павел Алексеевич, – повернулся оратор к шефу, приглашая его вмешаться в разговор. Но Климович в ответ лишь угрюмо кивнул, вытаскивая из полосатых брюк карманные часы на цепочке. Кучук машинально тоже попытался узнать время, приблизив к глазам руку с часами с помутневшим циферблатом. Это почему-то заставило его занервничать, и он крикнул в микрофон: – Где ваш Меджлис, то есть Усеин Куку, самозванно взявший себе кличку Партизан… – и повернулся к Климовичу, ожидая реакции на свое остроумие…

Ни Павел Алексеевич, ни тем более площадь не ответила, продолжая усталое, гробовое молчание.

Адам Военный, стоящий чуть ли не дыша во вспотевший затылок Кучука, подумал непроизвольно:

«Ведь Партизан в Чонгаре, у родителей… Опять поехал на своей «Волге», чтобы помочь им забор поправить, заилевший колодец прочистить, жену с детьми повидать».

Кучук видя, что Климович нетерпеливо топчется с ноги на ногу, решил, что пора выложить последний аргумент:

– Мы вашей меджлисовской делегации предлагали: либо вы все возвращаетесь назад в Узбекистан и ждете официального вызова, когда на деньги, которые нам обещала Москва и Киев, мы построим многоквартирные дома…

– Это план для дурачков, – раздался визгливый голос Гугу Шамрата, поправляющего прищепку на носу, – Для таких, которые громче всех хохочут, до коликов в животе в цирке. – Хотите оставить нас в ссылке навечно… Вы, Кучук, должно быть один из тех, кто призывал обустраиваться в Мубареке и забыть дорогу домой… А ваш второй вариант – селиться в степи, куда даже наши деды не тянули воду, зная, что она уйдет в песок, – Гугу отчего-то разволновался и в сердцах даже оторвал с носа желтую заклепку, – или горы, над которыми даже коршуны брезгуют пролетать. Спасибо, мы не скалолазы… В кино из нас никто не снимался в роли подстраховщиков-джигитов.

– А как же джигиты на Кавказе? – потирая от усталости глаза, негромко, словно размышляя, произнес Кучук – Лепят свои сакли на склонах гор над пропастью?  Неужели, юртдашлар, жизнь на чужбине не научила вас быть реалистами? Меня же научила… – И спешно вынимая из бокового кармана пиджака сложенный вдвое лист, передал Климовичу. – На последние ваши требования даст убедительный ответ Павел Алексеевич.

Пока глава Алушты разворачивал лист, поднося к близоруким глазам, Кучук услужливо держал возле его лица микрофон.

Несмотря на свой тщедушный вид и не богатырский рост, Климович неожиданно начал густым басом и без всяких вступительных слов:

– Все, что требует ваш так называемый Меджлис, противоречит законам и безопасности крымчан. Читаю, чтобы напомнить вам эту писанину: – Милиции не препятствовать свободному передвижению по дорогам Крыма возвращенцам, не имеющим прописку и права на покупку жилья… Мой ответ: не в нашей компетенции…

Второе, пишут ваши главари: законодательно установить ответственность лиц, под разными надуманными предлогами, препятствующих покупке возвращенцами домов и прописку в этих домах. – Климович на секунду оторвал взгляд от текста, глянув поверх голов слушателей – Это что? Законы менять? Не в нашей компетенции… Далее: признать незаконным негласное постановление Совета Министров СССР за номером 1476 от 24 декабря 1987 года, – Павел Алексеевич снова бросил взгляд на притихшую площадь. – Ваши главари хотя бы понимают что хотят? А вы идете у них на поводу, как стадо… – хотел было сказать овец, но смягчив, произнес:– гусей. – Когда это было, чтобы горисполком, пусть даже уважаемый, как наш алуштинский, попытался бы признать незаконным то, что пришло из Москвы, из самого Кремля. Да за одну такую мысль товарищ Сталин… Далее идет требование прекратить проводимую местными властями пропаганду среди местного населения против возвращенцев – крымских татар. Разъясняю, извращенцам-возвращенцам, то есть тем, кто извращает национальную политику. Если на вас, татар, косятся, остерегаются, посмотрите на себя: чем вы пугаете это местное население. Сегодня захватили площадь, поляну, а завтра их дома и усадьбы? И последнее требование. Оно уж совсем обращено не по адресу… Значит так: довести вышеизложенные требования демонстрантов до сведения общественности через органы массовой информации… Это как понять, господа–товарищи? Пресса у нас свободна, цензура отменена… Опять требование не по адресу, не может горисполком, даже такой образцовый, алуштинский, приказывать газетам, что доносить до читателей, а чего утаивать… если это государственная тайна. Вот таков ответ на вашу петицию, – Климович резко отстранил от себя, микрофон, будто исходящий от него протяжный свист после каждой фразы раздражал его.

Не попрощавшись, оба оратора повернулись к слушателям спинами и сквозь милицейский ряд направились к ступенькам, ведущим к входу в здание, откуда вышли час тому назад.

После недолгого гробового молчания на площади стоящий в передних рядах, опершийся на костыль старик в потертом военном кителе с прикрепленным на нем орденом Боевого Красного знамени – Мамут Устабаши спросил весельчака Гугу:

– Ты что-нибудь понял?

Гугу, на подвижном лице которого веселость сменилась презрительной усмешкой, махнул рукой:

– Понял: ничего хорошего нам не светит… – И озорная улыбка снова вернулась к нему:

– Придется запасаться когтями для лазанья по скалам, над пропастью.

Похоже, из всего лагеря только эти двое обсуждали явление господ чиновников на площадь – остальные сидельцы были заняты своими обычными делами, прохаживаясь мимо палаток…

Глава пятая

Подъезжая со своим взводом к месту сегодняшнего дежурства, лейтенант Военный еще издали заметил нововведение на шоссе, огибающее поляну. Сбоку каждого из четырех дорожных постов вытянулись щиты с надписями «Карантин. Ветеринарная служба Алушты запрещает проезд и выезд из Красного Рая  в связи с распространением эпидемии сибирской язвы».

«Хотят взять Красный Рай измором, – мелькнула тревожная мысль, но не успел Адам подумать о последствиях блокады для краснорайцев, как сержант Малеванный в автобусе громко хмыкнул: – Хоть и хвалят сибиряков за стойкость к диким морозам, но никто не отмечает в них бестолковость… Переселяясь в теплый Крым, везут все хозяйство – свиней, птицу – отсюда и язва, и куриный грипп, и другая зараза… Мои переселялись из-под Рязани почти нагишом сразу после изгнания татар. Дед, помнится, прихватил с собой лишь самогонный аппарат и в Буденовке научил всех селян гнать сивуху из картошки…

Машину тряхнуло на ухабе, и Малеванный неожиданно резко вскочил, всматриваясь в окно. И снова подал голос:

– А ваши, товарищ лейтенант, тоже переселились налегке, без скотины?

– Мы – екатерининские, еще с тех времен, не переселенцы, а люди служилые, – нехотя откликнулся Адам и, чувствуя духоту, расстегнул верхнюю пуговицу кителя.

Автобус еще раз тряхнуло, перед тем как он остановился возле первого блок-поста с приподнятым шлагбаумом.

Адам скомандовал: построиться цепью по три человека возле каждого поста, отослав на дальний, четвертый, излишне словоохотливого Малеванного и объяснив каждому взводному задачу: помогать дорожной службе поддерживать правила карантина – запрет въезда и выезда из Красного Рая. Малеванный еще в автобусе, неоднократно обращаясь с вопросами к Военному и желая тем самым показать свою близость к начальнику взвода, нехотя направился по краю шоссе к месту дежурства, Почувствовав себя раскованнее без сослуживца, который своим присутствием тяготил его, Адам поднес к глазам бинокль. Еще не привыкнув зрением к деталям картины, Адам услышал доносившийся из Красного Рая шум и звон рабочего ритма – скрежет бензопил, стук молота, вбивающего сваи на месте будущей времянки. Повеяло запахом дыма, пришедшим с порывом ветра, то ли из кухни расторопной поварихи Шефкъиэ, то ли из печки-буржуйки, вокруг которой расселись в ожидании бесхитростного завтрака ночные дежурные, сдавшие свой пост охраны вокруг поляны.

Выросшие за ночь шиты с предупреждением о карантине не особенно смутили заступивших на утреннее дежурство по графику.

В бинокль Адам видел, как дежурные перебрасываются шутками с милиционерами, которых разделяло шумное шоссе. Милиционеры выпрашивали у краснорайских сигареты, предлагая взамен воду из походных фляг, прослышанные о том, что на поляне вода выдается экономно, по граммам. Те же, кто собирается по пять раз на день в намазхане на молитву, совершают загадочное для русского слуха – «абдест».

Как это нередко происходит между заключенными и их охранниками, обмен выходил и за пределы таких мелочей, как глоток воды за затяжку дыма сигареты. Адам Военный присутствовал при разборе дела двух рядовых из взвода лейтенанта Гребенюка: те даже умудрились ночью под покровом темноты заливать в канистры краснорайцев бензин из служебных мотоциклов – горючую жидкость, также запрещенную к продаже крымским татарам, и брать за эту услугу втридорога. Торговавшие бензином недавние выпускники милицейской школы еще не знали о «синдроме Мусы Мамута», когда отчаявшиеся протестующие пытаются поджечь себя в обнимку с избивающими их омоновцами, что часто случалось со времен первых возвращенцев в Крым.

Молодым необстрелянным милиционерам попытались не только растолковать об этом синдроме, но и лишить их свободы.

Зная об этих коммерческих сделках между обитателями «полян протеста» и теми, кто держал их в кольце блокады, Адам думал о том, чем чреват для краснорайцев ложно объявленный карантин вокруг их поляны. А тем временем из окраинной улицы Алушты выехала на шоссе, скрипя плохо смазанными колесами телега, ведомая лошадью.

В бинокль лейтенант разглядел фигуру возчика, в расслабленной позе сидевшего, заслонив цистерну, подогнанную по размеру телеги, из крана которой время от времени капала, блеснув на солнце, вода.

Возчик Энвер, получивший от поварихи Шефика за нерасторопность прозвище Пастабаш, и сейчас на шумном шоссе вполне соответствовал ему. Выехав задолго до полуночи, пока постовые на дорогах спят Энвер, естествеено, не мог знать, что в течение ночи вдоль Красного Рая появились щиты, предупреждающие о карантине. Возчик, чтобы скрыть досаду и волнение, запел себе под нос, желая успокоить заодно и лошадь, всю долгую дорогу к источнику фыркавшую и недовольно мотавшую гривой:

– Айды, балам, айды, шынанай-най, шынанай-най…

Адам, одно время служивший в конной милиции, прекрасно понимал настроение лошади, которая  из резвого Акътабана, проскакавшего мимо Военного по поляне с высоко поднятым над головой хозяина флагом, оказалась в роли вола и, что обиднее всего, покорного вьючного осла по известной среди конных джигитов поговорке: «Ат чалышыр – эщек ашар» Телега с водой прогромыхала мимо пригорка, где стоял Адам, время от времени наблюдавший в бинокль за происходящем на шоссе. Энвер мельком глянул на Военного и ни одним движением мускулу на лице не показал, что узнал Идьлек Мада.

У первого поста, откуда обычно и машины, и телеги, сворачивали к Красному Раю, перед мордой лошади уже размахивал дубинкой сержант Твердохлебов, к которому на помощь прибежали рядовые Спицин и Богма.

– Стой! Куда сворачиваешь, татарин! Карантин!

Энвер Пастабаш с невозмутимым видом лениво опустил ноги, спрыгивая с телеги и направляясь к посту, мимоходом протянул к морде лошади сумку с клевером…

– Что везешь?

Хотя при досмотре вовсе не требовалось присутствия Малеванного, но и тот оказался возле телеги, верный своей служебной формуле: «досадить татарину там, где можно и где не можно…»

Старшина резким движением повернул кран. И перекрикивая шум вырвавшейся из цистерны воды, приказал рядовому Богме:

– Принюхайся… Бензин? Керосин?

Богма напряженно втянул в себя воздух, затем подставил ладони под кран.

– Вода, товарищ старшина… – и провел ладонями по лицу: – Холодная родниковая…

 – Убедились? – произнес Энвер, поворачивая назад кран. – Для нас она во сто крат дороже бензина.

Наблюдавшие с границы шоссе дежурные Красного Рая переглянулись озабоченно. Старший из них, Сары Якъуп, блеснув возмущенно глазами, побежал вглубь поляны, прямиком между палатками к землянке Куку Партизана. На ходу, задыхаясь от бега, кричал:

 – Джемаат, Энвера и Акътабана не пускают в Красный Рай!

Краснорайцы работали на площадке каменистой почвы, все глубже вспарывая землю для колодца – десять метров глубины, двенадцать, пятнадцать. Но пока само имя Энвера, уехавшего с Акътабаном, стало синонимом вкусной родниковой воды, каждый глоток которой был и вправду  на вес золота.

Шефика вместе со своей помощницей по кухне – моложавой женщиной Дженнет, сидевшей возле немытого после утренней трапезы котла, первые услышали рокот мотора, и еле успели отбежать под навес, уступая дорогу чудищу, собранному из деталей разных механизмов и прозванному танкотрактом. Он проехал мимо, тяжело увязая гусеницами во влажной еще земле после ночного дождя. Поварихе удалось лишь разглядеть на водительском сидении Османа Мамута и рядом на соседнем месте Куку Партизана, эмоционально размахивающего руками.

Растерявшись, Шефика вдруг высказала вслух то, о чем размышляла сидя у немытой посуды:

– Савутларны ашагъан сонъ ювмасанъ, шейтанлар ялар, – и, крепко натянув платок на голове, побежала следом за теми, кто не отставал от танкотрактора, радуясь его мощному реву.

К процессии присоединился и собравший краснорайцев на площадке для утренней разминки тренер Леммар Арбатлы – бодрый, подвижный старец, окончивший войну в звании гвардии майора кавалерии, не забывающий прикреплять во время тренировок к спортивной куртке, длинную, в два ряда орденскую планку. Позабыв дать команду «отбой», он присоединился к бегущим в сторону шоссе, отделяющего границы Красного Рая от пригородных высоток Алушты. Леммар Арбатлы, бегущий нога в ногу с молодыми краснорайцами, на всякий случай прихватившими с собой лопаты, почувствовав стеснение в груди, стал заметно отставать. Те же, кто занимался на спортивной площадке, деликатно поддерживали его под руки.

Вся эта толпа, заряженная энергией транкотракта, казалось, дышала единым дыханием, в унисон с огнедышащим его двигателем.

Постовых, в сторону которых тяжелыми гусеницами двигалась махина, настораживал не свистящий шум, перемежающийся со скрежетом, а сам вид машины. Заметив растерянность сослуживцев, Адам Военный улыбнулся про себя и дал машине первое пришедшее на ум название: «Бизонозавр».

Машина резко затормозила у обочины шоссе, от инерции повернувшись носом вправо, и не успел Осман Мамут заглушить мотор, как Куку Партизан был уже на земле, широкими шагами направляясь к старшине Малеванному, кричащему что-то по рации. Серая чанта на плече Куку вздувалась на ветру в такт энергичным взмахам его руки.

Цепкими глазами оценил обстановку, и взгляд его, утяжелившись, остановился на телеге с  цистерной. Возле нее, как бы соревнуясь в сноровке, толкались Энвер Пастабаш и низкорослый милиционер в кителе, как будто с чужого плеча, которому было приказано слить из канистры всю воду. Почти  одновременно обе руки тянулись к крану – милицейская открывала кран, откуда с шумом растекалась по асфальту вода, следом же быстрым движением Энвер перекрывал ее.

– Товарищ старшина, – обратился было к Малеванному Куку Партизан, но в ответ Малеванный, продолжая, переговариваться по рации, перебил его:

– Нельзя – карантин! Въезд и выезд из вашего табора запрещен и баста!

– Где логика? – пожал плечами собеседник. – Мы ведь не вывозим из поляны воду с сибирской язвой, а хотим, чтобы вы пропустили в Красный Рай чистую, родниковую… Поймите, наши дети страдают без воды, – и, сделав резкий шаг в сторону Малеванного, протянул ему сумку. – Берите, хорошие сигареты, насладитесь во время перекура.

Малеванный протянул было руки в его сторону, но резко, как будто, обжегся, отступил на шаг, глянув в сторону лейтенанта Военного. И полуистеричным голосом, воскликнул:

– Хочешь мне взятку всучить? Да, ты знаешь, дача взятки должностному лицу…

Услышав, как на дорожный асфальт, хлюпая, вылилась очередная порция воды из цистерны, Шефика, озабоченная тем, как бы черти не вылизали ее немытый котел, всплеснув руками, выкрикнула:

– Афан-туфан! – и бросилась в сторону телеги, расталкивая постовых: – Алла… афан-туфан…

Воодушевленные ее неожиданным порывом краснорайцы с лопатами и палками устремились к шоссе.

Адам Военный, видя, что рядовой дорожный конфликт обострился, направился к месту скопления краснорайцев и его взвода вокруг телеги. А тем временем Леммар Арбатлы, еще не позабывший сноровку кавалериста-буденовца, ловкими движениями освободил Акътабана от ярма телеги. Затем вскочил на него, и конь, изнуренный ожиданием свободы, несколько раз споткнулся, затем выпрямил шаг и помчался, под одобряющие крики в сторону Красного Рая.

Все произошло так быстро, что постовые лишь растерянно поглядели друг на друга. Воспользовавшись их замешательством, телега с цистерной, подталкиваемая спереди и сзади, уже переехала границу Красного Рая под возгласы Шефика, которой все же удалось, воспользовавшись суматохой,  первой испробовать воду на вкус.

– Живая вода из Безбаглама! Алла… Алла…

Бегая взад-вперед, Малеванный кричал кому-то по рации:

– Срочно пришлите подкрепление! Татары взбунтовались! Куда? Вы меня слышите? В чертовый рай… Карантин…

Милицейская машина, стоящая возле поста, резко рванула с места, направляясь к толпе краснорайцев, подталкивающих сзади телегу, сбила с ног мужчину. Круто развернувшись, опять двинулась на таран, сбив  подростка, и остановилась, словно высматривая очередную жертву.

Осман Мамут, стоя рядом с Куку Партизаном, неожиданно вскочил в кабину. В следующую секунду железная махина с оглушительным ревом двинулась наперерез милицейской машине – от удара танкотракта она остановилась и заглохла.

Распахнув дверцу, краснорайцы с победными криками выволокли из кабины перепуганного милиционера и поволокли его к поляне, продолжая  подбадривать себя:

– Под суд его! Наезжал на безоружных людей… Айван…

Видя, что противостояние резко обострилась за какие–то несколько минут, Адам Военный выхватил микрофон у взывающего подкрепление Малеванного.

– Кто у вас за карантинным кордоном за главного? – крикнул он в микрофон, стараясь перекричать шум танкотракта, задним кодом уходящего в глубь поляны. Плененного милиционера следом волочили, пятками вверх по земле, к ближайшей палатке.

– Можете говорить со мной, товарищ лейтенант, – шагнул к шоссе Куку Партизан, остановившись у щита с надписью «Карантин».

– Назовите себя! – строгим тоном потребовал Адам Военный.

– Усеин Куку – член местного алуштинского меджлиса, – Партизан снял с головы соломенную шляпу и помахал ею возле лица:– Слушаю вас…

Военный нервным движением забрал из рук Малеванного рацию, в которую он все еще кричал: «Подкрепление, подкрепление…», и через паузу сказал:

– Требую немедленно освободить рядового Богму и прекратить самоуправство! Мы разрешим в виде исключения пропустить телегу с водой на поляну… В виде исключения, повторяю… А в дальнейшем ваши люди обязаны соблюдать правила карантина…

Куку Партизан весело, как будто сбросил с плеч тяжесть, ответил:

– Телега уже передними колесами на нашей территории… А ваш Богма там уже двумя ногами и двумя руками… Неравный торг…

– Я сказал все..! – Военный повернулся вполоборота, собираясь уходить. – Не обостряйте ситуацию… Вы хотите штурма и погрома на поляне?! Из-за одного нашего сослуживца могут пострадать десятки ваших людей… Это вы понимаете?

– Ваша взяла! – глухо откликнулся Куку – Партизан и сделал знак тем, кто окружил Богму.

Когда вели его обратно к шоссе, лишь Шефика нарушила угрюмое молчание, бросив в лицо милиционеру:

– Белинъ дерт букулъсин…

Малеванный с такой лихостью подскочил к Адаму, что фуражку чуть не сдул ветер с его головы:

– Самое время было скрутить этого Куку, товарищ лейтенант! И в отделение…

– Не было подкрепления, – ответил бесстрастно Военный и скомандовал растерянным сослуживцам: – Взвод, построиться!

Глава шестая

То майское утро выдалось пасмурным и дождливым. Модест Иванович, заведовавший экологической службой Алушты, чувствуя ломоту в ногах, взобрался на старенький потертый диван и укрылся пледом, желая посвятить день чтению книг. Но начал он с местного листка с претенциозным названием «Твоя Газета». Потягивая из стакана жидкий чай в прикуску с печеньем, время от времени бросал печальный взгляд на фотографию покойной жены – Эсмы-ханум на столе. С ней он познакомился в селении Ак-Шейх, куда ездил после получения известия о вырубке черными лесорубами крымской сосны, занесенной в Красную книгу. С Эсмой-ханум, заботливой, помешанной на чистоте в доме, Модест Иванович прожил двадцать счастливых лет, пока супруга не погибла при необычных обстоятельствах – от удара молнии, грохотом и сверканием которой ей нравилось любоваться, распахнув настежь окно.

Модест Иванович, посчитав, что это не иначе, как знак свыше, правда, с не отгаданным смыслом, до преклонных лет прожил бобылем в окружении старого с оторванной дверцей шкафа, письменного стола, под прихрамывающую ножку которого для равновесия подкладывал два тома из сочинений Карла Маркса. Словом, скромным существованием, вполне соответствуя родовой фамилии Безденежный. Свахам же непременно отвечал: «Если бы я принял ислам, как того желала Эсма-ханум, женился бы во второй, третий, а может, и в четвертый раз».

Взгляд его в газете скользнул, затем остановился на статье, привлекшей его внимание фамилией автора – Софьи Абрамовны Рошаль, знакомой Модеста Ивановича.

Речь в статье под жирным названием «Внимание, карантин!» шла о Красном Рае, вернее, о безобразиях, которые там творятся в смысле антисанитарии, угрозы распространения эпидемий – сибирской язвы, дизентерии и даже такого смертельно опасного не только для населения ближних к Красному Раю, сел, но и города Алушты, как энцефалит.

– Ух ты! Ой ли? Неужели? Ты подумай! – скептически восклицал Безденежный, между строками отхлебывая остывший чай.

Автор призывал как можно скорее, до наступления летней жары, изгнать из Красного Рая крымских татар и поместить их на инкубационный период в лечебницы, дабы выявить среди них разносчиков опасных бактерий.

Особенно впечатлил Модеста Ивановича пассаж о лесном массиве, прилегающем к Красному Раю. Картина гниющих свалок из разъеденных короедами поваленных сосен, заваленных ветками и древесными отходами тропинок – ежедневно по этим «энцефалитовым ловушкам» проходят к соседним селам десятки, если не сотни женщин поляны, чтобы подработать, нанявшись в услужение тамошних местных – коровник выгрести, убрать сорняки в огородах.

Человек импульсивный, с богатой фантазией Модест Иванович воспринимал даже обычную газетную статью, где много пафоса и неточностей, заказных дежурных фраз, как напрямую затрагивающую его профессиональный интерес.

Кроме обычных, связанных с возвращением крымских татар, «газетных уток», обвиняющих их во всех смертных грехах – в воровстве, кумовстве, разбойных захватах по всему Крыму, не принадлежавших им земель, Модест Иванович усмотрел в статье коллеги Рошаль намек на то, чтобы изъять крымскую сосну из Красной книги и пустить леса под древесину.

 – Тьфу! Тьфу-ты! Намек понят! – Модест Иванович хотел было отшвырнуть газету, но взгляд его остановился на другой странице, под рубрикой «Внимание, криминал!»

– Так! Так! Эту рубрику для стариков и старух я люблю читать, – усмехнулся про себя Модест Иванович и тщательно протер очки. – Алуштинской милиции с помощью добровольных помощников удалось раскрыть одно из резонансных преступлении прошлого года, а именно наезд со смертельным исходом на зимней дороге. Убийцей оказался не кто иной, как Усеин Куку, который верховодил незаконно захваченной поляной в Красном Раю и называющий себя защитником татар-возвращенцев. Член самозваной псевдоорганизации – Меджлис, ставящий себе целью опорочить законную, избранную трудящимися Крыма власть. Чего стоит этот «защитник прав», его моральный облик?! Когда Усеин Куку, совершив наезд на несчастную женщину – свою же землячку – Себрие Пашаеву, даже не остановил машину, не помог раненой, а оставил ее умирать на ночной дороге в лютый мороз… Материалы дела переданы следствию, и мы уверены, что убийца понесет суровое наказание, вплоть до высшей меры – расстрела…!» И надпись: «От редакции».

Едва Модест Иванович дочитал написанное «для стариков и старух», как у него сжалось сердце, и тревога пронеслась дальше, прочертив сознание вопросом:

– Постой, постой, старый греховодник Модест, – так иронически называл себя однолюб, – не та ли эта женщина..? – И стал вспоминать, как возвращался на велосипеде из местечка Ай-Тодор, где допоздна засиделся у приятеля-пасечника, а едва выехал на дорогу, налетела неожиданно метель. В снежной пелене чуть не наехал на лежащую у обочины женщину… Спешившись, наклонился над ней, лежавшей ничком в алых пятнах крови на снегу… Приближающийся грузовик яркими фарами осветил удаляющуюся с места наезда машину «Волга», выхватив ее задние номера…

Заявленная импульсивность обычно смешивала в сознании Модеста Ивановича одну мысль с другой, что в итоге вела его к верному решению.  Вот и сейчас мысль про крымскую сосну, за сохранение и преумножение которой он боролся всю жизнь, связав информацию об аресте Усеина Куку, так взбудоражила его, что заставила ходить взад-вперед по комнате в экзальтации. В таких случаях, помнится, мудрая Эсма-ханум, прекрасно изучившая характер мужа, говаривала:

– Пире геачувланы пергъаныныякъ макъ…

И вот уже сопровождаемый назойливым скрипом старенького велосипеда Модест Иванович узкими переулками Алушты, доехал до знакомой улицы Владимира Хромых. Но прежде чем войти в серый двухэтажный дом – общежитие мукомольного цеха, с недавних пор намертво переставшего крутить мельничными жерновами и теперь заселенного разношерстной публикой.

В одной из комнат на первом этаже обосновался с женой и сыном знакомый адвокат Юсуф Дагджи, год назад вернувшийся из Узбекистана на родину.

В коридоре, пахнущем сыростью и мышами, Модест Иванович постоял у перекосившейся двери в раздумьх. Он знал, что адвокат очень занятый человек – днем таскается по судам, а вечерами пишет книгу об уголовных преследованиях активистов движения за возвращение в Крым…

Но все же мучимый тревогой за крымскую сосну решил позвонить в дверь.

На пороге показалась Наргизахон – жена Юсуфа. С неотразимой, приветливой улыбкой, широко открыла двери:

– Модест Иванович, рада вас видеть… Раздевайтесь… Кофе? Чаю?

– Нет! Нет! Как-нибудь в другой раз, – засмущался гость, поняв, что хозяина нет дома.

– Что-нибудь случилось? – деловито спросила Наргизахон, – Может, я могу чем-то помочь?

– Да все тоже, – растерянно подал плечами Модест Иванович, – хотел получить от Юсуфа кое-какую юридическую консультацию…

– Может, я могу помочь? – повторила все также деловито. – Помогая мужу писать книгу, я изучила уйму судебных протоколов, которые он привез с собой… Вчера почти всю ночь мы обсуждали арест Усеина Партизана из Красного Рая…

– Читал в газете мерзкую на него клевету, – глухо откликнулся гость. – Как можно без суда и следствия призывать к высшей мере? Совсем оборзели журналисты, получив свободу, но не зная, о чем и как писать…

– То же самое утверждает и Юсуф, – молвила Наргизахон, провожая гостя в коридор. – Уехал спозаранку в Красный Рай…

– Тогда я следом за ним! – Модест Иванович споткнулся о порог, не замечая, как пушистая белая кошка выскочила вслед за хозяйкой в коридор.

Всякий раз встречаясь с �