[Н. К. ЭМИРСУИНОВА]
Благородную миссию познакомить широкую аудиторию с творчеством известного крымскотатарского писателя Джингиза Дагджи взяла на себя Адиле Эмирова. В начале 1990-х годов вышел в свет ее перевод с турецкого языка книги «Отражения» [4, с. 151-197], опубликованы фрагменты ее переписки с писателем [5, с. 147- 150].
Появление воспоминаний этого писателя на русском языке [6] – значительное событие в нашей жизни. Перевод с турецкого языка, выполненный А. Эмировой, открыл русскоязычному читателю еще одну грань интересного многообразного наследия послевоенной крымскотатарской литературы. В этом переводе крымская тема зазвучала так проникновенно и так эмоционально потому, что автор и переводчик – оба родились до войны в самой яркой и солнечной части зеленого полуострова – на берегу Черного моря. Воспоминания писателя сливаются с детскими впечатлениями А. Эмировой, его раздумья о причинах трагедии родного народа становятся и её болью. Перевод профессора-филолога, русиста выполнен вдумчиво и очень бережно, с сохранением всех особенностей поэтики Дж. Дагджи.
Книга «Дженгиз Дагджи в воспоминаниях (пером самого писателя)» – не совсем обычные мемуары. Переводчица сохранила и дословно перевела название, так как они в какой-то степени приоткрывают замысел автора: воссоздание атмосферы довоенного Крыма, погруженности главного героя в воспоминания на основе психологического самоанализа. Так, в самом названии заявлена романтико-лирическая струя произведения. «Пером самого писателя» написаны и страницы, на которых декларируются его творческие принципы: отступление о жанре романа в финале 1-ой части, размышления автора о принадлежности его к романтической традиции, публицистическое высказывание с критикой творчества писательниц-феминисток и др.
Эти своеобразные эстетико-литературные вкрапления, возникающие в тексте по ассоциации с описываемыми событиями, создают иллюзию свободно текущего повествования. Сам автор заявляет, что пишет «не роман, но в форме романа» или что некоторые главы «написаны, как роман» [6, c.89]. По поводу своего другого автобиографического произведения «Отражения» он признается, что в нем «реальная жизнь, рисуемая силою воображения, представляется более реальной и убедительной» [6, c.208].
Итак, автор утверждает, что его «Воспоминания…» (как и «Отражения») не являются простым документальным свидетельством очевидца при всей их фактографичности и точности. В воспоминания Дж. Дагджи вставляет фрагменты из других своих романов, письма вымышленных героев, постоянно сравнивает себя с Садыком Тураном («Страшные годы») и с Измаилом Тавлы («Мы вместе прошли этот путь»), перечисляя общие черты и принципиальные различия; пишет о вымышленных персонажах, как о вполне реальных; они словно живут рядом, обогащают духовной энергией их создателя («кызылташские бекиры и энверы и гурзуфские ниязи и вели»).
Высказывание писателя: «Я был рядом с героями романов, я был одним из них» – неслучайно. Дж. Дагджи осознанно направляет читателя на восприятие особенностей своего повествования, формируя в его сознании представление о своеобразии художественной концепции. Писатель обнажает свой ведущий художественный прием: «Я иду одновременно в две стороны – вперед и назад» [6, c.155]. Этот прием позволяет ему свободно совмещать прошлое и настоящее в их взаимосвязи и переплетении, как это и происходит в памяти человека, погруженного в воспоминания.
Писатель включает в свое повествование два уровня воспоминаний: о реальном событии, которое протекало в реальном времени и пространстве, и о том, как эта же ситуация нашла свое отражение в художественном тексте. Очень показательно в этом плане изображение проводов в армию. Автобиографический герой фиксирует в своей памяти конкретные детали: «пустой чемодан», «отсутствующий взгляд матери», книги, которые он берет с собой. Вымышленный же персонаж из романа «Мы вместе прошли этот путь» Измаил Тавлы обращает внимание на другие детали. «Тетя укладывала в чемодан те же самые вещи, которые укладывала в тот вечер для отца», томящегося теперь в застенках ОГПУ. Прощаясь, она сказала: «Тот, кто выезжает из родных мест, оказывается в тюрьме».
В художественном произведении писатель заостряет тему тюрьмы, неволи, отторжения от родных мест. Такие двухуровневые воспоминания позволяют писателю быть конкретным и предельно беспристрастным в изображении фактов из своей биографии и одновременно через сравнение с фрагментами из романного текста ввести лейтмотивную тему всего творчества – трагедию человека, насильственно лишенного возможности быть со своим народом на родной земле.
Такова существенная грань художественного мышления Дж. Дагджи; именно принцип «совмещения времен» пронизывает всю структуру автобиографической книги, своеобразно перекликаясь с его романами, в большинстве своем автобиографичными, в которых прошлое определяет и сегодняшнюю постоянную тревогу автора за благополучие своего Гурзуфа и Кызылташа, где прошлое, сопрягаясь с настоящим и будущим, осмысляется сквозь призму большого исторического времени. Этот принцип писателя – не простой модернистский трюк, а глубинная философско-эстетическая доминанта его поэтики: прошлое – это «потерянный рай», «мир детства и юности» – скала с окаменевшей фигурой девушки – море с песнями рыбаков – виноградники вокруг Суук-су – цветущий край – Крым; настоящее – возвращение – обретение «потерянного рая» – хрупкость обретения – вера в бессмертие своего «молчаливого» народа.
Поэтому писатель, размышляя о текущей современности, все время возвращается к далекому, опоэтизированному, подернутому дымкой печальной романтики прошлому. Прошлое для Дж. Дагджи не было только прекрасным, во второй части своей книги он рассказал о страшных годах Второй мировой войны. Протокольно точно описан концентрационный лагерь в Умани, куда он попал в самом начале гитлеровского нашествия: «А) на каждой стороне широкой дороги в центре лагеря – по шесть бараков; Б) перед каждым бараком – просторная площадка; В) двустворчатые двери каждого барака обвиты колючей проволокой; Г) лагерь окружен колючей проволокой до 10 метров… »[6, c.91]. Этот сухой отчет, фиксирующий обостренное потрясением воспоминание, впечатляет читателя не менее, чем описание других ужасов фашистского плена.
Безрадостные воспоминания сменяются по контрасту светлыми картинами зимнего Кызылташа, всегда живущими в памяти автора. Суровая зима 1941 года исчезает, растворяется в радостном, счастливом воспоминании о довоенной зиме с крымскотатарским названием февраля – каракыш, с народной песней о снеге, «падающем в низины, скапливающемся на карнизах крыш». Так возникают «воспоминания о воспоминаниях» – один из существенных признаков поэтики Дж. Дагджи. Все эти глубинные, бездонные воспоминания представляют собой своеобразный «поток сознания» писателя, где прошлое, настоящее и будущее переплетаются, взаимно дополняя друг друга, образуя еще одну оригинальную черту поэтики Дж. Дагджи. Назовем ее «лейтмотивность». Один ведущий мотив – воспоминание о солнечном Крыме детских лет, – разливается на ключевые лейтмотивы: образы, символы, звуки, запахи, растения, вещи – которые, повторяясь, рифмуясь, сопрягаясь в своеобразном хоровом звучании, образуют лирико-патетическую напряженность повествования. Завораживает читателя их повторяемость. Песня рыбака «У нас нет другого кладбища кроме моря» неожиданно отражается в песне отца «Я несчастный, я несчастный», создавая заунывный рефрен надвигающейся трагедии.
Поразителен пример, когда на развороте страниц 16 и 17 около 20 раз повторяется слово «Гурзуф», окруженное разным контекстом, соединенное с разными определениями, эпитетами; простое географическое название превращается в символ – символ «потерянного рая»; в дальнейшем тексте романа именно это основное его значение развертывается, варьируясь, ассоциируясь с другими лейтмотивными образами то по аналогии, то по контрасту. Таких лейтмотивных образов, которые создают лирико-эмоциональный ритм произведения, немного, но они составляют основную часть «конструкции» всего произведения.
В первой части воспоминаний описывается минарет симферопольской мечети, расположенной неподалеку от школы, где учился будущий писатель: «Молитвы в мечети не читались. Намаз не совершался. Михран разрушился, проповеди не произносились»[6, c.42]. В третьей части стареющий писатель, подводя итоги своего творческого пути, возвращается к лейтмотивным образам: «молитва», «михран», «проповедь»: «Окна читали мои молитвы». «В их мире (литературных героев – Н.Э.) и вместе с ними на чистой-пречистой земле я читал свои молитвы», – так пишет в конце 1990-х Дж. Дагджи о своих любимых романах «Один из тех, как я», «Письма к матери», «Мы вместе прошли этот путь». Все эти романы о беззаветной любви к своей грустно-прекрасной земле, о ее трагедии. «Михран (амвон) для этой трагедии был сотворен в моей душе еще в юности, и я намерен был до самого конца жизни произносить свои проповеди с этого амвон»[6, c.206]
Так в перекличке-повторе реальный образ заброшенной мечети перерастает в обобщенный символ творческого горения, высшей духовности и высшей ответственности писателя. «Книга воспоминаний» Дж. Дагджи представляет собой синтез мемуаров, публицистики, лирической прозы; в ней есть признаки романа и эстетического трактата; в нее входят фрагменты из других произведений писателя, что позволяет поставить вопрос о специфической гипертекстуальности поэтики Дж. Дагджи, классика крымскотатарского зарубежья, научное литературоведческое освоение творчества которого только начинается.
Источники и литература
1. Йылнынъ медениет адамы // Йылдыз.- 1998. — № 2. – Б. 149-150.
2. Хатыраларда Дженгъиз Дагъджы (Язылджынынъ кенди къалеминен). – Симферополь, 2000.
3. Эмирова А. Феномен Дженгиза Дагджи // Брега Тавриды. – 1999. — № 1-2. – С. 144-150.
4. Дагджи, Дженгиз. Отражения. 1-4. // Брега Тавриды. – 1991. — № 1 . – С. 151-197.
5. «Я тоже испытал горечь тех черных дней…» (из переписки Адиле Эмировой с Дженгизом Дагджи). // Брега Тавриды . – 1999. — № 1. – С. 147-150.
6. Дженгиз Дагджи. Дженгиз Дагджи в воспоминаниях (пером самого писателя). – Пер. А. Эмировой. – Симферополь, 2003.
