[И. В. Зайцев]
Пути развития. Рукописи, тексты и источники
Изучение письменной традиции Крымского ханства или, более широко, крымско-османской исторической традиции XV–XIX вв. — находится в настоящее время в упадке. После передовых для своего времени работ В.Д. Смирнова только в Польше трудами А. Зайончковского и З. Абрахамовича и в Германии (Б. Келлнер-Хайнкеле) крымским хроникам уделялось пристальное внимание. За последние 20 лет в мире не появилось ни одной крупной работы, посвященной источниковедению крымско-османских исторических текстов. Отсутствуют и обобщающие работы . Между тем отечественные источниковеды, прежде всего М.А. Усманов, давно отмечали, что до сих пор при изучении истории Улуса Джучи «в центре источниковедческого анализа находились прежде всего сведения иноязычных материалов, скажем арабских сочинений или русских летописей. Сведения тюркских источников привлекались часто лишь попутно, как дополнительный или сугубо иллюстративный материал, используемый как „украшение“.
Естественно, этому в известной мере способствовала их малоизученность или плохая подготовленность многих историков в языковом отношении. Далее желательно было бы ставить в центр внимания, то есть в центр анализа, сами тюркоязычные источники и подвергать их всесторонней критике при помощи информации иноязычных памятников» [Усманов, 2002, с. 8].
Между тем крымские историографические труды (как опубликованные, так и известные нам в неизданных списках) довольно многочисленны. Более того, значительное число их списков хранится в отечественных собраниях (прежде всего в Санкт-Петербурге), что обязывает именно российских тюркологов пытаться решить сложную задачу источниковедческого изучения этих любопытных и крайне богатых историческими сведениями памятников. В отличие от историографической литературы других постзолотоордынских государств, таких как Казанское, Астраханское, Касимовское и Сибирское ханства, крымская историографическая традиция существовала непрерывно с XV почти до начала XX в. Единственным известным автохтонным описанием последних десятилетий существования Сибирского юрта является «Трактат о генеалогии» («Шаджара рисаласи»), однако, по мнению его исследователей, «приходится отказаться от видения в нем источника по истории Сибирского юрта». «Трактат» следует рассматривать как весьма тенденциозный памятник того, в каком свете хотели видеть конец существования ханства потомки Дин-Алиходжи, жившие в середине XVII в. и добившиеся больших успехов [Бустанов, 2009].
По мнению ряда авторов, это сочинение датируется временем не ранее 1615 г. [Селезнев, Селезнева, 2009, с. 341]. Ранние редакции текстов об исламизации Сибири также датируются XVII в. [Бустанов, 2009а, с. 333–334; Селезнев, Селезнева, 2009, с. 341–342]. Касимовская придворная историческая литература представлена только одним памятником — «Сборником летописей» Кадыр Али-бека, образцом для которого послужил широко известный труд Рашид ад-Дина. Ликвидация призрачной государственности касимовских «царей» в 1681 г. не оставила возможностей для продолжения этой линии, которая, судя по всему, так и не стала традицией. Об исторических трудах, созданных в Астраханском ханстве, мы также почти не имеем сведений. «Можно предположить, что в ханстве существовали письменные фиксации событий золотоордынской истории, по всей видимости, наличествовала весьма устойчивая устная традиция, связанная с самой Астраханью, как бы включающая ее в общий ход истории. Скорее всего, бытовали в городе и имели известную популярность классические произведения мусульманской историографии (например, труд Рашид ад-Дина)». Однако татарские исторические сочинения, специально посвященные истории Хаджи-Тархана (в существовании которых вряд ли стоит сомневаться), насколько мне известно, не сохранились.
Согласно Р.А. Шайхиеву, у астраханских татар периодизация исторических событий по сравнению с произведениями, созданными в Сибири и Среднем Поволжье, начиналась только с периода Ивана Грозного [Зайцев, 2006б, с. 181].
Уроженцем Астрахани поэтом и писателем Шерифом Хаджитархани было написано сочинение «Зафер наме-йи Вилайет-и Казан», посвященное неудачному походу русских войск на Казань в 1550 г. «Зафер наме-йи Вилайет-и Казан» было послано автором в 1550 г. османскому падишаху Сулейману Кануни. Текст «Победной книги» был обнаружен в 1965 г. Ахмет Зеки Валиди Тоганом в фондах библиотеки Зейтиногуллары ильчи Таушанлы в Кютахье (Турция) . Сочинение сохранилось в сборнике рукописей № 2348 на листах 60а–64б. Без перевода и комментария его текст был опубликован А.З.В. Тоганом в 1965 г. [Togan, 1965, с. 194–195] , а вскоре, частично в оригинальной графике, с переводом на современный турецкий язык, — Акдесом Ниметом Куратом [Kurat, 1972, с. 361–372].
По мнению М.И. Ахметзянова, к которому присоединился и Д.М. Исхаков, Шериф Хаджитархани и поэт, автор поэмы «Кыссаи Хубби хужа», мулла и сеид Кул-Шериф, известный политический деятель Казанского ханства, убитый при взятии города в 1552 г., — одно и то же лицо [Исхаков 1997, с. 59; Исхаков 1997а, с. 34–35]. Но этот текст, написанный, возможно, в Османской империи, кажется, не оказал сколько-нибудь заметного влияния на развитие мусульманской историографии в регионе, оставаясь совершенно неизвестным вплоть до середины XX в. собственно казанское летописание ханского периода, которое там, безусловно, существовало, нам в оригинальных образцах неизвестно. После ликвидации Казанского ханства единственным жанром нерелигиозной исторической литературы оставались родословные (шаджара), которые в Российском государстве играли важную роль доказательства дворянского происхождения, что было основанием для сохранения имущественных привилегий. Сокращение государственных льгот татарскому дворянству в XVIII в. привело к тому, что и эта историографическая ветвь почти полностью пресеклась. Только в конце XVII в. в Казани после длительного перерыва появилось первое историко-легендарное произведение «Дафтар-и Чингизнама», ставшее, судя по количеству дошедших до нас списков, очень популярным у волго-уральских мусульман [Усманов, 1972, с. 18–23; Ivanics, Usmanov, 2002].
«В нем в более или менее легендарной форме представлены генеалогии и исторические события, связанные с именами Чингизхана, Аксак Тимура (Тамерлана) и ханов-чингизидов» [Кемпер, 2008, с. 429]. Вопрос о происхождении и источниках этого текста до сих пор открыт. Как отмечает М. Кемпер, исторические заметки в последней части «Дафтар-и Чингизнама» «напоминают так называемые вака’и‘нама (сообщения о событиях), краткие „хроники“ об истории региона, которые иногда охватывали период от основания Булгара до русского времени. Хотя самые ранние рукописи этого жанра относятся только к 19 в., и здесь также есть основание предполагать, что подобные „хронологические заметки“ уже существовали и ранее» [Кемпер, 2008, с. 430]. А. Франк, называя эти вакы’а намасы/вака’и‘нама «самым выносливым историографическим жанром в Волго-Уральском регионе», видит их уже в XVII в. [Франк, 2008, с. 34–35]. Но это сочинение («Дафтар-и Чингизнама») представляло собой уже историческое повествование совершенно иного рода, нежели средневековые хроники, замешанные на золотоордынских или османских дрожжах.
«Если прежние исторические сочинения, прежде всего, представляли собой сообщения о власти и героических деяниях отдельных властителей, то теперь на передний план выходят религиозная непоколебимость и моральная добродетельность протагонистов» [Кемпер, 2008, с. 476].
В XIX в. волго-уральская историографическая традиция претерпевает сильнейшую идейную деформацию. «Разрушение прежней, ориентированной на правителей и династии „татарской“ историографической традиции мусульманским написанием истории, с одной стороны, отражает потерю власти аристократией и растущее значение суфиев и мусульманских ученых; с другой — передает важнейшие сведения о самопонимании мусульманской элиты в Российском государстве» [Кемпер, 2008, с. 432].
Таким образом, только на примере Крымского ханства можно проследить эволюцию историографии постзолотоордынских юртов в ее относительной полноте. Только крымские материалы дают возможность увидеть, как могло развиваться историческое сознание интеллектуальной элиты одного из джучидских государств под влиянием мощных золотоордынских традиций и под воздействием внешних сил (в крымском случае — османского культурного импульса). Причины этого явления, как уже было отмечено, кроются в политической области.
Ликвидация политической независимости татарских государственных образований, а значит, отсутствие мусульманского двора как социального заказчика исторических прозведений были основной причиной полного забвения классических жанров исламской историографии в Поволжье и Приуралье. На столетия единственным видом литературы исторического содержания там стали родословные (шаджара/шеджере).
Понятие «крымские историографические сочинения» понимается в книге расширительно. Так же как под крымскотатарскими рукописными материалами исследователи подразумевают «весь комплекс бытовавших среди татар рукописных книг и архивных документов Крымского ханства независимо от того, на каком языке и где они были написаны» [Васильева, 1993, с. 37], я, вслед за О.В. Васильевой, под крымскими историческими сочинениями понимаю все труды, посвященные истории Крымского ханства, независимо от того, написаны ли они крымскими уроженцами или природными османами (на тюркиɴ, староосманском или османизированном тюркиɴ).
В работе анализируется характер крымской рукописной традиции XV–XIX вв. на тюркиɴ, староосманском и персидском языках. Выявляются истоки письменной арабографичной традиции на полуострове и крымской исторической традиции на тюркиɴ. Книга впервые обобщает большой массив крымских рукописных текстов исторического характера из архивов РФ, Украины, Турции, Египта, Ирана и ряда европейских стран. За пределами рассмотрения остались некоторые недоступные в оригиналах произведения, информация о которых в публикациях слишком скудна, чтобы решать вопросы об их соотнесении с крымской историографической традицией.
Автор счел возможным также опустить анализ нескольких текстов, связанных с чигиринским походом 1687 г. Несмотря на то что одно из сочинений на эту тему под названием «Ахвал-и иджмал-и сефер-и Чехрин» («Краткое изложение событий чигиринской войны») принадлежит перу секретаря хана Селим-Герая Абдулькериму, на что обращал внимание еще З. Абрахамович [Senai, 1971, с. 79], тем не менее это история османско-татарского военного предприятия за пределами полуострова, и к истории ханства это сочинение не имеет прямого отношения. В работе не затрагивались также поздние османские компилятивные сочинения, которые относятся к всеобщей истории тюрков и к Крымской войне (в том числе и поэтические) . Последние могут быть полезны для истории предшествующего периода истории полуострова, однако их изучение — отдельная задача, выходящая за рамки данного исследования.
Несколько слов о методологических основах исследования. Специфика написания исторических текстов в исламе кроется в самой природе исламского исторического сознания. Классический мусульманин-суннит сознавал себя включенным в историю, «живущим в традиции, которую нужно проследить сквозь время вплоть до ее конкретного (сверх)человеческого источника и которую нужно передать новым поколениям, чтобы стало ясно, сколь преходящи годы, остающиеся до конца мира… У мусульманина нет чувства анахронизма, его знание о происшедших переменах было лишено того воображения, которое могло сохранить представление о прошлом или стало бы реконструировать прошлое таким, каким оно было или могло быть» [Грюнебаум, 1978, с. 44]. Это сознание диктовало особенности исторического творчества.
Согласно традиционной исламской классификации видов научного творчества, существовало три основных степени обработки научной информации: сбор и сведение информации воедино, составление и компиляция собранного материала и собственно сочинение, своего рода классификация-анализ. Многие жанры мусульманской литературы (юриспруденция, история, агиография) формируются именно в рамках этой первичной градации.
Как верно подметил А.А. Хисматулин, «под категорию та’лиф очевидно подпадали труды ярко выраженной дескриптивной направленности: рассказы очевидцев и высказывания выдающихся лиц, исторические события и все то, что до определенного момента имело хождение в изустной передаче и носителем чего была память людей» [Хисматулин, 2007; Хисматулин, 2007а, с. 42].
Такой та’лиф А.А. Хисматулин называет первичным или классическим. Главная его задача — собрать, составить, минимально упорядочить материал по заданному традицией образцу и ввести в таком виде в письменную традицию («максимум передачи информации, минимум ее анализа»). В случае написания истории, которая не была продолжением какого-либо другого автора и не являлась частью всемирной исламской (включая доисламский период) истории, мы имеем как раз такой первичный та’лиф. Вторичный та’лиф — компиляция, составленная в значительной степени или даже полностью на основе ранее написанных трудов.
Исторические труды и хроники «в большинстве своем относятся к вторичным та’лифам, как правило примыкая к та’лифам более ранних историографов и дополняясь в конце событиями, происходившими при жизни составителя» [Хисматулин, 2007; Хисматулин, 2007а, с. 43; Хисматулин, 2008]. Именно к таким вторичным та’лифам относится, например, труд крымско-османского историка Сейида Мухаммеда Ризы (подробную характеристику см. ниже). Это не означает, что мусульманская историография не знала такой источниковедческой категории, как критика источника.
Основным требованием историографии был принцип правдивости. Наука критики исторического материала состояла из: 1) установления и устранения противоречий, 2) отличения возможного и невероятного и 3) неприятия «нелепых рассказов» (хикайат-и нама‘кул) за истину.
Таким образом, критика в основном сводилась к оценке достоверности событий, о которых сообщает источник, путем разграничения реалистичного и сказочного. Однако в самой этой критике отсутствовала последовательность в применении известных средневековым историкам приемов, а проводилась она от случая к случаю, весьма спонтанно [Султанов, 1987, с. 86–87].
Отечественный источниковед-арабист С.Б. Певзнер писал некогда по сути то же: «Арабские нарративные сочинения в определенной мере состоят из сведений, заимствованных у предшественников. Эти сведения встречаются в виде точного цитирования или переложения, сопровождаются указанием на их автора или лишены его. Соответственно, использование данных любого арабского нарративного источника (имея в виду, в первую очередь, исторические и географические труды) требует прежде всего разделения данных, компилированных автором из более ранних сочинений, и его собственных, оригинальных» [Певзнер, 1987, с. 76].
Проблему же вычленения заимствованных материалов, согласно С.Б. Певзнеру, можно решить: «а) путем сверки с определенными сохранившимися более ранними произведениями, если автор исследуемого сочинения упоминает своих предшественников; б) путем сверки с широким кругом сохранившихся более ранних произведений соответствующего содержания, если в исследуемом сочинении более ранние авторы не названы; в) путем анализа упоминающихся в тексте изучаемого сочинения реалий, собственных имен и т.п.» [Певзнер, 1987, с. 76–77].
Речь в данном случае идет не об истории текста одного сочинения, а о квазитексте последнего: текст некоторых трудов, что называется, «устоялся» (т.е. мы имеем либо автограф автора, либо точно установленную авторскую или неавторскую редакцию). Но ведь этот квазитекст зачастую еще надо «получить»: хорошо известно, что то или иное (в том числе и историческое) сочинение существует порой во множестве дошедших до наших дней списков, которые нередко сильно различаются между собой. Цель, которую в данном случае ставит перед собой текстолог, «состоит по вариантам, видимо, в том, чтобы подготовить:
1) текст, наиболее близкий к авторскому (особый случай — наличие автографа, либо копий, сверенных с автографом, либо копий, непосредственно восходящих к нему);
2) текст какой-либо точно установленной авторской редакции (либо версии, варианта), если же последняя не вычленяется, то не авторской точно установленного периода;
3) текст, документально приближенный к тексту, представленному в списках определенного века…
4) выявление как первый этап позднейшей из серии обработок, редакций и сокращений текстаосновы… т.е. первоначального авторского текста памятника, когда авторский текст не дошел до нас, равно как не дошла до нас и одна (или более) промежуточная редакция или обработка…
Конечная цель достигается поэтапно: сначала небходимо установить позднейшую редакцию или обработку, опираясь на которую можно будет вычленить предшествующую ей, и т.д. Наиболее ярким примером является многослойный текст персидского перевода арабского сочинения „Тарих-и Бухара“ Наршахи, подвергшийся многочисленным (не менее чем четырем) обработкам, сокращениям, дополнениям и редакциям» [Акимушкин, 2004, с. 168–169; Акимушкин, 1988, с. 87].
На крымском историографическом материале хорошей иллюстрацией этого является текст «Истории хана Сахиб-Гирея» Реммала-ходжи.
Отечественная текстологическая наука и эдиционная археография основываются на двух кардинальных положениях, сформулированных Д.С. Лихачевым.
1. «Текстология изучает историю текста того или иного произведения».
2. «Совершенно недопустимо в любом издании смешивать различные тексты, различные слои текста, различные редакции. Сводные тексты, в которых текст якобы восстанавливается в его первоначальном или авторском виде, должны быть решительно отвергнуты» [Лихачев, 1964, с. 5, 85].
Другой выдающийся отечественный текстолог — исследователь литературы Древней Руси С.А. Бугославский указывал, что существуют два основных метода критики текста. «Первый — так называемая конъектуральная критика — заключается в следующем. Берут наиболее исправный и старший список памятника, сопоставляют с остальными списками (конечно, с теми, которые не изменили текста до неузнаваемости), а затем вносят в основной список изменения тех мест текста (их называют „чтения“), которые по тем или иным соображениям исследователя не читались в оригинале так, как в данном списке. Эти ошибочные или сознательно измененные, по предположению исследователя, чтения заменяются чтениями из аналогичного места других списков, которые исследователь признает наиболее авторитетными…
Конъектуральная критика является в сильной степени субъективной и мало достоверной. К ней приходится прибегать в тех случаях, когда сохранился один список памятника или несколько, значительно отличающихся друг от друга по тексту. Второй путь текстологической работы базируется на объективных показаниях самих списков, истории их текста. Этот метод работы осуществим при наличии достаточного количества списков… В качестве единицы сравнения выбирается наиболее исправный список, а из исправных — наиболее древний и наиболее типичный, т.е. заключающий в себе по сравнению с другими списками наименьшее количество позднейших изменений.
С этим текстом слово в слово и сравниваются все остальные списки. Те списки, которые по количеству отступлений не могут быть сопоставлены с данным типичным списком, образуют отдельные родственные группы с основным текстом и вариантами к нему. Варианты всех списков к данному, принятому за основание, образуют так называемый „критический аппарат“; по его вариантам ясно можно судить о группах, родственных по тексту списков. Родство их будет засвидетельствовано тождеством всей совокупности их чтений (особенно показательна для родства списков общность одних и тех же ошибок)…
Критический аппарат дает, таким образом, объективные текстуальные признаки для классификации списков по группам и определению более поздних и первоначальных чтений… Родство текстов группы будет неоспоримо указывать на то, что в основу каждой группы положен один и тот же текст (назовем его архетип группы); он восстанавливается путем удаления индивидуальных (т.е. позднейших) чтений отдельных списков группы.
Путем сравнения текста архетипов групп мы устанавливаем историю их взаимоотношений; так постепенно, нисходя в прошлое, констатируя позднейшие изменения в списках и архетипах групп, мы получаем текст оригинала» [Бугославский, 2006, с. 61–62].
Приходится признать, что применительно к арабографичным историческим и литературным текстам почти повсеместно применялась конъектуральная критика. «Издание восточных текстов до самого последнего времени зиждилось на составлении сводных текстов, представляющих собой эклектическое соединение результатов творчества целого ряда поколений редакторов и переписчиков. При этом, разумеется, было много добротных исполнений, обусловленных как удачным стечением обстоятельств при выборе списков, так и квалифицированностью текстолога» [Османов, 1988, с. 54].
Для того чтобы проделать соответствующую работу на крымском материале, первоначально необходимо было выделить как можно большее количество рукописей. Таким образом, первоочередными задачами исследования стали прежде всего выявление и классификация списков для каждого дошедшего сочинения, а затем определение несохранившихся до нашего времени исторических текстов, связанных происхождением и тематикой с Крымом. Решить эту задачу было возможно только путем сплошного просмотра крымского рукописного материала в различных собраниях мира, так как специфической выборки исторических рукописей, посвященных Крымскому ханству, не существует.
В известной мере данное исследование закрывает эту лакуну. В свою очередь, изучение максимально большого объема крымских рукописей привело автора к некоторым выводам о происхождении и развитии крымской рукописной традиции и ее своеобразии, репертуаре бытовавших жанров и произведений, которые оказались полезны для изучения историографии.
Результаты этих наблюдений легли в основу раздела «Письменная культура Крымского ханства». С другой стороны, рассматривать исторические манускрипты, посвященные истории ханства и созданные внутри его или за его пределами, с точки зрения археографии в отрыве от всего объема крымской рукописной продукции было бы нелогично.
Следующей задачей было выделение вероятных редакций сочинений в тех случаях, когда это было возможно, исходя из наличия достаточного количества списков одного текста. Наконец, была поставлена задача определения жанрового своеобразия произведений, установление текстуальной зависимости текстов разных эпох и авторов друг от друга.
И. В. Зайцев
