Узбекистан, 1987
Безбилетники перемигивались с усатым водителем и юркали в душный салон. Я теребил в руках билет и удивлялся собственному стремлению к порядку. Потрепанный автобус выехал на разбитую трассу. Деревья редели, кустарники мельчали, а когда вокруг замелькала голая желто-серая степь, водитель резко ударил по тормозам. Пассажиров швырнуло вперед.
– Бля, кролик, сука!
Я смущенно глянул на бабульку справа, но та и бровью не повела.
Высказавшись, водитель не смог завести автобус. Хотелось в туалет, но спрятаться было негде. Кроме меня никто не стеснялся. Женщины отбежали в открытое поле, мужики отлили на обочине. Как же вытерпеть эту поездку и написать о богом забытой свиноферме никому ненужную статью, благодаря которой меня, быть может, возьмут в газету…
Автобус чихнул, потом еще раз. Пассажиры попрыгали обратно. Бабулька сидела на прежнем месте с прежним, безучастным выражением.
– Народ, чуть маршрут изменим, тут заехать надо…
– Как это, куда заехать?! Нет уж, давайте по маршруту!
– Товарищ, не бузи.
– Я вам не товарищ. У меня билет, – я постарался незаметно вытереть вспотевшие ладони.
– Щас пешком пойдешь.
– Да с какой стати?!
Бабулечка, сидящая рядом, опустила голову, когда меня высадили из автобуса.
Я, проклиная главреда газеты и обещая отомстить водителю, добрался до свинофермы «Красная зорька», когда кроваво-фиолетовое солнце клонилось к закату.
Меня встретил человек, пахнущий брагой и скипидаром. Он улыбнулся, представился. Сколько лет Амет-акъаю, я не определил, но нашел силы улыбнуться в ответ.
– Э-э-э, автобус, видите ли…
– Сломался, бывает.
– Нет, не сломался. Я там, в общем… извините.
– Ничего, здесь время идет незаметно. Пойдемте ко мне. Пойдемте. Уже завтра все вам расскажу-покажу.
До старого дома было рукой подать. Помыться предложили в летней душевой, которую только-только поставили между полосой высыхающей картошки и тремя кустами незнакомых цветов.
– Воду не пейте, от поноса здесь люди мрут.
Деревянный настил не успел потемнеть. Вода из бака над головой не успела остыть. Вечерний ветерок приятно обдувал спину и ягодицы. Я подставил рот под струю и тут же выплюнул, вспомнив предупреждение хозяина. Выключил кран, прислушался к ощущениям в животе. По близости звенел комар, а то и два. Обмотавшись джинсами, не надевая рубашки, засеменил на цыпочках в дом.
На стене в комнате висел акварельный портрет старика. Кустистые брови, загорелое в глубоких морщинах лицо, короткая седая борода. На голове кучерявая шапка, которую до этого я видел на пастухах и солистах народных танцевальных ансамблей. Смотрел старик в сторону и видел то, что я рассмотреть не мог…
– Это я отца написал. А это речка у дома, – Амет-акъай махнул рукой на висящий рядом пейзаж. – Там, в Крыму.
– Вы, что же, художник? Родом из Крыма, ого!..
– Ага! Меня там называли «крымским Врубелем»!
– Ничего себе! Как же вас в Узбекистан занесло?
– Как всех крымских татар, сослали в 44.
Я перестал улыбаться. Амет-акъай отошел от портрета отца.
– Нам повезло, ведь могли на Урал, как Зийде с мужем, и многих других.
Амет-акъай учился в симферопольском художественном училище у баталиста Самокиша. Когда началась война, ушел на фронт. Попал в плен. Сбежал. Пробрался домой, где был снова арестован. От угона в Германию спас немец-комендант, в мирное время тоже преподающий рисование. Этот же немец не дал умереть от голода: за рисунки принес в дом муку и наказал непременно сжечь мешок. Nein, nein. nicht. Зачем кому-то знать, что происхождение у мешка с мукой фашистко-захватническое.
– Когда немцев прогнали, меня выдали соседи. Все хотят есть, а мешок с мукой дали только мне. Снова арест. А потом ссылка. В одном вагоне и я, и мои соседи… Сала у меня, звыняйте нема. Я мусульманин, мне нельзя.
– Как же вы на свиноферме работаете?
Амет-акъай намотал на голову махровое банное полотенце и напомнил карикатуру на турецкого султана. Он разлил по граненным стаканам брагу. Не дожидаясь меня, выпил. Снова налил и предложил тост.
– За великий Союз Социалистических Республик!
Я поставил нетронутый стакан на стол. Амет-акъай успел выпить третий раз.
– Это чудовищная ошибка… Сталина обманули. Столько людей погибло… На ходу тела выкидывали из поездов, не успевали хоронить. За что? Мы ведь воевали как все. С его именем в бой шли. Я вот думаю… Написать его портрет. Выставить. Показать, что мы не предатели, он ошибся. Мы ведь с его именем… Я напишу портрет, отправлю ему, в Кремль…
– Кому, – ик– ему?
– Я ж говорю, Иосифу Виссарионовичу. Парень, ты окосел, уже гляжу…
Я закусил палец, чтобы не раскричаться.
Пока хозяин расстилал постель, рассматривал последнюю «Правду».
Из доклада председателя КГБ СССР В. Чебрикова: «В настоящее время органы безопасности видят одну из главных своих задач в том, чтобы максимально способствовать успешному развитию процесса перестройки в нашей стране». 11 сентября 1987 год.
Сталин умер 34 года назад.
…Утро хмурилось.
Амет-акъай заварил жидкий кофе, предложил хлеб, сметану, яйца всмятку. И, не замолкая, рассказывал. Перед забоем свинью не кормят, воды дают вволю. Забивать лучше в подвешенном состоянии, без оглушения. Подвешиваешь за заднюю ногу на такую высоту, чтобы голова находилась на уровне коленей. Узким ножом бей туда, где точка между головой и туловищем, и сразу перерезай кровеносные сосуды у шеи. Сердце повреждать не надо: туша с целым сердцем лучше и быстрее обескровливается. Вынимаешь нож, расширяй рану и быстро подставляй посуду для сбора крови.
– А бывает, что животное сопротивляется?
– Сопротивляется? Ты о чем?
Во дворе под навесом стоял кривой мольберт. Белая с грязными, масляными пятнами тряпка скрывала «Портрет Сталина у гроба Ленина». Сложно поверить, что эту лубочную картинку написал автор, которого на родине сравнивали с Врубелем. Я отпрянул. Вождь народов ухмыльнулся.
***
Главред, сияя тыквенным затылком, разорвал на кусочки статью о свиноферме «Красная зорька» и приказал уматывать к чертям. Я выскочил из кабинета, не отнимая руки от внутреннего кармана пиджака, где спрятал копию статьи о людях, которых подчинила система и которые не нашли сил сопротивляться.
